Фламандская партия

— A-a-a-a-ahoi! Naar uw plaatsen! Vooruit, vooruit!!! На зычный голос боцмана эхом отозвались крики матросов, скрип снастей и тяжелый шорох парусов. Капитан Михил Янсен удовлетворенно кивнул: наконец-то дома. Поездка за грузом в Антверпен оказалась чертовски утомительной: мало того, что его чуть не надул с товаром этот проходимец Закс, так еще все время шел отвратительный снег с дождем! Но ничего... Еще чуть-чуть, и он будет сидеть в «Красном якоре», пить вино, играть в кости, а вечером его ждет постель, согретая искусницей Фамке. Предвкушая удовольствия, Янсен улыбнулся, но, стоило ему увидеть мужчину, который стоял на палубе и, опершись на перила, смотрел вдаль, как эта улыбка мгновенно сошла с его лица. Янсен помрачнел и принялся набивать табаком трубку. Вообще-то он не собирался принимать на борт пассажиров, тем более таких странных: парень постоянно кутался в плащ и шарф, так что нельзя было рассмотреть его лицо, ни с кем не разговаривал и все время торчал на палубе, как будто если он будет пялиться в горизонт, корабль поплывет быстрее! Хоть он и показал новенький паспорт, чутье подсказывало капитану, что пассажир не очень чист на руку. Хотя какое ему дело? Этот сумасшедший заплатил за поездку круглую сумму, отказаться от которой мог только идиот. Пока капитан убеждал себя в правильности своего решения и с истинно голландской расчетливостью прикидывал в уме, какую часть суммы пустит в дело, а какую прокутит, пассажир спокойно наблюдал за тем, как сквозь плотную толщу воздуха, сотканного из мороси и тумана, медленно проступали очертания города с остроконечными домами. С моря порт казался сплошным частоколом из мачт сотен и сотен лодок, шхун, рыболовных ботов и яхт; чуть в стороне резной громадой вырастали величественные галеоны под флагами голландской Ост-Индской компании. Плавание из Антверпена в Амстердам было недолгим, но Итальянцу, не любившему морские путешествия, оно показалось вечностью. Если бы не досадные обстоятельства, которые заставили его задержаться в Париже на целых две недели, он бы поехал по суше. Через полтора часа корабль наконец бросил якорь в порту Амстердама. Итальянец заплатил за комнату в одном из трактиров, позавтракал и отправился в город. Еда, вино и ощущение твердой почвы под ногами значительно подняли молодому человеку настроение. Поскольку времени до полудня было достаточно, он пошел вдоль канала Дамрак к центральной площади. Слева и справа от канала, заставленного лодками, тянулись узкие, высокие дома: выстроенные под углом к улице, они, казалось, вот-вот упадут под тяжестью свинцового неба. Мостовая была затоплена пестрой толпой: здесь можно было встретить кого угодно: от проституток и корсаров до степенных финансистов, служащих биржи и банков. Даже поверхностного взгляда на город было достаточно, чтобы понять: Амстердам был центром колониальной торговли, мореплавания и финансов, местом, где скорость, расчет и буква договора управляли едва ли не всеми сторонами жизни. По сравнению с Амстердамом, Париж казался Итальянцу вялым средневековым городом. Однако очень скоро толпа наскучила молодому человеку, и он, не доходя до центральной площади, свернул в лабиринт улиц, пересек широкий канал и оказался в узком, глухом переулке. Итальянец прошел вдоль кирпичной стены, поросшей от влажности мхом, который больше походил на плесень, и остановился у кованой калитки. Он попытался открыть ее, но дверь не поддалась — скрипнула ржавым замком и задрожала металлическими цепями. Итальянец тихо выругался и принялся всматриваться сквозь плющ, покрывавший калитку, в грязные окна дома. Через несколько минут дверь отворилась, по кривым каменным ступенькам спустился старый слуга и торопливо принялся отпирать замок. Не произнося ни слова, Итальянец и слуга прошли через запущенный квадратный сад — маленькое, едва ли достигавшее десяти шагов в длину пространство, со всех сторон огороженное стенами, — и вошли, наконец, в темную переднюю. — Ее Величество скоро спустится к вам, — с поклоном проговорил лакей, принимая у гостя плащ и шляпу и указывая на дверь в комнату. Итальянец рассеянно кивнул, бросил взгляд в круглое, как