Вульгарные прозрения

Люцифер получает ответы и вдвое больше вопросов. Нечто, носящее лицо Габриэля, разминает шею и переносит вес с одной ноги на другую. Его черты взрываются юношеским восторгом, нетерпением из-за еще не до конца раскрытой тайны, словно затягивание момента дольше в духе игры в угадайку было бы весело, забавно. Он смотрит на Люцифера, как будто тому это тоже понравится. — Что я, по-твоему, такое? Давай, теории, умозаключения, выстрел в темноту — приму все. И, по правде говоря, Люцифер не испытывает к нему абсолютного отвращения. Его нечасто удивляют и еще реже интригуют. Он бы подыграл, если бы не базовое понимание того, что каждый неизвестный фактор в игре, о которой он не имеет полного представления, превращается в потенциальную угрозу. А Люциферу ничто не нравится меньше, чем слепо пробираться по незнакомой территории, где он точно не уверен, что сможет уничтожить противника одной мыслью. — Я не очень-то славлюсь своим терпением. Что ты? Он смотрит на Сэма, который все еще крепко спит, шевелится у него на коленях и сворачивается, чтобы обнять себя покрепче, дрожа. Люцифер успокаивающе проводит пальцами по длинным прядям волос и снова поднимает взгляд. — Хочешь попробовать лишить меня существования? Ты же знаешь, что тебе не терпится попробовать. Нечто раскидывает руки. Театрально. Люцифер одаривает его пустой кривоватой улыбкой, почти оскорбленный слишком очевидной приманкой. — Ты все еще проекция на белом листе. Не физически здесь, — он постукивает по лбу Сэма, задумчиво и бесстрастно, — я бы не туда целился. Ты все еще внутри него. — Ииии теплее. — Но ты и не один из моих братьев, — голос Люцифера переходит в нечто древнее и пронизанное ледяной уверенностью, обещающей невыразимые ужасы при одной только перспективе, — Отец не допустит, чтобы кто-либо из них приблизился к моему сосуду. Но даже если бы это произошло, я бы тебя увидел. Не-Габриэль усмехается и скептически качает головой: — Ты многое упустил, когда принялся копать, Люцифер. Я бы не был так уверен. Я имею в виду, ты упустил меня. — Он делает глубокий, продолжительный вдох, как будто одним только воздухом можно наслаждаться, и так же медленно выдыхает: — Однако, начистоту. В последнее время ты совсем расклеился. Ты приходишь сюда как человек с миссией, проводишь свою неопосредованную парную терапию с нашим единственным и неповторимым красавчиком, а потом уходишь. Где, где же… — Он сжимает одну руку в кулак и крошит пустоту в пепел: — Вендетта, гнев, твои амбиции… типа, я понимаю, тише едешь, дальше будешь, но где же твой прежний огонь, чувак? Люцифер кривит рот. За его глазами что-то громко и ярко щелкает. Он слегка наклоняется вперед, забавляясь, увлекаясь и вовлекая в ответ: — Что ты знаешь о моем прежнем огне? Нечто выдерживает пристальный неподвижный взгляд дьявола, кривит губы, произнося слово почти кокетливо: — Все. И тогда Люцифер смеется, узнавание просачивается в его черты рука об руку с коктейлем из заинтересованности, любопытства, озабоченности: — Ты — фрагменты меня, моей благодати, и его души. С чем я экспериментировал в клетке. Химический синтез, идеальное сплетение. Но это не должно было… Оно перебивает, глаза светятся энтузиазмом, слишком нетерпеливым, чтобы тратить время: — Фрагменты тебя, фрагменты его. Опять упускаешь главный ингредиент. Фрагменты того, фрагменты чего у тебя были. — И оно наклоняет голову, многозначительно и выжидающе: — А? Выражение лица Люцифера меняется, а затем падает: — Метка. Существо щелкает: — Бинго. И наступает тишина. Люцифер моргает. Его рука ложится на лицо Сэма и проводит по нему открытой ладонью. Средний и указательный пальцы прижимаются к изгибу холодных потрескавшихся губ Сэма. Мальчик бормочет что-то неразборчивое на енохианском. Его зубы стучат. Он все еще умоляет во сне. Они оба видят его кошмары ясно, как день. — Почему я не нашел тебя, когда искал? — осторожно спрашивает Люцифер, чуть плотнее обматывая одеяло вокруг плеч Сэма. — Я — это ты, Люцифер. Я знал, где ты будешь искать. Я знал, где спрятаться: на шаг впереди, на шаг позади. Тогда еще было не время. Люцифер морщит лоб. Часть его ликует от успеха, который он и не считал возможным при попытке «интеграции», а все остальное приходит в ужас от того, с чем он разговаривает, что одновременно и он, и не он, и Сэм, и нет. Тьма… — А сейчас время пришло? Почему? Существо недоверчиво смотрит на него: — Почему? Потому что я дал тебе «да», а ты его не принял. Чего ты ждешь? Ты ведь понятия не имеешь, что происходит, не так ли? Слишком эмоциональный, слишком рассеянный. Прими