Фламандская партия

— Нет, вы только вообразите! Папка с документами с треском упала на стол. — Мари убеждает меня, что я должен назначить денежное содержание Корнелю! Этому наглецу! Своевольному прощелыге, который восхваляет испанцев! — Монсеньор, вам не кажется, что это слишком незначительный повод для разногласий, тем более между близкими людьми? — Она сказала, что у меня «старомодные взгляды на искусство»! — проворчал Ришелье и опустился в кресло. — Поэтому мы уже три дня не разговариваем! Отец Жозеф с трудом подавил улыбку: мадам де Комбале ничуть не уступала характером своему могущественному дяде. — Может быть стоит рассказать ей правду? — примирительно сказал монах. — Почему вы не терпите Корнеля, почему подозреваете его в участии в заговоре? Наконец, рассказать о том, что на самом деле произошло четвертого декабря? Кардинал помрачнел. — Опять вы за свое... — Рано или поздно, но вам придется это сделать. — Зачем? Чтобы испугать ее? чтобы она снова уехала? Вы прекрасно знаете, каких трудов мне стоило убедить Мари вернуться! — Пять лет назад, когда интриги королевы-матери едва не обернулись для вас трагедией, мадам де Комбале была готова разделить вашу судьбу. Ее не страшил ни арест, ни даже гибель от рук наемников*. Неужели вы и впрямь думаете, что она откажется от вас теперь? Кардинал нахмурился. Тонкие пальцы беспокойно перебирали узор на ручке кресла, на высоком лбу обозначились морщины. — Я просто хочу оградить Мари от любых неудобств, которые ей может принести жизнь рядом со мной. — Ваше желание понятно, — мягко продолжил отец Жозеф, — оно продиктовано благородством вашего сердца. Но если вы действительно так сильно любите ее, Монсеньор, то должны быть с ней предельно честны и откровенны. Некоторое время кардинал молчал. — Может быть вы и правы, — тихо произнес он и потер уставшие глаза.— Хорошо... Что там у вас? Вы говорили про новости... Отец Жозеф извлек из папки потрепанный лист бумаги. — Что это? — спросил герцог и, не дожидаясь ответа, принялся читать убористую колонку печатного текста. Монах видел, как сильно герцог побледнел. — Да как они смеют! — задохнулся от гнева кардинал и с треском смял лист бумаги. Отец Жозеф невозмутимо достал из портфеля еще один, точно такой же лист, и положил перед Ришелье. — Вы уже выяснили, кто автор этой мерзости? — Мы нашли типографию, где печатали памфлеты. Автора найдут в ближайшее время. — Позаботьтесь о том, чтобы этого негодяя поместили в Турнель* и при первой же возможности отправили на галеры. Что же касается типографии... — Ришелье с отвращением отодвинул от себя памфлет. Одного прикосновения к листу было достаточно, чтобы заставить его почувствовать непреодолимое желание вымыть руки. — Я думаю, очень скоро оплошность рабочих вызовет пожар: мастерская выгорит дотла, а владелец разорится. Как вы считаете? — Мне кажется, вполне естественное следствие игры с огнем, — одобрительно кивнул отец Жозеф. — Только, боюсь, таких неосторожных мастеров слишком много. В том числе и за пределами Франции. Аббат Баерт сообщает о возросшей активности печатников в Нидерландах и даже Соединенных провинциях. Он полагает, что это делается специально, чтобы подорвать ваш авторитет как в среде католиков, так и союзников-протестантов. Не исключено, что за этим стоит Медичи. — Она же дочь моей сестры! Неужели я хоть раз дал повод подозревать меня в... Голос кардинала пресекся, будто он физически не мог произнести это вслух. — Они ненавидят вас, Монсеньор, а потому всегда будут приписывать вам самые страшные грехи. Ришелье сидел, опершись на стол: бледное лицо наполовину скрывали сцепленные руки, так что отец Жозеф видел