Вульгарные прозрения

Договориться о том, чего ты ожидаешь от отношений, немного сложнее, когда в уравнении учавствует будущее всей планеты. Красный — это все, и все — красный. Как скотобойня, как история, как заключительная тишина после резни, неминуемо забытой временем. Бесконечное в своем беспрецедентном равнодушии, время склонно прощать. Как громкий треск горящих деревень, горящих лесов, горящих книг. Как оскверненные тела, выброшенные в реки, затянутые льдом и плывущие лицом вниз по течению. Непрерывное движение вперед, сквозь метели и пустыни, усеянные разрозненными изувеченными частями, и тени, и ничто, и Сэм… Всплывает, тонет, всплывает. Как открытые поля роз за его ухом, и шипы, длинные и злобные, скользящие, как змеи, по его волосам. Очень медленно они венчают его голову, огибают шею, рвут его сердце на ленты и завязывают их, как подарок, и оно все еще бьется. За каждый лепесток, мягкий и влажный, аккуратно оторванный и засунутый ему в глотку, потому что он любит его и нет, Сэм захлебывается бархатом, чувствует медь, его чаша переполняется. Красный. Как солнце, истекающее кровью в ревущий океан, когда надвигается сын зари. Как огонь и ярость. Как война, вспыхивающая в человеческих венах, и зубы, рвущие артерии, пока они не лопнут. То самое послание, нацарапанное краской на голых стенах заброшенных зданий в разрушенных городах пустых вселенных, вращающихся вокруг тысяч умирающих звезд. Сэм рычит приглушенное «нет», сбивает костяшки пальцев и душу, ломает ногти и кости, дает обещания и вонзается в рубиновые камни, сталь, лед. Он борется. Красный. Как грех и соблазн. Как кипящий, обжигающий, голодный, жаждущий. Тянущее притяжение не так давно прошедшей вечности и тяжесть грядущих бесконечностей, когда дьявол сочтет нужным дать и если дьявол сочтет нужным отнять. Тщетность, слишком глубокая и слишком переполняющая, кап, кап, капает в глаза Сэма и растекается, словно кровавая баня, между его ног, и Сэм… Всплывает, тонет, всплывает.

* * *

Сэм резко просыпается, обливаясь потом и остатками кошмаров. Он очень резво вскакивает и пытается встать на ноги слишком быстро, подгоняемый примитивной реакцией бегства, получившей наконец возможность высвободиться. Резкое движение оказывается губительным для его пульсирующей головы, и в глазах белеет. Шатнувшись назад, он вслепую тянется рукой к ближайшей поверхности в поисках опоры. Его кулак сжимает мягкий изгиб, что-то с набивкой и обтянутое грубой тканью. Он падает туда спиной, чувствует, как под его тяжестью оно проседает, и только сейчас замечает, что его ноги запутались в тонком шерстяном одеяле, а в бок ему упирается маленькая жесткая подушка. Он паникует, силясь проморгаться. — Что… Свет не бьет по глазам, когда он щурится, но в воздухе характерный соленый бриз и мягкий ритмичный шум близких волн, и Сэм не в растерянности. Сэм чертовски напуган. — Дай себе минутку, Сэмми. С тобой все в порядке. Люцифер не слишком близко, он говорит откуда-то из нескольких футов позади. Звучит совершенно спокойно, но в его тоне чувствуется нетерпеливая властность, которую Сэм узнает по опыту. Он инстинктивно подчиняется, дает себе минуту, дышит. Он на диване. Цвета постепенно возвращаются. Но прежде чем зрительные образы складываются во что-то поддающееся расшифровке, Сэм принюхивается и понимает. Ярдах в тридцати отсюда есть водоем. Он не в своей больничной палате. Футболка насквозь промокла, и от стойкого холодка, который не принадлежит Люциферу, его кожа покрывается мурашками, а голова слишком кружится, он слишком дезориентирован, чтобы сделать что-то еще, кроме как схватить одеяло, обернуть его вокруг себя и, черт возьми, содрогаться от нахлынувшего осознания. Он сказал «да». Он слышит шорох переворачиваемых страниц. Он сказал «да». Он видит обшитые деревянными панелями стены, пыльный камин и большой потертый ковер прямо под ногами. Он сказал «да». Справа от него небольшое открытое окошко без стекла, а