Фламандская партия

На следующий день Ришелье, как и планировал, поехал в дом на Королевской площади. Он отправился в простой карете без украшений и опознавательных знаков и взял в спутники лишь графа Рошфора и Дебурне. Даже время поездки было выбрано так, чтобы она привлекла как можно меньше внимания: в полдень парижане обычно обедали и не имели большого желания тратить драгоценный час отдыха на изучение незнакомцев, пусть даже и состоятельных. Королевская площадь находилась на восточной окраине столицы, в пятнадцати минутах ходьбы от ворот Сен-Антуан и Бастилии. Правильный квадрат строений воплощал в себе новый взгляд на планирование Парижа. Дома, симметричные и элегантные, были сложены из красного кирпича и отделаны рустом из вогезского камня, что придавало им строгий, но в то же время нарядный вид. Первые этажи были оформлены галереями с аркадами, однако на саму площадь можно было попасть только через две проездные арки в павильонах Короля и Королевы. Несмотря на привлекательность и благополучие квартала, здесь было на удивление мало людей. Даже в дни празднеств и особых торжеств, когда на площади устраивались конные состязания и балеты, на трибунах собиралась лишь избранная публика, состоявшая из придворных, чиновников и представителей высшего света. (Впрочем, Ришелье, как ни старался, не мог вспомнить ни одного праздника со времен карусели в честь помолвки Людовика. Да и той он не застал, поскольку в ту пору давно уже покинул академию и обитал в своей богом забытой Люсонской епархии*). Поэтому лишь редкие прохожие в тот день могли увидеть, как на улице Франк-Буржуа у дома номер двадцать один остановился самый обыкновенный экипаж, из которого вышел священник в широкополой шляпе; дворянин, одетый во все черное, и старый слуга. Ришелье вместе со спутниками поспешил скрыться в тени галереи, где располагалась массивная деревянная дверь с металлическим кольцом. Дебурне постучал, но ему никто не ответил. Камердинер вздохнул, достал свой ключ и стал возиться с замком. Кардинал не был здесь уже много лет. Едва дворец на улице Сен-Оноре стал пригоден для комфортной жизни, Ришелье спешно собрал вещи и покинул старую квартиру. Картины и зеркала завесили, шторы задернули, мебель зачехлили, а комнаты заперли. С тех пор в доме на Королевской площади оставался лишь слуга — кучер семьи дю Плесси, который давно состарился и которого герцог, не желая оставлять без средств и оскорблять положением приживала, поставил следить за домом. Старик спал, присматривал за порядком, протапливал комнаты да изредка играл партию-другую в кости с кем-то из соседской прислуги. Когда Дебурне, наконец, открыл дверь, Филипп появился в передней и сразу же стал извиняться. Кардинал доброжелательно кивнул, давая понять, что не сердится. Пока камердинер объяснял слуге, что нужно делать, Ришелье осмотрелся. Передняя представляла собой квадратную комнату с каменным полом. Слева и справа от входа располагались две двери — одна вела в чулан и на кухню, другая — в комнаты для прислуги. Большую же часть пространства занимала резная деревянная лестница. Сколько раз, довольный собой, с бьющимся от волнения сердцем, он взбегал по ней вверх и в этом беге, физическое ощущение которого сливались с гордостью за себя, ему чудилось отражение собственного успеха. И вот он наверху. Странно, но раньше эта лестница казалась более светлой и менее крутой. Герцог вошел в гостиную. Вид темной комнаты, посреди которой вырастали бесформенные массы мебели, покрытые мышиного цвета саваном, вселял тягостное чувство пустоты и заброшенности. Чувство это, успев едва зародиться, в ту же секунду подкреплялось запахом, какой бывает только в оставленных домах: в спертом воздухе пахло сыростью, пылью, старым лакированным деревом, нагаром от дыма и известью. Здесь он переживал минуты триумфа и дни тревожных ожиданий, мгновения радости и часы печали… Каждый предмет, каждая деталь, от росписи потолков до выщербинки в паркете, словно набрасывались на кардинала, возбуждали его память и требовали быть узнанными. Вместе с тем квартира казалась герцогу чужой и даже незнакомой. Как будто он был здесь, но в другой жизни. На мгновение Ришелье даже стало страшно, что в следующую секунду он перестанет узнавать все вокруг и заблудится, как посторонний. Дебурне открыл шторы. На лакированной глади паркета