его, блядь, Люцифер. Вытаскивай нас отсюда. Давай вернемся на путь истинный, сольемся, воплотимся. Все твое, чтобы взять. Что тебя останавливает? Люцифер поджимает губы, его благодать сворачивается и завязывается в узел, и он кривит лицо в диком, яростном отвращении. Когда он говорит, это напряженно, почти выкрикивая слова про себя, для себя, всеми возможными буквальными и фигуральными способами: — Это говорит только метка. Всегда цепляющаяся за следующего носителя, как в последний раз, да? Всегда «разрушить, взять, уничтожить». Никакой стратегии, никакого терпения. Только бесцельное хаотичное разрушение. Я. Не. Ты. — Неа. Ты весь такой новый и улучшенный. Прекрати нести чушь, Люцифер; это становится неловким. Эта… эта потребность в любви, в признании. Это жалко. Люцифер слишком привык к древнему голосу, нашептывающему те же мантры в его существо изнутри. И теперь оно стоит перед ним целое и завершенное, по подобию его брата и по его собственному. Он не может осознать ни масштабов его реальности, ни того факта, что это худшая версия его самого, та, которую он похоронил в себе на глубине десяти футов и хотел вознестись выше, потому что ему было противно быть этим ураганом легкомысленного беспорядка. Потому что он был лучше, лучше, лучше. Он в тысячу и один раз лучше того, чем заклеймил его Отец и бросил отбиваться в одиночку. — Потребность в признании, потребность в развлечении, потребность в любви, потребность в боли — все одно и то же, — бормочет он рассеянно: — Как ты ощущаешь? Тварь пожимает плечами, не проявляя особого интереса: — Эх, да какая разника? Я мыслю, следовательно, существую. Все, что я знаю, это то, что твоя поделка была слишком безупречна, даже ты не смог ее отменить, когда вырвал свою благодать из души этого человека. Ты знаешь, что материя имеет тенденцию не разрушаться? Базовая физика третьего класса? — Оно указывает на Сэма и морщит лицо: — Я знаю, что меня заперли в другой клетке с тех пор, как наш драгоценный Сэмми выбрался оттуда. История нашей жизни, хах? Выброшенные, изолированные, спрятанные за стенкой. А потом стенка рухнула… Люцифер горько усмехается, перебирая руками, он обвивает ногу Сэма своей, окутывает его конечностями, крыльями и благодатью: — Смерть изолировал тебя вместе с воспоминаниями. А потом метка сделала то, что делает метка. — Ты слишком зациклился на метке, Люцифер, — выплевывает оно, повышая голос в легком раздражении: — Ты хотел этого. Ты хотел получить полное разрешение на доступ к нему. Ты хотел слиться с ним так идеально, чтобы вас нельзя было разделить. Ты хотел единения. Что ж, как бы то ни было, в полной мере это не сработало. Но тебе досталось следующее лучшее. — И ты — следующее лучшее? — Люцифер фыркает, шипит, весь огонь и ярость презираемого архангела кипит под его очень человеческой кожей, прожигая ее раскаленным и вечным: — Ты — мерзость. Гнусная бездумная сила хаоса, ничем не лучше призрака гребаной оперы, которого ты играл несколько месяцев, едва его не убив. Я могу выкачать тебя и раздавить. Тварь на секунду замирает в молчании, а потом падает на ближайший стул, скрещивает ноги и усмехается: — Ты мог бы «выкачать меня и раздавить» с самого первого дня. Почему ты этого не сделал? Люцифер не думает, отвечает слишком быстро, защищаясь: — Я думал, ты был психозом. — Который ты мог бы излечить. Но ты даже не попытался. И ты знаешь почему, Люцифер. — Выражение его лица искажается во что-то уродливое и до чертиков уверенное: — Потому что я полезен. Потому что тебе нужно было, чтобы я остался. В смысле, конечно, я погладил тебя против шерсти и слишком грубо играл с твоими игрушками, но ты же не хочешь, чтобы я ушел, так ведь? Я совершаю насилие за тебя, а ты держишь руки чистенькими. Ты играешь в спасителя. Иначе у него не было бы веской причины встретить тебя с распростертыми объятиями и разбитыми щенячьими глазками, нет? Скажи мне, что это не идеальная схема, Люцифер. Скажи мне, что ты не благодарил свою счастливую звезду за то, что в роли deus ex machina выступил ты сам. Люцифер ничего не говорит. Его взгляд обещает кровавую расправу и божественное возмездие. Но он не произносит ни слова. — Теперь ты оскорблен моим намеком на то, что тебе нужна помощь. Давай начистоту, приятель. Тебе действительно нужна помощь. Немного переборщил в клетке, думал, что вы уйдете рука об руку, когда придет время? А потом случается стена, и мальчик перезагружается, заново осваивает азбуку нормальности. Как некстати? — Я хотел, чтобы он забыл. — Нет. Ты хотел, чтобы он отпустил клетку, и ты смог свалить. Ведь он так чертовски крепко