снаружи синева, и песок, и море, и… он сказал «да». — Это все не по-настоящему. Он смотрит на свои руки, его взгляд онемевший и немного пренебрежительный. Он не обращает внимания на окружающую обстановку. Это не имеет значения. Его голос звенит низко и уверенно для его собственных ушей, и он прекрасно осознает, какой сухой и тяжелый язык у него во рту, и что-то в его груди сжимается слишком сильно, но он едва это чувствует. Он едва может что-либо почувствовать. — Мы в моей голове? Сэм не уверен, почему он спрашивает, потому что знает, что это правда. Он сказал «да». — Люцифер, ты…? Он подтягивается, ерзает, чтобы встать на колени на диване и заглянуть за него. Люцифер сидит, скрестив ноги, на другом ковре в дальнем углу того, что определенно является коттеджем его собственного сочинения, и вокруг него разбросаны три-четыре открытые книги, одна лежит у него на коленях, от которой он еще не оторвал глаз. И Люцифер не отрывает, а продолжает рассеянно перелистывать страницы: — Что, внутри тебя? — Его тон говорит о том, что это был странный вопрос, как будто у него нет времени на это дерьмо: — Не оскорбляй меня, Сэм. Если бы я был внутри тебя, ты бы об этом знал. Но он чересчур отвлечен, чтобы показаться обиженным. Сэм думает, что не должен ему верить, но верит. Гудение благодати далеко и недосягаемо. Кровь Сэма не напевает песни о слиянии, единении, славе и прочей ерунде, по которой его душа не перестает тосковать с первого «да» и по сей день, и навсегда. — Но мы… — И не в твоей голове. Это реальность. Взгляд Сэма возвращается к окну, и он тупо смотрит на волны. В горле щелкает, когда он сглатывает, внезапно оно пересыхает, и его мысли формируются так же медленно и бессвязно, как и его потерянные слова: — Я хочу пить. Люцифер прислоняется спиной к стене и указывает пальцем на дверь слева. Он ни разу не поднимает глаз. Его голос остается монотонным и отстраненным: — Там есть кухня и вода. Чувствуй себя как дома. Сэм начинает смеяться, как маньяк, как будто у него только что лопнул натянутый нерв, и теперь он наконец-то в сети. Громко, беспокойно и слишком растерянно, чтобы бояться. Он сбрасывает с себя одеяло, спрыгивает с дивана и обходит его. Встает прямо посреди коттеджа, поднимает руки вверх и мотает головой влево-вправо в полном чертовом недоверии. — Да что с тобой, блядь, не так? Это что… похищение? Где мы? Люцифер смотрит вверх. Всегда то же самое выражение лица, когда Сэм слишком зол, чтобы забиться в угол, и как будто он находит это зрелище очаровательным. Он откладывает книгу в сторону и расправляет плечи: — Это не похищение, Сэм. Нам обоим нужна смена обстановки, и нам нужно поговорить где-нибудь в безопасном месте без помех. Сходи за стаканом воды и прими душ или что-нибудь в этом роде. Ты воняешь. А потом мы поговорим. Тут Сэм замечает сигилы. Линии за линиями. Горизонтальные прямо под потолком. Вертикальные по обе стороны от входной двери. Некоторые ему знакомы — енохианские, старые, защитные. Некоторые он вообще не смог опознать. На полке, заставленной книгами и несколькими маленькими статуэтками, стоит в рамке фотография пожилой пары и троих детей. Он только сейчас замечает, насколько обжитый коттедж. Пальто и пара шарфов на вешалке. Старые ботинки рядом с ковриком для гостей. Почти допитая бутылка чего-то похожего на бренди на журнальном столике у кресла-качалки. Его лицо бледнеет. Люцифер прослеживает его безумный взгляд и выглядит крайне скучающим. — Никого не убил. — Он непринужденно бормочет и подносит три пальца к лицу: — Честь скаута. — Я не знаю, как это понимать. — Сэм хрипит, осознавая на середине предложения, что он так невыносимо устал, и каждая мышца напряжена, и голова раскалывается от тупой непреходящей боли, по-видимому, усиливающейся с каждой прерванной полумыслью, с каждым вопросом без ответа и сотней разных способов, которыми Сэм активно ищет путь к побегу, одновременно смиряясь со всем, что может