отразилась стена с тремя окнами. Глядя сквозь грязные ромбовидные стекла на улицу, Ришелье думал о том, что время будто бы замерло: тот же квадратный двор, засыпанный песком, те же серые дорожки, сходившиеся в центре у бронзовой скульптуры Людовика XIII. Скульптуру хвалили, но Ришелье считал ее бездарной: непропорционально большой конь с огромной, словно раздутой грудью, и всадник в панцире римского императора, который был ему не по размеру*. Пока кучер заносил ящики, Ришелье бесцельно прошелся по комнате. Он подошел к одной из картин и сдернул с нее полотно. Эту работу модного северного художника ему подарила Медичи после ночной прогулки по Парижу, которая оказалась особенно веселой. «Смотрите, художник изобразил даже вас», — со смехом тогда сказала она, указывая на одну из фигур — дворянина в темных одеждах на протестантский манер, который стоял чуть в стороне и печально смотрел на праздник. В ответ Ришелье приторно улыбался и болтал всякий вздор, хотя в душе его неприятно задевала ирония, с которой королева указывала на его меланхоличный характер и молчаливое внимание к вещам. «Вы одинаково задумчивы и в совете, и когда занимаетесь любовью», — шутила она, тут же, впрочем, признавая, что «ее печальный епископ» умел доставлять редкое удовольствие. Кардинал сдернул полотно с единственного зеркала. В мертвенной, серебряной глади с беспощадной точностью отразились детали обстановки. Шкаф, письменный стол, большая кровать с балдахином, кованая жаровня, потемневшая от времени… Именно в ней сгорело анонимное письмо с предупреждением о готовящемся убийстве маршала д’Анкра*. Ришелье отчетливо помнил, как прочитал послание, как принял решение промолчать. Он пристально смотрел на бумагу, пожираемую огнем, и чувствовал, как в его душе шевелится страшная радость от мысли, что скоро маршал, которого он так ненавидел, которого он всем сердцем презирал, навсегда исчезнет. Тогда впервые в жизни он испугался самого себя. Потрясение было так велико, что Ришелье даже не нашел в себе сил на молитву. Он лег в постель и торопливо загасил свету, будто надеясь, что во тьме ночи растворится тьма его души. В последующие годы он не раз говорил себе, что поступил правильно. Но отвратительная казнь Галигаи, чудовищная смерть д’Анкра и, самое главное, ужас перед неизмеримой, мрачной бездной собственной души заставляли его снова и снова убеждать себя, что решение проигнорировать письмо было единственно верным для будущего Франции и для него самого. Он не был жестоким человеком, он лишь поступал так, как целесообразнее и лучше для всех. Или все же был? Ришелье сдернул полотно с письменного стола. На его поверхности белели четыре параллельные царапины, оставленные когда-то лапой Серполе. Боковым зрением кардинал видел, что Дебурне суетится, и эта суета напомнила ему злополучный день Святого Мартина, когда этот самый стол был завален бумагами, когда он в смятении сжигал письма, собирал вещи, снова и снова смотрел на карту Франции, в уме вычисляя кратчайший путь до убежища, где его и Мари-Мадлен не смогла бы настигнуть королева-мать*. Медичи требовала от Людовика изгнать фаворита, отлучить от двора, уничтожить. Она страстно желала отомстить ему за ложь и обманутое доверие. Вместо того чтобы служить замыслам королевы-матери, Ришелье попытался единолично занять место подле короля и отстранить ее от управления государством. В любую минуту его могли арестовать, а это значило только одно — мучительную, унизительную расправу. Никогда прежде он не чувствовал так близко дыхание смерти, уродливой и безобразной, с лицом маршала д’Анкра. Взгляд Ришелье упал в зеркало. Он так погрузился в собственные мысли и воспоминания, так ярко их переживал, что, увидев вместо молодого прелата, облаченного в пурпур, уже немолодого священника в черных одеждах, испытал удивление, которое мгновенно сменилось облегчением. Это уже в прошлом. Его карьера, благосостояние и даже жизнь не зависели больше от каприз взбалмошной Галигаи, от наглости недалекого д’Анкра, от глупости самовлюбленной Медичи. Он зависит лишь от Людовика, но и тот с каждым годом впадает во все большую зависимость от своего министра. Глаза кардинала мрачно сверкнули. Если Медичи не смогла одолеть его пять лет назад, то теперь он точно не позволит ей победить. Он никому не доставит удовольствия видеть себя поверженным.    