лишь глаза: большие и серые, они потускнели, как это бывало в минуты глубокой печали и немой душевной боли. Слухи и памфлеты расстраивали герцога. Он прекрасно знал, что представители знати его не любят, но искренне не понимал, почему ему отказывают в человеческих чувствах, в естественных привязанностях к членам уже немногочисленной семьи. Ведь каждый, кто пожелал бы внимательнее присмотреться к нему, сразу понял, что он любил племянницу, как дочь; он искренне гордился ей, радовался ее успехам и всеми силами оберегал. Герцог склонил седеющую голову к рукам и устало закрыл глаза. Некоторое время он молчал; со стороны казалось, будто он погружен в молитву. — Иногда мне кажется, что я оскверняю все, с чем соприкасаюсь, — сказал вдруг Ришелье и бросил памфлет в ящик письменного стола, к толстой стопке точно таких же листов. Отец Жозеф собирался было возразить, как вдруг раздался деликатный стук в дверь и на пороге появился Дебурне. — Монсеньор, мадам де Комбале просит передать, что обед уже подан и она ожидает вас в столовой. — Передайте, пожалуйста, мадам де Комбале мои самые искренние извинения и скажите, что я не смогу в этот раз составить ей компанию. «Впрочем, как и всегда», — со вздохом подумал Дебурне и ушел. Но лишь затем, чтобы через пять минут вернуться снова. — Мадам де Комбале просит передать что, если вы не спуститесь к обеду, она не притронется даже к воде и умрет с голоду. Ришелье откинулся в кресле и с искренним удивлением посмотрел на камердинера, а потом повернулся к отцу Жозефу и чуть повел рукой, как бы говоря: «Нет, вы это слышите?». Монах приглаживал усы, из последних сил стараясь скрыть улыбку. — Ну хорошо! — добродушно рассмелся Ришелье. — Передайте, пожалуйста, мадам де Комбале, что мы сейчас спустимся. Когда торжествующий Дебурне ушел, кардинал запер в ящике стола бумаги, которыми до этой минуты планировал заняться, привычными движениями поправил белоснежные манжеты и воротник. — Вам очень повезло с ней, Монсеньор, — сказал капуцин и, поравнявшись с Ришелье, с улыбкой добавил: —  Намного больше, чем ей с вами. И, не дожидаясь возмущения, поспешил скрыться в темноте коридора.  

***

— Мадам, я восхищен! — восторженно воскликнул мэтр Шико, едва Ришелье переступил порог столовой. — За семь минут вам удалось то, чего я не мог добиться семь лет! Мадам де Комбале лучезарно улыбнулась и вышла навстречу дяде. Она поприветствовала его реверансом и хотела поцеловать кардинальский перстень на его руке, но вместо этого герцог сам поцеловал ей руку. Их взгляды, обращенные друг на друга, ясно давали понять: разногласия последних дней были совершенно позабыты. — Не радуйтесь, мой дорогой Жан, не радуйтесь, — шутливо отвечал врачу Ришелье, галантно подводя племянницу к ее месту за обеденным столом. — До привычки мне еще очень далеко. — Я готов благодарить Господа даже за один только этот день! Ведь, посудите сами, господа, где это видано, чтобы коты питались лучше хозяина? — Неужели это правда? — воскликнула Мари-Мадлен. — Нет конечно! — ответил Ришелье и сделал вид, будто всецело поглощен выбором сыра. Тем временем Дебурне, который прислуживал герцогу за столом и в тот момент, наливая вино, оказался как раз между ним и мадам де Комбале, вдруг энергично закивал, начисто опровергая слова кардинала. — Между прочим, в этом есть и ваша вина, дорогой Жан, — парировал Ришелье, усиленно стараясь не встречаться взглядом с Мари. — Диета, которую, вы мне прописали, больше подходит коню, а не человеку! А вы, Дебурне, так очень скоро останетесь без хозяина! Старый камердинер театрально вздохнул и с гротескным смирением ответил: — Что поделать! Придется служить