произойти, потому что когда он вообще мог сбежать? Когда еще можно было убежать? Люцифер секунду смотрит на него нейтрально, затем его лицо немного смягчается: — Я же сказал тебе, как это понимать, Сэм. Нам нужен свежий воздух, тишина, что-то красивое. В больнице все бежевое и слишком… депрессивное. И, откровенно говоря, детка, сидение взаперти не идет на пользу никому из нас. Так что, вот. Ты сделаешь глубокий вдох. Я наберу тебе ванну. Мы немного расслабимся. Пообедаем на веранде. Поговорим о том, что важно. Полюбуемся закатом. А потом я отправлю нас обоих обратно в наши соответствующие тюрьмы. Сэм моргает и едва не задыхается на месте: — Ты… Ты… ха, правда? Серьезно, блядь, Люцифер? Думаешь, я могу просто сделать глубокий вдох и расслабиться р… рядом с тобой? — Он качает головой, щеки раскраснелись от негодования и клаустрофобии, глаза ошалелые и влажные, голос хрипловатый и еле слышный: — Ты удерживал меня, пока мне выкалывали мои гребаные глаза. Люцифер вскидывает бровь, выглядя искренне удивленным: — Я не удерживал тебя, Сэмми. Я только держал тебя. Для эмоциональной поддержки? Ты уже и так себя удерживал. Сэм задыхается, его руки запутываются в волосах. Он дико оглядывает незнакомое пространство, словно стены могут просто сомкнуться и раздавить его, если он хоть на дюйм сдвинется с места: — Клянусь богом, иногда… иногда я думаю, что это действительно ты. Что это все какая-то большая гребаная игра, и я никогда не выходил. Никогда… не выходил. Снаружи разбиваются о берег волны. Прежде они уже создавали океан, создавали гораздо большее, и оно выглядело таким же реальным. На самом деле он никак не мог определить. Он никогда не мог определить. И его жизнь была ничем иным, как теми же старыми шаблонами ужасного и прекрасного, теми же переменами и бесконечными циклами изменяющей сознание агонии, а затем исцеления, доброты, любви. Это было одно и то же. Все то же самое. Возможно, сейчас он стал чуть более занимательным, потому что сходит с ума и не может этого понять. Потому что говорит редкие «нет» так, будто он это всерьез. Потому что он стал слишком жалким и скучным, и Люциферу просто нужна была новая рутина, смена ритма. Паника охватывает его, скручивает, извивается в легких и кишках, и Сэм позволил бы ей поглотить себя, если бы не знал, к чему это приведет его самого: плакать и умолять на коленях, и бесполезно, бесполезно, никогда его ни от чего не щадит. — Мы когда-нибудь выбирались? Выбрались ли мы? Я выбрался? Люцифер молчит, его лицо задумчиво, руки сцеплены между бедрами. На долгую тревожную минуту все вокруг замирает. А потом Люцифер встает на босые ноги и тремя размеренными шагами сокращает пространство между ними. Все существо Сэма вибрирует, когда на него надвигается дьявол. — Люцифер… — Чего у нас не было в клетке и что мы не могли сделать, Сэм? Холодная рука ложится на шею Сэма, берет его за подбородок и удерживает их взгляды вместе. Сэм видит океан в бледно-голубых глазах, устремленных на него, и это почему-то странно успокаивает. Его плечи слегка опускаются. Он задается вопросом, почему до сих пор любит его с такой разрушительной нежностью. Почему обида, ужас и стыд действовали на отдельных основаниях, росли, спадали и колебались, но так и не приблизились к огромной, головокружительной дыре в его сердце, которая не желала ничего, кроме привязанности Люцифера, чтобы дать ему столько же и гораздо больше, греться в их близости, их истории и легком свободном понимании, что могут разделить только они. — Сэм? — Души. — Сэм шепчет, дрожа: — Мы не могли создать души. Люцифер кивает: — А если я выведу тебя наружу, схвачу случайного незнакомца по твоему выбору и позволю тебе прикоснуться к его душе прямо здесь и сейчас, это будет достаточным доказательством? Сэм мимолетно осознает некую привилегию, от которой у него сводит живот и тошнит от чувства вины. Он быстро мотает головой: — Ты не можешь этого сделать. — Не могу? — Не должен. Ухмылка