поднос, зеркало в медной раме, провел рукой по примятым волосам и прошел в гостиную. В низкой, обшитой деревянными панелями комнате было сумрачно. По углам густилась тьма, из которой проглядывались очертания массивной мебели: буфета с мозаичными панелями, пары кресел с вытертой кожаной обивкой. У окна расположился стол, рядом с которым стояла огромная клетка с попугаем. Птица издала странный звук, похожий на скрип, а затем, переступая лапками, стала с любопытством рассматривать гостя. Мария Медичи жила в типичном голландском доме на канале Аудезейдс, рядом с мостом Святого Иоанна. Эта часть Амстердама была самой старой, но далеко не самой богатой. После своего триумфального прибытия и пышного приема, который ей оказали герцог и герцогиня Оранские, королева-мать поселилась в роскошном доме на Херенграхт — на совершенно новой улице, примыкавшей к каналу Сингел, где жили самые состоятельные и знатные фамилии Соединенных провинций. Но спустя всего три года блестящей светской жизни Мария Медичи перебралась в дом на Аудезейдс, объясняя свой переезд желанием обосноваться в более тихом районе, где она могла бы «выкраивать минуты тишины и уединения». На деле же переезд королевы-матери был лишь очередным знаком, что ее присутствие в Амстердаме стало нежелательным. Сначала к ней отнеслись с огромным почтением и сочувствием: Генеральные штаты* были поражены коварством первого министра герцога де Ришелье и непочтительностью Людовика XIII, который отослал мать во Флоренцию. Медичи быстро получила материальную поддержку герцога Оранского и убежище в относительной близости от Франции, откуда она могла наблюдать за политикой сына, привлекать на свою сторону новых людей и планировать возвращение ко французскому двору. Говорили, что Ришелье был страшно недоволен подобным раскладом и даже в весьма эмоциональной манере позволил себе сказать в присутствии голландского дипломата, что Генеральные штаты понятия не имеют, о чем говорят, и что ему весьма скорбно осознавать, что они верят всему, что слышат. Брошенной в сердцах фразы оказалось достаточно, чтобы осторожные голландцы пожелали получить более полную картину произошедшего. Очень скоро стало известно об участии Марии Медичи в многочисленных заговорах против собственного сына. Ее несдержанность, склонность к необдуманным политическим решениям, религиозная нетерпимость и открытая враждебность по отношению к Ришелье, в котором голландцы видели надежного и верного слову союзника, сделали ее намного менее популярной в светских кругах. Присутствие Медичи в Амстердаме все больше тяготило местную знать. Королева была подобна гостю, которому давно пора покинуть дом, но который, несмотря на намеки и тягостную атмосферу, совершенно не чувствует неуместности своего присутствия. Выставить королеву было невозможно, а потому герцог Оранский и Генеральные штаты решили пойти на хитрость и под предлогом сложной экономической ситуации и войны стали оказывать Медичи ощутимо меньшую поддержку, в первую очередь финансовую. Королеве пришлось существенного сократить расходы, уменьшить штат слуг и переехать в старый квартал Амстердама, в дом, принадлежащий ее давнему другу Питеру Полю Рубенсу. — Вы припозднились, amico mio. Я ждала вас намного раньше. Мария Медичи вплыла в гостиную. — Прошу простить меня, Ваше Величество. Я торопился изо всех сил, но выбраться из Парижа в Амстердам оказалось не так уж и просто, — с поклоном ответил Итальянец и поцеловал вальяжно протянутую ему руку. — После разоблачения заговора кардинал осторожничает. При упоминании Ришелье на лице Медичи проскользнула тень, а взгляд приобрел надменное выражение. — Заговор... До сих пор не могу поверить, что эти недоумки смогли испортить такой гениальный план! — королева презрительно поджала губы.  —  Я хочу знать, как это вышло. Итальянец подробно поведал обо всем, что произошло 4 декабря: о захвате театра гвардией кардинала, об аресте заговорщиков в «Белом журавле» и той расправе, которую Ришелье над ними учинил*. Мария Медичи мрачно смотрела куда-то в пространство и поигрывала веером. — Так значит заговорщиков выдал Мезонфор? — спросила она, когда Итальянец закончил рассказ. — Я полагаю, что да. Ведь он единственный, кто получил столь легкое наказание. Я бы даже сказал, совсем его не получил: маршала на пять лет выслали из Парижа и предписали ему десять месяцев в году жить в Байе. — Maremma maiala, сhe bischero!