хозяйке! И рассмеялся вслед за герцогом и его гостями. Обед проходил в легкой, дружеской атмосфере. Ришелье, Мари-Мадлен, отец Жозеф и мэтр Шико много шутили, смеялись, делились новостями и обсуждали тысячи мелочей, которые делают приятной и непринужденной беседу любого собрания. Стол, сервированный с большим вкусом, украшали букеты свежих цветов в тон обстановке. Из высоких окон в комнату проникал свежий воздух, прохладный, но уже напоенный ароматами наступающей весны. Кроны деревьев, еще лишенные листвы, рассеивали яркое солнце, так что столовая была наполнена мягким светом. Царившее настроение заставило каждого из присутствующих еще раз невольно подумать о том, как сильно переезд мадам де Комбале изменил жизнь Пале-Кардиналя. Внешне, казалось, ничего не изменилось, но в самой атмосфере дворца теперь чувствовалось присутствие женщины, ее мягкая рука. Это неуловимое, тонкое ощущение, словно прозрачный эфир, заполняло дворец, который в одно мгновение стал уютнее. Мари-Мадлен была единственной женщиной в доме Ришелье, у которого, согласно духовным правилам, даже прислуга состояла исключительно из мужчин; но тем самым лишь явственнее ощущалось ее присутствие. Мэтр Шико с удовлетворением отмечал, что кардинала реже одолевали приступы меланхолии и тревоги, он стал чаще пребывать в добром расположении духа; в обществе племянницы он становился спокойнее и мягче, что не могло не сказаться положительно на его здоровье. Ришелье и сам чувствовал, что обретает с Мари редкое счастье. У него была собственная гвардия, огромный штат слуг; у него бы редкие друзья... Но разве могли все эти люди, какими верными они ни были, заместить хотя бы одного родного человека, чья безусловная преданность происходила бы из одного лишь сердца и не была ни в малейшей степени омрачена расчетами разума? Кардинал был уверен: если он потеряет все свое состояние, должность, положение, если от него отвернется весь свет, Мари-Мадлен останется рядом с ним и разделит его судьбу, какой бы тяжелой она ни оказалась. С самой первой минуты в Пале-Кардинале герцог окружил девушку трогательной заботой и сделал так, чтобы она ни в чем не нуждалась: в ее распоряжении было все самое лучшее, что могла предложить Франция, Европа и даже Новый Свет. Любая прихоть Мари могла быть исполнена мгновенно, но девушка была необычайно скромна, и не злоупотребляла милостями дяди. Даже вернувшись во дворец, она продолжала вести тихий, добродетельный образ жизни: покидала Пале-Кардиналь только для месс, много времени проводила в библиотеке дяди, вела переписку с настоятельницей монастыря, где прожила столько времени, и продолжала помогать обители (именно благодаря мадам де Комбале монахини смогли восстановить крипту и заказать новый реликварий); она подолгу молилась и, конечно же, посвящала себя заботам о дяде — единственном родном человеке, который у нее остался. Но еще совсем недавно Мари намеревалась уйти в монастырь. Жизнь при дворе разочаровала ее; замужество обернулось настоящей катастрофой, исправить которую смогла лишь внезапная смерть супруга. Мадам де Комбале не видела больше для себя места в миру, а потому решила стать монахиней, чтобы всецело посвятить себя служению Богу и людям. Узнав о решении племянницы, Ришелье сразу же стал отговаривать ее от этого шага, просил переехать жить к нему во дворец, где она была бы в полной безопасности, где больше никто и никогда не смог бы ей навредить. Подобная горячность казалась странной и даже преувеличенной, но отец Жозеф, как исповедник кардинала, знал, что за ней скрывались одиночество и тяжелое чувство вины, поглощавшее герцога. Мари-Мадлен была дочерью сестры