* * *

  Спустя полчаса редкие прохожие могли видеть, как из дома номер двадцать один вышел дворянин, одетый во все черное. Держась тени галереи, он покинул площадь через арку павильона Короля; затем, дойдя до конца квартала, свернул на улицу Турнель и направился в сторону Бастилии и церкви святой Марии. Из-за близости к воротам Сен-Антуан здесь всегда было многолюдно. По правую сторону теснились многочисленные таверны и постоялые дворы. Старые дома обвивали многочисленные лестницы и переходы, соединявшие надстроенные деревянные этажи. Они состояли сплошь из комнат, которые сдавались внаем, а потому походили на гигантский муравейник. Фасады покрывали язвы осыпавшейся штукатурки; закопченные, слепые окна бессмысленно смотрели перед собой. У стены Карла V — старинного крепостного сооружения, возведенного еще в годы Столетней войны, и тянувшегося по левую сторону улицы, громоздились кучи мусора. В минуты безветрия воздух становился невыносимым, и дворянин не раз подносил к лицу надушенный платок. Здесь все, от облика домов до лиц их обитателей, носило на себе отпечаток упадка, нищеты и средневекового хаоса. Король, безусловно, было прав, когда говорил о необходимости снести укрепления и облагородить восточную окраину. Проворно лавируя между каретами, повозками, тележками и верховыми лошадьми, дворянин старался как можно быстрее и аккуратнее миновать этот хаос. К счастью, никто не рисковал задерживаться у него на пути: достаточно было взглянуть на обтянутую черной перчаткой руку, изящную и властную, которая покоилась на тяжелом эфесе шпаги, чтобы отпало всякое желание доставлять ему неудобства. Обойти Королевскую площадь кругом и дойти до павильона Королевы можно было по улице Эгу, которая, несмотря на свое название, стала более респектабельной благодаря новым особнякам и новициату монастыря Сен-Катарин-де-ла-Кутюр*. Однако там можно было встретить знакомого или, чего хуже, наткнуться на герцога де Сюлли, который с некоторых пор обосновался в особняке Галле и на старости лет развлекался тем, что гулял по окрестностям и с удовольствием отвечал на поклоны и приветствия, которыми его встречали. Как пошутил однажды Буаробер, глубина поклона при виде старика была прямо пропорциональна ненависти кланявшегося к господину кардиналу*.    Наконец, дворянин вышел на широкую улицу Сен-Антуан, свернул к арке павильона, но, вместо того чтобы идти на Королевскую площадь, прошел вдоль галереи, опоясывавшей дома, и остановился у глухой деревянной двери, рядом с которой на камне был выбит номер шесть.  На громкий стук дверь приоткрылась. Из темноты выплыло лицо служанки: желтовато-смуглое, с узким разрезом глаз, оно не отразило ни одной эмоции, даже когда дворянин протянул ей записку. Женщина лишь по-мужски поклонилась и скрылась в верхних комнатах. Спустя несколько минут она вернулась и провела посетителя в гостиную. — Госпожа скоро спустится, — произнесла служанка с причудливой интонацией и, указав на оттоманку, бесшумно исчезла. Ришелье сел на диван, снял шляпу и, когда глаза немного привыкли к темноте, стал с любопытством изучать обстановку. Каждый из двадцати восьми домов на Королевской площади был спроектирован совершенно одинаково, поэтому комната, в которой он оказался, представляла точную копию его гостиной. Три окна, занимавшие стену, были зашторены: лишь одно из них, прямо напротив входа, было закрыто ставнями с резным мавританским узором. Перед окном стоял пустой стол из лакированного черного дерева, начищенный до зеркального блеска. Кроме письменного прибора на нем лежал только длинный и узкий резной футляр, о назначение которого кардинал мог лишь гадать. Справа от стола, в простенке, стояла каменная скульптура выше человеческого роста — прямоугольная фигура монаха с вытянутыми, узкими глазам, точкой на лбу, в одеждах, напоминавших римскую тогу. Это было восточное божество, известное Ришелье по книгам и сулившее своим последователям вечную гармонию души. Ладони статуи были повернуты