Люцифера игривая, мягкая: — Или что? — Или все кончено. И, возможно, Сэм не продумал это до конца. Совсем не продумал. Выпалил эти слова так, словно это единственная уверенность, за которую он мог ухватиться. Единственная карта в его руках. Его единственное и неоспоримое оружие. Но он не отказывается от них, теперь, когда это стало реальностью и повисло в воздухе между ними, как неподписанный контракт. Сэм не берет их обратно. Его губы приоткрываются в искреннем изумлении, он сам поражен собственной смелостью. В его горле застревают прости, пожалуйста, я не это имел в виду, пожалуйста, но он проглатывает их и ни разу не отводит взгляд. Люцифер, напротив, выглядит опасно позабавленным, любящим. Его пальцы холодно и остро впиваются в щеки Сэма, сжимают его подбородок и притягивают к себе для короткого поцелуя, который высасывает его нахрен на одну великолепную секунду, а потом все заканчивается. …и он убирает руки и говорит: — Договорились. Сэм отшатывается назад, с трудом удерживая равновесие. Его лицо — воплощение глупости: — Что? Люцифер нараспев произносит: — То, что ты только что услышал. Никаких человеческих душ или крови на моих руках. Если это твое единственное условие, я согласен. Это уловка, ловушка, предложение с подвохом. Сэму пора усвоить урок. Перестать торговаться с дьяволом. Не чувствовать, как в груди бушует ураган сырой пронзительной нужды, требуя поверить ему, дать ему шанс, дать нам шанс. — А взамен? — Нижняя губа Сэма дрожит. Он снова замерзает, и ему кажется, что вот-вот подведут ноги. Он знает, что услышит, и каждая частичка его души готова к мгновенной вспышке надежды, чтобы потом все рухнуло, сгорело и… — Ты. — Люцифер говорит это просто. — Так ты хочешь «да»? Тот смеется, долго и счастливо, и Сэму сразу вспоминаются целые месяцы, проведенные именно так. Легкая текучая радость Люцифера. Перерывы между тысячелетиями страданий, когда Сэм думал, что у них все получилось. Что они обрели мир и прощение. Могут построить город, или небоскреб, или тропический рай и просто поселиться там. Исследовать, творить, говорить обо всем на свете, заниматься любовью повсюду, проливать кровь Сэма с добротой, видеть свет и быть светом, быть выдающимися, могущественными и ошеломляющими, ошеломленными, вместе. Люцифер взъерошивает его волосы, так чертовски ласково, берет его за руку и увлекает их обоих на кухню. Наполнив стакан водой из-под крана, бесцеремонно вручает его Сэму и прислоняется к стойке. Сэм пялится на оливково-зеленые обои и даже не притрагивается к воде. Знает, когда молчание нужно выдержать, чтобы добиться максимального эффекта. — Нет, детка, только ты. — В конце концов Люцифер говорит ему: — Я уже получил очень вынужденное «да», и я не принял его сейчас, не так ли? Сэм подтаскивает ближайший стул и садится. Сердце бьется противно громко, руки ходят ходуном на коленях, нервы на взводе. Где-то в затаенных уголках души ему хочется просто принять все за чистую монету, счесть это победой, быть благодарным, почувствовать облегчение. Но он знает лучше. — И помимо того, чтобы научить меня на горьком опыте, что ты можешь так легко взять его и что ты так чертовски великодушен, что еще не сделал этого, почему нет, Люцифер? Почему ты этого не хочешь? Я не понимаю. И Сэм обращается к слону в комнате, потому что хочет выложить все карты на стол: — Из-за твоей сделки со Смертью? Люцифер и глазом не моргает: — Ты так ужасно меня недооцениваешь, Сэмми, что это почти обидно. — Как бы не так. — Ну, тогда ты знаешь, что, при всем уважении к Смерти и всей большой семье, я уже сковывал его раньше. Если я захочу убрать его со сцены, я найду способ. Но я не хочу. У нас происходит что-то хорошее, и сейчас я занимаюсь тем, что завожу друзей. Сэм, по крайней мере, верит в то, что это правда. Если бы Люцифер не хотел играть по-хорошему, он бы не стал. Люцифер будет делать все, что ему, блядь, заблагорассудится, и именно это его желание выводит