кардинала, Франсуазы дю Плесси, и Рене де Виньеро, маркиза де Понкурле. Девушка очень рано лишилась матери и воспитывалась бабушкой, почтенной мадам дю Плесси. Мари получила хорошее образование; ее кроткий нрав, прилежание, чуткость к страданиям других и совершенно особая, всеобъемлющая любовь к миру и всему живому сделали ее любимицей бабушки, с которой у них было очень много общего. Уже тогда из многочисленных племянников и племянниц кардинал Ришелье — тогда еще молодой люсонский епископ — отчего-то привязался именно к Мари. Незадолго до своей смерти мадам дю Плесси попросила его взять на себя опеку над девушкой, и Ришелье поклялся матери, что будет до самой смерти заботиться о благополучии Мари-Мадлен. Как только появилась возможность, он дал ей солидное приданое, устроил выгодный брак, сделал фрейлиной Марии Медичи, приумножил финансовое состояние... Но все неожиданно обернулось катастрофой. Замужество оказалось несчастливым — супруг Мари-Мадлен даже не потрудился консумировать брак и очень скоро стал обращаться с Мари-Мадлен в крайне пренебрежительной манере, чего Ришелье ему не простил*. Жизнь при дворе тоже постепенно превратилась в кошмар: королева-мать вымещала обиды на фаворита на его племяннице, пока, наконец, со скандалом не выставила ее из своих покоев и не велела запереть за ней все двери. Мари наотрез отказывалась рассказать дяде, что именно наговорила ей королева-мать в тот день, но, зная характер Медичи и ее грубость, Ришелье с ужасом предполагал самое худшее. Череда несчастий заставила Мари-Мадлен искать утешение в религии: девушка удалилась в монастырь и вскоре решила принять постриг. Кардинал сделал тогда абсолютно все, чтобы этому помешать, но, казалось, ничто не могло переменить решения девушки. Ришелье регулярно навещал ее в монастыре, стараясь переубедить. Он не раз говорил о своем одиночестве и желании видеть рядом с собой хотя бы одного родного человека. Девушка знала, как хорошо Ришелье владел искусством красноречия, как умел создавать нужное впечатление; Мари-Мадлен (хотя она сама никогда бы не позволила себе подумать о дяде в подобных выражениях) знала о его способности к притворству. Поэтому когда он приезжал к ней в монастырь и уговаривал переехать к нему, она слышала в словах лишь искусное убеждение. В сердце девушки закрались сомнения лишь в последний визит дяди. Тогда Ришелье с несвойственной ему откровенностью сказал: «Если бы вы знали, как мне не хватает семьи». Его голос звучал поразительно спокойно и даже как-то отстраненно, но Мари, с присущей ей чуткостью, удалось рассмотреть за этой напускной твердостью глубокую печаль и тоску по искренним душевным привязанностям. Сомнения Мари рассеялись, только когда Ришелье слег с нервной лихорадкой и она приехала навестить его. Вопреки приказам, отец Жозеф проводил девушку в личные покои герцога и дал ей возможность увидеть Ришелье, когда тот находился без сознания. Девушка была потрясена: она вдруг увидела, что у него, в сущности, никого не было: тяжелые минуты он переживал в окружении пары верных слуг и многочисленных котов. С ужасом осознав глубину одиночества дяди, девушка решила, что ее долг — посвятить себя единственному родному человеку. Трогательная забота мадам де Комбале и кардинала Ришелье друг о друге стала поводом для многочисленных слухов и сплетен: будто бы их отношения носили противный природе характер. Обитатели королевского двора и светских салонов отказывались верить в человеческую привязанность министра, а потому в полголоса говорили, что Мари, на самом деле, его любовница. Со слов «очевидцев» даже пересказывались скверные истории о ее фривольном поведении в