наружу, к зрителю; большой и указательный пальцы соприкасались, складываясь в сакральном жесте. На полных губах бога застыла мягкая, снисходительная улыбка. Перед статуей курились благовония. Причудливые завитки дыма скользили по лицу каменного идола и, поднимаясь вверх, таяли под потолком. Комнату заполнял густой, богатый запах, но его оттенки были слишком сложными и необычными, чтобы кардинал смог распознать что-то кроме сандала и бергамота. В противоположной от идола части комнаты стояли три оттоманки. Здесь пол на восточный манер был устлан коврами со множеством атласных и бархатных подушек. В полутьме их оранжевые и красные оттенки походили на тлеющий огонь; это впечатление усиливалось благодаря розовому газу, который, словно дым, цеплялся за стены и уходил вверх, образуя изящно драпированный полог. Под самым потолком были натянуты в несколько уровней и под разными углами треугольные полотна темно-синего бархата, расшитые золотыми звездами, которые слабо мерцали даже при скудном свете. Иллюзию глубокого, ночного неба усиливало и то, что звезды располагались с астрономической точностью: Ришелье сумел рассмотреть созвездия Древнего жертвенного огня и Журавля. Гостиная сплошь состояла из восточных редкостей. Многие предметы были весьма хороши и могли сделать честь любой коллекции, однако вся это причудливая роскошь носила оттенок извращенного эстетства, квинтэссенцией которого был позолоченный панцирь огромной черепахи, инкрустированный самоцветами и драгоценными камнями. Кажется, он служил чем-то вроде стола сидевшим на подушках. Кардинал смотрел на этот странный артефакт, пока не почувствовал головокружение от гипнотических переливов его цвета. Из-за обилия мебели, ковров, предметов и драпировок в комнате было совершенно тихо. Ришелье не знал, сколько времени длилось его ожидание. Часов нигде не было, а свои он вместе с одеждой священника оставил у Дебурне. Впрочем, кардинал поймал себя на мысли, что ему и не хотелось знать, который час. Свет, проникавший сквозь мелкий узор ставен, был белым; значит, еще день, и этого Ришелье было вполне достаточно. Блуждая взглядом по комнате, он стал рассматривать ширму из четырех створок, которой был огорожен самый дальний и самый темный угол комнаты. На панелях черного дерева застыли выложенные перламутром птицы. Рядом с каждой белели три вертикальные строчки иероглифов — вероятно, поэтический текст или пояснения к символическим изображениям. Ришелье задумался о китайской поэзии, как вдруг его взгляд остановился на лисице. Из-за ширмы в самом деле выглядывала лисица: насмешливые черные глаза внимательно смотрели на гостя; в приоткрытой пасти влажно блестели острые клыки. Ее можно было принять за живую, однако, присмотревшись, кардинал увидел, что это был еще один трофей. — Я смотрю, вы уже познакомились с Камилем? Струйки дыма дернулись и растянулись от внезапного сквозняка. — У него есть имя? — не поворачивая головы, спросил кардинал. — Как у всех вещей. — Весьма искусная работа. — Вы небольшой любитель охоты… Впрочем, это неудивительно. В вашей жизни ее и так слишком много. Произнеся это, Марион Делорм села в кресло у письменного стола, достала из длинного футляра трубку из слоновой кости и неспешно закурила. — Думаю, мне нет нужды представляться? — Кто же не знает Красного Герцога? — улыбнулась куртизанка и выдохнула белый дым. Ришелье увидел, как на ее грудь и шею вуалью легли пятна света и витые тени от узора ставен. Она расположилась в профиль, против света, так что можно было различить лишь изящные очертания ее фигуры и копну черных, вьющихся волос. — Чем обязана вниманием господина первого министра? — Я могу рассчитывать на конфиденциальность нашей беседы? — Вполне. Камиль не болтлив. Ришелье снова покосился на чучело лисы. На мгновение ему показалось, что оно ухмыляется. — Прекрасно. В таком случае, я перейду сразу к делу. Как вы, возможно, успели заметить, — начал кардинал, с безразличной вальяжностью покачивая носком начищенного, узкого сапога, — Европа находится в состоянии войны. У Франции много друзей, но много и недругов, которые всячески стараются помешать ей отстаивать свои интересы. К сожалению, подобных недругов много и здесь, в непосредственной близости от трона.   — И чего же вы от меня хотите? — спросила куртизанка, медленно выдыхая. В окружении идолов, среди струек белого, приторно-сладкого дыма она походила на жрицу древнего культа. — Вы, мадам Делорм… — Зовите меня просто Марион. — …могли бы оказать содействие короне и помочь избавить страну от неудобств, которые ей могут доставить отдельные личности. — Вы говорите о ком-то конкретном? — Меня беспокоит господин Рубенс и его ближайшее окружение. Он имеет несчастье служить штатгальтеру Нидерландов и может совершить множество ошибок, от которых мне бы очень хотелось его уберечь. У вас весьма обширные связи среди самых разных дворянских кругов. Их представители охотнее поделятся сведениями с вами, нежели со мной. — Резонно. А что вы можете предложить мне взамен? — спросила куртизанка, приподнимая изогнутую бровь. Ее унизанные кольцами пальцы медленно перебирали восточный узор, украшавший курительную трубку. — Ну, скажем, свое покровительство. В том числе и финансовое, — ответил Ришелье, не сводя глаз с хозяйки дома. На губах Марион Делорм появилась ласковая усмешка, носившая оттенок снисхождения. — Герцог, герцог... Мне нет никакой нужды в вашем заступничестве. У меня достаточно добрых друзей как во Франции, так и за ее пределами, готовых прийти мне на помощь при малейшей необходимости. Даже не знаю, нужен ли мне еще один. Она встала и медленно прошлась по комнате. Только теперь, когда на лицо Марион случайно упал свет, Ришелье смог рассмотреть ее черты. Именно такой следовало писать Саломею. Не лукавой, как у Кранаха, не отстраненно скорбной, как у Луини, а непреклонной и гордой, с четкой линией темных бровей, большими миндалевидными глазами и надменным изгибом чувственных, налитых губ*. Глядя на свободную, смелую и бесконечно привлекательную в своей демонической силе Марион, Ришелье понимал, почему столько мужчин из высшего света оказались в ее власти. — Чего же вы хотите? — от тяжелого, дурманящего запаха табака и благовоний, витавшего в воздухе, у кардинала кружилась голова. Он с большим трудом пытался сосредоточиться, но с каждой минутой все явственнее ощущал, как, вопреки усилиям, его сознание медленно погружается в туман. Марион положила руку ему на левое плечо. — Подумайте, господин герцог, что бы могло меня заинтересовать. В конце концов, это же вы пришли ко мне... Произнося это, куртизанка оказалась так близко, что Ришелье смог чувствовать ее теплое дыхание и прикосновение черных волос. Она до сладостной боли сжала ему ключицу пальцами. — Сутана вам совсем не к лицу… Герцог не помнил, как Марион оказалась прямо перед ним, в какой именно момент он ощутил влажное прикосновение ее разгоряченных губ, от которых исходил сладковатый запах. Застежка щелкнула, и плащ тяжело соскользнул на пол. Боже, как это недостойно, как низко... но как дурманяще притягательно в своем языческом сладострастии... Губы герцога разомкнулись. Впервые в жизни ему хотелось всецело отдаться минутному помрачению, страстям, не скованным разумом. Марион ждала только этого: углубляя поцелуй, она ловко расстегнула колет и ослабила шнуровку рубашки, обнажая шею и грудь герцога. Внезапно кардинал вздрогнул. В его глазах отразилась жемчужина из сережки Марион. — Я не могу предложить вам ничего другого, — выдохнул он, отстраняясь. — Очень жаль... — задумчиво произнесла куртизанка, с любопытством наблюдая за тем, как герцог рассеянными движениями приводил себя в порядок. — В таком случае, прощайте, — подобрав с пола плащ, сказал кардинал. В его голосе вновь зазвучали обычные, бесстрастно-холодные нотки, а взгляд приобрел надменное выражение. — Надеюсь, вам хватит благоразумия не искушать судьбу и сохранить нашу встречу в тайне. Марион Делорм лукаво улыбнулась. — Будьте уверены.