Сэма из себя. Чего же он хочет? Кончики пальцев скользят по мраморной столешнице, и Люцифер показывает головой на все еще полный стакан в руке Сэма: — Пей воду. Сэм пьет. — Я не хочу твое «да», Сэмми, потому что, честно говоря, если отбросить сентиментальность, оно мне не нужно. Я в десять раз могущественнее всего, что бродит по планете в настоящее время или будет бродить в ближайшем будущем. Не принимая в расчет тех, кто не столько бродит, сколько пассивно наблюдает, — Люцифер неопределенно указывает вверх и пожимает плечами: — Мой брат в клетке. И когда, если, он тоже выберется, я почти уверен, что апокалипсис отменяется. Недавно до меня дошли некоторые откровения, и я искренне считаю, что нам обоим следует направить нашу энергию в другое русло. У меня достаточно времени, чтобы решить вопрос с постоянным сосудом, который не был бы, ну, тобой. И самое главное? — Он делает паузу, его глаза сверкают чем-то голодным и жаждущим, язык скользит по изгибу легкой улыбки: — Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты был рядом. У меня нет причин или острой необходимости заставлять тебя делать то, к чему ты не готов или чего не хочешь по-настоящему. У нас есть все время в мире, чтобы разобраться с нашим дерьмом вместе. Достичь договоренности, которая устроит нас обоих, сделает счастливым тебя, сделает счастливым меня. Я хочу этого. Сэму хочется забиться в угол и выплакать все глаза, но он не может проронить ни единой гребаной слезинки. В горле поднимается жар и остается там, накапливается, собирается и застывает, пока не превратится в глыбу на груди и не задушит его. — Мне нелегко привязываться, Сэм. И Сэм знает это, слишком хорошо знает историю дьявола, видел, чувствовал и страдал вместе с ним. Плакал вместе с ним. Знает, когда меланхолия искажает его лицо и он скорбит о любви, обернувшейся обидой и вызвавшей предательство, непринятие и отчуждение, об Отце и братьях, и о прежних временах тоже. Сочувствие — это бездонная яма, и если Сэм упадет в нее, то не выберется целым. Он не отрывает глаз от пола. Они щиплют от влаги, которая никак не приходит. Это так больно, что Сэм думает, что может умереть. — Знаешь, что действительно, действительно грустно? — Он шепчет, следя за тем, как пальцы ног поджимаются на холодной плитке: — Я хочу этого. Я хочу этого больше всего на свете. Я хочу тебе верить. Я хочу тебя простить. Я хочу сделать счастливым тебя, себя, исправить это, исправить нас. Но я… — Его голос дрожит, задушенный, с мучительным усилием вырывается наружу: — Я не знаю как. Я бы хотел, Люцифер… Я бы хотел. Хотел бы, чтобы ты не сидел и не смотрел, как я кричу во все горло, лишь бы доказать свою точку зрения. Хотел бы, чтобы ты не утащил меня с больничной койки черти куда, где мы сейчас находимся, где никто, хах, где никто меня не найдет? Хотел бы я верить, когда ты говоришь, что изменишься, что сделаешь это ради меня, что не откажешься от новогоднего обещания, как только тебе станет слишком скучно, или что-то пойдет не так, как ты хочешь, или возникнет «срочная необходимость». Боже, Люцифер, хотел бы я… но я тебе не доверяю. Я не… я не доверяю тебе. Он чувствует на себе взгляд Люцифера, и тот обжигает. Он не поднимает глаз, страшась того, что может обнаружить, не хочет знать, не хочет видеть досаду, или разочарование, или гнев. Больше всего он не хочет видеть боль. Когда Люцифер уязвлен, жестокость проступает на его лице, ожесточает его, точит когти и становится им. И тогда он холоден, пуст и расчетлив. Ранен, ранит. Возмещает ущерб натурой. Удваивает и утраивает его, оттачивает, совершенствует. — Что это сулит тебе… — Люцифер защищается, его агрессия пульсирует, шипение, намек: — Что сулит этой планете, человечеству в целом, если ты говоришь мне, что даже когда я пытаюсь… даже когда я очень чертовски сильно пытаюсь, я все равно обречен на провал? Сэм проводит ладонью по лбу. Головная боль ужасная. — Это угроза? Ты держишь в заложниках