Вокруг Заведения, или Девки-девочки

      Аглая Львовна шла по главной улице в сторону летнего кафе месье Пломбира. Погода сегодня была замечательная: по ясному небу плыли облака, скрывая и снова выпуская солнце, дул лёгкий прохладный ветерок с Затони. В руках у Маман был парасоль нежно-розового цвета — её любимый цвет. Настроение было под стать погоде: умиротворённо-радостное. Просто потому, что не было изнуряющей жары, впереди ждала встреча с подругой, если можно так сказать, прохладное, тающее во рту мороженое в вазочке, пара беззаботных часов — словом, жизнь прекрасна.       На подходе к Ярмарочной площади, где уже суетились мужики с возами — впереди два дня ярмарки, Аглаю обогнали Маня с Пашей, весело щебетавшие о своём, о девичьем. Сегодня Аглая дала им выходной до вечера: пусть девочки развлекутся, сходят на ярмарку, купят себе по кренделю, выпьют квасу (по нынешней погоде — самое то, что нужно). Она им даже по гривеннику денег выделила. Или потратят их на какую-нибудь мелочь, нужную девочке из Заведения. Аглая держала девок в строгости, денег на руки не давала, но почему и не побаловать своих в ярмарочный день?       Глядя им вслед, Аглая вспомнила себя шестнадцатилетнюю. Такая же была дурочка, наивная, доверчивая. Вот и обожглась однажды — и на всю жизнь…       Коробейник Михаил с сестрой Клеопатрой уже приезжал к ним в деревню, привозил ленты, бусы и прочую чепуху, за которую каждая деваха была готова выложить с трудом скопленные копейки. Глаша была такой же глупой, как все девки невестиного возраста в деревне, да ещё матушка скончалась днями. Глаша по ней не шибко-то и убивалась, но всё-таки мать как-никак. Тем более отчим заявил, что снова женится: не справится ему одному с такой оравой (в семье Глаши было шестеро детей — она старшая). Вот по дороге с кладбища Михаил Глаше и повстречался.       Красивый был Михаил. Голос у него был завораживающий, взгляд манящий и обещающий… Где там девке устоять?! Вот Глаша и не устояла…       Ночь была звёздная, месяц сиял ярко, соловьи пели… Михаил обнимал крепко, целовал жарко, слова ласковые говорил — соблазнил дуру-девку сладкими речами да обещаниями… и бросил. Наутро.       — Спасибо тебе, Глаша, за ночь сладкую, за девство твоё, мне подаренное… Грешен. Люблю непорочных!       И рассмеялся так, что у неё мороз по коже пошёл…       Она тогда чуть умом не тронулась. Утопиться хотела, благо, берег крутой рядом. Да Колька-урод помешал. Он там уже был, когда она, не помня себя, прибежала на обрыв.       — Ну что, Глаша? — спросил тот. — Топиться пришла, дурочка?       — Не твоя печаль.       — Не моя, — сокрушённо подтвердил Колька, — не моя. Коли решила, прыгай. Вот с этого высокого места… Только чуть левее бери. Чтоб головой о дно — и хорошо, если шею сразу сломаешь.       Глаша и прыгнула вниз головой. Да, видать, левее не взяла.       …Пришла в себя на берегу, под головой — сюртучок Колькин, сам он рядом — мокрый, грязный: её вытаскивал… Глаша перевернулась на живот, и её вырвало речной водой.       — Не судьба тебе, Глаша, сегодня помереть…       — Не судьба, Коля, — согласилась она. — Только жить-то как?..       — А как девки после этого живут, так и живи. В Нижнем сейчас ярмарка. Туда нам и дорога…       — Нам?..       — Нам, Глаша, — чуть помедлив, повторил Колька. — Ты ведь домой… не вернёшься? — Глаша отрицательно затрясла головой, и её снова стошнило. — Вот. И мне без тебя к Михаилу возвращаться резона нету. Только с тобой — и куда глаза глядят…       — Почему?       — Так он же тебя продать был должен. В бордель. За тридцать рублей уговорился.       — За тридцать?! — ахнула Глаша. Она сроду таких денег не видала.       Колька сочувственно посмотрел на неё.       — Не ты первая, не ты последняя. У них дело такое — девок в бордель приводить. Им за это платят.       — Им?       — Ну да. Клеопатра не сестра Михаилу. Он при ней как наживка для девок.       — Стало быть, про девок… это правда?       Глаша слыхала шёпот: Настя, приказчикова дочь из соседней Гусевки, отравилась, Маруся-дурочка из Котловки утопилась, Дуня-белошвейка из Новинок повесилась — и всё из-за коробейника. Мол,

…Не хочу ходить нарядная Без сердечного дружка…

      Только Глаша не верила ни единому слову. Наговаривают на Михаила, завидуют её счастию. Ведь из всех девок он её выбрал. Да как может человек с такими глазами, как у Михаила, плохим быть?! Девки сами ему на шею вешались, а когда он их отверг, то они и… Причём здесь он? Он им яду не давал, в омут не толкал, петлю на шею не накидывал. Они всё сами.       А теперь, оказывается…       — Правда, Глаша, святая правда.       — А ты при них кто?       — Я? — невесело отозвался Колька. — Я при них как собака, что хозяйское добро сторожит и дичь на охоте приносит. — Он помолчал и виновато взглянул на Глашу: — Это ведь я девок присматривал. И тебя тоже…       — Стало быть, наше случайное знакомство…       — Не случайное…       — Урод ты, Колька, — только и сказала Глаша, подымаясь. — Пёс… полкан…       — Урод, — вздохнув, согласился тот и тоже поднялся, — полкан… И куда ты теперь?       — В Нижний. Сам говорил — там ярмарка…       В Нижнем на постоялом дворе к Глаше сразу хозяин подкатил с предложением обслуживать постояльцев. Она отказалась, и по его доносу оказались они с Колькой в полицейской части. Там и встретили Амалию Фридриховну. Она содержала публичный дом на Рождественке. Не первой категории: посещали его небогатые чиновники, купцы средней руки и младшие офицеры, платили за услуги до 5 рублей за ночь. Амалии нужны были свежие девки, и Глаша подходила как нельзя лучше, да и урод мог пригодиться. Полицейский чин получил «красненькую» и тут же выправил бумаги: «жёлтый билет» на Глашу и бумагу на Кольку-урода.       Пять лет Аглая исправно «работала» девкой, а потом ещё пять — правой рукой хозяйки. Сумела скопить капитал и расплатиться с Амалией по долгам. Оставшихся денег хватило на переезд в Затонск и открытие собственного Заведения. Так на свет появились Аглая Львовна Соломатина и Полкан при входе…