присутствии друзей кардинала. Но самым ужасным, по мнению знатной публики, было другое: у Ришелье хватило наглости не только не скрывать преступную связь с собственной родственницей, но даже представить ее лично королю, что само по себе было неслыханной дерзостью и проявлением неуважения к Его Величеству. Ришелье был прекрасно осведомлен об этих грязных слухах, а потому предпринимал все возможное, чтобы Мари-Мадлен ничего о них не узнала. Он старался уберечь ее от малейшей печали, от малейшего расстройства и был готов буквально на все, ради ее счастья и благополучия. Ведь кто, если не она, их заслуживал? Обед длился чуть больше часа. Его живая атмосфера омрачалась лишь отсутствием доброго друга семьи и соратника герцога — генерала де Ла Валетта. Именно о нем и зашла речь. — Монсеньор, есть ли новости от генерала? Кажется, он порядком задержался, — спросил отец Жозеф. — Сегодня утром я получил от него письмо. Если все пойдет по плану, завтра в полдень Луи будет уже в Париже, — отвечал кардинал, сверяясь с карманными часами. — Сколько он отсутствует? — поинтересовалась Мари и бросила беглый взгляд на пустующее место Ла Валетта за столом. — Когда я приехала, его уже не было. — Три месяца. Он инспектирует военные укрепления на северо-восточной границе. Боюсь,— задумчиво добавил герцог, — уже совсем скоро нам придется сменить камзолы и сутаны на доспехи. — Война неотвратима? — К сожалению, мадам, дипломатии и переговоров иногда становится недостаточно. Особенно если одна из сторон не желает слушать, — ответил отец Жозеф. — Мы сделали все, что могли, — грустно проговорил герцог, откладывая салфетку. — Больше всего на свете я бы желал, чтобы война обошла нашу милую Францию стороной. Но Габсбурги не успокоятся, пока не окажутся разгромлены. Вопрос стоит о выживании французской монархии. Я сделал все, что мог, чтобы подготовить Францию к войне. Теперь остается лишь молить Господа о торжестве французского оружия. После обеда мэтр Шико отправился в свои апартаменты к книгам и пробиркам; отец Жозеф уехал по поручению, а кардинал вместе с Мари-Мадлен вышел на прогулку в сад. Стояла прекрасная погода. Облака на лазурном небе казались ослепительными в своей белизне; оранжево-желтый свет солнца оживлял вид обнаженного сада и вселял в души чувство беспричинного счастья. Некоторое время Ришелье и Мари шли молча: каждый из них, казалось, был погружен в свои мысли и впечатления. Девушка бережно держала дядю под руку и думала о том, какой же глупой и мелочной была их ссора. — Простите меня, — сказала она, поднимая взгляд сине-серых глаз на герцога. — Меньше всего я хотела расстроить вас или обидеть... — Нет, Мари, это я должен просить у вас прощения, — спешно ответил кардинал, накрывая ее ладонь своей. — Я вел себя, как осел. С самого начала я должен был вам рассказать, что мой конфликт с... — Ваше Высокопреосвященство! Ваше Высокопреосвященство! Кардинал обернулся. Поодаль из-за гортензий высунулся Мирамбо. Одной рукой придерживая шляпу, а другой — балансируя, садовник пробирался через кусты. — Ваше Высокопреосвященство! Они зацвели! — Переведите дух и расскажите толком! — рассмеялся кардинал. — Кто зацвел? — Те цветы... Которые привез... Ох... Господи Боже... — задыхался садовник. — Которые привез из Индокитая господин де Пейреск. Ваше Высокопреосвященство, мадам! Если вы соблаговолите пройти в оранжерею, то увидите их своими глазами! Это потрясающе! Кардинал вместе с племянницей, под трескотню восторженного Мирамбо, последовали в оранжерею. Это было просторное, ничем не примечательное строение с чередой больших стеклянных окон во всю стену, расположенное в дальнем уголке