свой мир, а условием освобождения являюсь… я? Люцифер усмехается. Остро, пронзительно, обиженно: — Если бы я хоть на секунду подумал, что единственная причина, по которой ты выберешь быть со мной, — это, ах, какое-то обманчивое чувство долга, своего рода великая жертва ради спасения мира, поверь, приятель, у нас был бы совсем другой разговор. Но ты знаешь это так же, как и я. Ты только что сказал это. Ты хочешь этого. Ты хочешь меня. Я чувствую, как твоя душа болит по мне. Так что это не угроза, нет. Мне не нужно шантажировать тебя счастливым концом, в котором ты отказываешь себе из принципа, Сэм. Он прочищает горло, его тон понижается, становится мягче по краям, спокойнее: — Давай посмотрим на это с другой стороны. Я не трачу каждую минуту каждого дня на забой свиней и их поедание. Но когда мне хочется, я это делаю. Если возникнет необходимость, то буду. У меня нет никаких моральных сомнений по этому поводу. И тут появляешься ты со своим вегетарианством. Со своими плакатами о правах животных. Твое маленькое человеческое сердце разрывается из-за каждой свиньи, на которую я даже неправильно смотрю. Скажем, мы вместе, скажем, я забочусь о твоем сердце достаточно, чтобы избавить тебя от конфликта, скажем, я готов пойти на компромисс. Свиньи в безопасности. Моя жизнь от этого ничуть не ухудшится. Ты счастлив. Все в выигрыше. Сэм кивает и закрывает глаза, понимая и заканчивая его мысль за него: — В противном случае у тебя точно нет причин сдерживаться. — Ты — причина, Сэм. Это не твоя ответственность, не должно быть твоей. Ты им ничего не должен. Но если это то, что тебе нужно, чтобы позволить себе быть счастливым, я готов дать тебе это, сделать твой выбор более легким, безболезненным, избавить тебя от моральной дилеммы. И, Сэмми… я никогда не говорил, что я «изменюсь». Я такой, какой есть. Я приму тебя таким, какой ты есть. Мы будем идти на компромиссы, находить золотую середину, встречаться на полпути. Сэм сутулится и прячет лицо в раскрытых ладонях. Он ничего не говорит, не в силах сориентироваться в собственных мыслях. В голове какая-то муть, он пытается уловить нить своего последнего аргумента, но она просто… исчезла. Он не понимает, почему его до сих пор трясет, почему он так упорно старается стоять на своем, когда дьявол подкрадывается мягко и плавно и разрушает его защиту одну за другой, разумно, проницательно, настойчиво, как вторжение, как биологическая война. Люцифер играет только на победу. Но это не значит, что он не старается искренне. Его честность, как всегда, не вызывает сомнений. Сэм находит в этом знакомое утешение. В тех истинах, которые он не хочет слышать, но которые ему все равно говорят просто и ясно. Люцифер не изменится. Но он пойдет на компромисс. И будет ожидать того же в ответ. Но он, кажется, не ждет ответа, не настаивает на нем, не прерывает напряженную тишину. Мысли Сэма звучат почти слишком громко. Их он тоже не прерывает. В какой-то момент Сэм выглядывает из-под растопыренных пальцев, закрывающих большую часть лица. Глаза у него покрасневшие и измученные, а голос хриплый и влажный. Как будто он плакал несколько часов, но не издал ни звука. — Где мы, Люцифер? Люцифер на секунду поджимает губы. Страны и границы для него ничего не значат. Он отвечает на вопрос так, как будто для Сэма они тоже не должны иметь значения: — Мм, Хорватия. Снаружи — Адриатическое море. — Мы в Европе? — Полагаю. Прямо на побережье Далмации. — Однажды я видел такую открытку, — бормочет Сэм, складывая руки на столе и еще больше оседая на стуле: — Э-э, Дубровник, кажется. Выглядело слишком ярко, чтобы быть реальным, почти. — Ты построил лучше, — мурлычет Люцифер, его благодать гудит. Это не значит лесть. Он звучит гордо. — Это Хвар; пейзаж довольно милый. Но однажды я хотел бы свозить тебя в Сплит. Там много истории, много преданий. Думаю, тебе понравится. Сэм думает, что любит его так сильно, что не может, черт возьми, этого вынести.