— выругалась Медичи и вскинула ладонь. — Неужели этот идиот думает, что я не сдержу слово и не доберусь до его шлюхи и их мелкого выродка? — Боюсь, Ваше Величество, теперь это будет несколько сложнее. — Perché? — Под предлогом надзора за ссыльным, кардинал назначил Мезонфору охрану из числа собственной гвардии. Эти люди живут в Байе в поместье маршала, куда, к слову, сразу же переехала и госпожа де Маи с сыном. Ришелье защищает их. Вероятно, в знак благодарности за помощь. Лицо королевы скривилось от отвращения: — Арман всегда был сентиментальным идиотом! — брезгливо произнесла она и подошла к окну. Тяжелые, темно-серые облака медленно наползали на город, задевая самый шпиль церкви Аудекерк. Поднялся ветер. В мутных водах канала задрожали змеившиеся силуэты домов и редких деревьев. Огромный зеленый попугай зашипел и захлопал крыльями. — Ar-r-r-r-rmand… Mo-r-r-r-rto… — A suo tempo, caro, — улыбнулась Медичи. — Tutto a suo tempo*. Мы нанесем Арману удар, который заставит его добровольно отдаться нашей власти. — Временами мне кажется, что у кардинала нет слабых мест. — О, это лишь только видимость! Я слишком хорошо его знаю: он намного более уязвим, чем может показаться на первый взгляд. Вот увидите, Арман на коленях будет умолять о пощаде. Он добровольно откажется не то что от власти — от собственной жизни. Надо лишь знать, его человеческие слабости. И самые сокровенные страхи. Губы Марии Медичи растянулись в жестокой улыбке, от вида которой даже Итальянцу стало не по себе. В свете окна он мог как следует рассмотреть королеву, ее постаревшее лицо с расплывчатыми чертами. Бархат черного платья истерся, золото украшений утратило блеск, драгоценные камни помутнели. Оставленная всеми, вынужденная находиться вдали от Франции и существовать за счет друзей, она жила лишь планом убийства кардинала. Только он, этот мерзкий, подлый предатель, лизоблюд и хамелеон стоял между ней и сыном. Нужно было лишь уничтожить его, раз и навсегда прихлопнуть, как надоедливое насекомое, чтобы она могла вернуть себе былое величие и власть, но самое главное — отомстить за себя и восстановить справедливость, попранную Ришелье. — Вы можете всецело располагать мною, Ваше Величество, — почтительно произнес Итальянец. — Прикажите, и я сделаю все возможное, чтобы покончить с кардиналом раз и навсегда. — Я ценю ваше рвение, amico mio. Тем более, как показали события, вы единственный человек, которому хватает ума и осторожности не терять расположение кардинала, — ответила Мария Медичи и подробно изложила свой план. — Фон Краммер повезет Рубенсу товар через три дня. Вы должны сегодня же встретиться с ним и обговорить детали. (Он чертовски зол на вас за опоздание, так что имейте это в виду, когда будете говорить с ним). Помимо прочего, он даст вам паспорт на имя Вальтера Крауза, юриста кельнской торговой палаты. С ним вы значительно быстрее по суше вернетесь во Францию, чем со своей римской бумажкой. — Будет исполнено, Ваше Величество. План блестящий, и я чрезвычайно рад, что нас согласился поддержать господин штатгальтер*. — Его возможности ограничены, поскольку он не должен вмешиваться во внутренние дела Франции, но даже такая помощь будет для нас очень кстати. — А что ответил Папа? — Барберини сказал, что не хочет иметь к этому никакого отношения, но отстранение Армана от дел стало бы для него хорошей новостью, ведь этот смутьян нарушает религиозное и политическое равновесие в Европе. Porca miseria! — пробормотала королева. — Если бы мне сказали, что во главе католической Франции окажется кардинал-еретик!..  — Это ненадолго, Ваше Величество. — Очень на это надеюсь. От кардинала нужно избавиться до конца года. Иначе будет слишком поздно. Мария Медичи повернулась к собеседнику. В окне за ее спиной чернели тучи; в отдалении послышались глухие раскаты грома. — Главное, при любых обстоятельствах помните: у Армана очень слабое сердце.