сада. Внутри был самый настоящий тропический сад с деревьями, кустарниками и цветами, между которыми пролегали дорожки, сходившиеся в центре у фонтана. Оранжерея круглый год отапливалась: даже зимой здесь было влажно и жарко, как летом. Тихий шум воды, легкий шелест деревьев и крыльев экзотических птиц делали оранжерею местом созерцательного уединения. Кардинал любил приходить сюда, особенно зимой, чтобы послушать тишину, отдохнуть от серости парижской погоды и полюбоваться изумрудной зеленью и живыми красками цветов. — Вот, взгляните, — Мирамбо подвел Ришелье и мадам де Комбале к одной из клумб: среди раскидистых, длинных листьев поднимались гроздья бархатных пурпурных цветов, которые напоминали по своей форме нечто среднее между сиренью, лотосом и росшей неподалеку плюмерией. — Они просто восхитительны, — проговорила Мари, не в силах оторвать взгляд от насыщенных, богатых красок. — Я не нашел упоминания о них ни в одной из книг, но думаю, что это род орхидей.* Вот, взгляните, — садовник протянул герцогу и мадам де Комбале несколько сорванных цветов. Вблизи они в самом деле походили на миниатюрные орхидеи. — К сожалению, у них совершенно нет запаха. Но я счастлив, что они хотя бы просто зацвели! — Временами мне кажется, что у вас зацветет даже сухое полено, — шутливо отозвался кардинал. — Милостью господина де Пейреска!* Если бы не его «подарки», верхом моих способностей был бы аптекарский огород. Каждый раз, мадам, когда месье привозит что-нибудь из путешествий, я будто бы решаю загадку Сфинкса... Садовник продолжал болтать, а кардинал тем временем пристально смотрел на пурпурные, как мантия епископа, цветы. Когда Мари-Мадлен и Мирамбо отвлеклись, он чуть нахмурился, незаметно смял их в руке и неспешно пошел по тропинке в противоположную сторону. Мадам де Комбале видела, что дядя остановился у раскидистых кустов жасмина и о чем-то задумался, глядя на белоснежную россыпь цветов. — Ваше Высокопреосвященство, за ними я приглядываю особенно тщательно, как вы и просили! — отозвался садовник с другого конца тропинки. — Они цветут все время! Ришелье рассеянно кивнул и поспешил отвернуться.  

***

Когда кардинал с племянницей спустя полчаса вышли из оранжереи в сад, снаружи потемнело. Серые тучи снова затягивали небо, рискуя обрушить на Париж не то дождь, не то снег, не то все разом. На обратном пути во дворец Ришелье вновь решился заговорить с Мари. — В эту пятницу Его Величество пригласил меня для игры в карты. Как и в прошлый раз, там будет узкий круг придворных, в том числе Ла Валетт, господин де Шавиньи и уже знакомый вам канцлер Сегье. Вы доставили бы большое удовольствие Их Величествам, если бы присоединились к нам, — мягко добавил герцог, бросая беглый взгляд на девушку. Мадам де Комбале держала его под руку, и кардинал почувствовал, как ее пальцы чуть сильнее сжались, будто она искала у него поддержки. — Я понимаю, это необходимо, но я бы хотела попросить вас дать мне немного времени. Обещаю, я вернусь в свет, но чуть позже... не сейчас... Если, конечно, это возможно и не повредит вам. Они вошли в ярко освещенный вестибюль. Герцог ласково улыбнулся и поднес обе руки племянницы к губам. — Все, что приносит спокойствие вам, мне идет лишь на пользу. Попрощавшись с мадам де Комбале, кардинал стал подниматься по лестнице, как вдруг девушка окликнула его. — Дядя? — Да? — Ришелье обернулся. — Вы хотели мне что-то сказать?.. Что-то про конфликт с мэтром Корнелем... Разве нет? На фоне белого мрамора лицо дяди вдруг показалось девушке совершенно бескровным и даже каким-то безжизненно серым. — Нет... Нет, Мари. Ничего важного. Ничего, чем стоило бы вас беспокоить.