держался за клетку, потому что ты его этому научил. Ты просто хотел выбраться, Люцифер. А теперь ты хочешь вернуть свой сосуд и называешь это любовью, потому что это звучит, что, более искупительно? — Оно причмокивает и снова пожимает плечами: — Слушай, чувак, я вовсе не жалуюсь. Хочешь сделать все по-своему? Не вопрос. Я хочу того же, что и ты. Старая команда снова вместе. Единство. Сила. Свобода. И… Челюсть Люцифера сжимается, мышцы подпрыгивают. Он не произносит ни слова. — И, эм, вся эта история с тем, что я чуть его не убил. Вроде как не моя вина? Парень — чертов самоубийца, и он так ненавидит себя, что это отражается на мне. Он все еще во мне, помнишь? Я увлекся. Больше не повторится. Вот тебе крест. Люцифер безмолвствует. Сдерживая острое, царапающее желание вырвать рак из Сэма и впечатать обратно в себя, в жгучую благодать, которая примет сородича обратно домой, поглотит его, позволит ему осесть, вдохнуть и разгореться священным огнем и тьмой, слишком жестокими и слишком знакомыми, чтобы сдержать их. Метка всегда была доминантным геном. Она подавляла, захватывала, заражала. Всегда обладала собственным разумом. Люциферу казалось, что он держит остатки этого под контролем. Возможно, нет. Он все еще заразен. Он проводит рукой по волосам, царапает затылок. Все эти бесполезные телодвижения, нервные привычки и чересчур человеческие жесты он перенял от Сэма и теперь проделывал, находясь в сосуде, как будто это вторая натура. Голос его ровный, низкий, окончательный. — Тронь его еще раз, и я тебя уничтожу. — Ты уверен? — Положительно. Тварь беспечно кивает: — Окей. Как скажешь. Поправь меня, если я ошибаюсь, мы держим это в секрете, хм? Ложь была скользкой дорожкой. Люцифер хотел быть честным, настоящим и открытым. Он хотел доверия, любви и каждой крупицы веры Сэма, которые, по его мнению, он заслуживает. Он хотел сдержать слово, данное Смерти. Никаких секретов, никаких планов. Он хотел… — Да. Но это может быть полезно, и не в тех поверхностных и дешевых целях, на которых настаивает эта штука. Не то чтобы Люциферу это не нужно. Но он также не сжигает мосты, оставшиеся не до конца исследованными. Не тогда, когда эти мосты — его продолжение, свободное и скрытое от радаров, а Люцифер по-прежнему заперт в другой тюрьме и находится под постоянным надзором, и… это было бы расточительством, полностью убирать с доски предложенную возможность, когда он может держать ее на поводке, и… И вот Люцифер начинает копать, скользит мимо стен разума Сэма и по знакомым ему наизусть закоулкам, ищет, роется, сканирует каждую ткань его души. Тварь больше не прячется. Они молча смотрят друг на друга. Люцифер изучает его, каталогизирует каждую волну, его создающую, узнавая по ходу дела. Люцифер на мгновение задумывается, достаточно ли сильна эта штука, чтобы делать нечто большее, чем салонные трюки и сконструированные кошмары. И если да, то почему она еще этого еще не сделала? Что ж, значит, нет. Тогда никакого вреда, никакого нарушения. — Кстати, — хмыкает он теперь разговорным тоном, граничащим с фальшивым дружелюбием, какой он приберегает только для адресата, которого, как он знает, можно заставить страдать, если того требует случай и он того захочет: — Недавно узнал, что он жив, — он небрежно указывает на сосуд Габриэля, — …так что это не так уж сильно меня беспокоит, как ты думаешь. Не-Габриэль смотрит на свою ножевую рану и усмехается: — Правда? Маленький ублюдок. Хорошо для него. Люцифер сказал то же самое. Он одаривает его легкой невеселой улыбкой, какая-то мазохистская тоска поднимает голову и бесстыдно называет свою цену: — Попробуй переключиться на Папу… вот это будет больно. — О, ты даже не представляешь, — ухмылка существа становится все шире, чрезмерно большая для лица Габриэля и жестокая в своем возбуждении, как будто оно ждало, выжидало своего часа, чтобы привести их обоих прямо сюда, и вот они наконец здесь: — Я тоже немало покопался. Без твоих Сэм-Сэм-Сэм отвлечений, понимаешь? Что бы ты на самом деле сделал, если бы не увяз по пояс в грязи собственной драмы в отношениях? У меня есть несколько теорий на этот счет. И это больнее, чем ты думаешь, потому что старый добрый папа… — и пока оно говорит, его форма меняется и искажается, пока не появляется невысокий белобрысый мужчина с бородкой и в тартановом халате, смутно узнаваемый Люцифером по воспоминаниям Сэма. Очень слабо, чтобы вспомнить. — …получает прямую прибыль от наших страданий. Больше, чем кто-либо из нас думал. — Оно делает глоток скотча, фыркает коротким смешком и чуть им не захлебывается. — Ты шутишь? Риторический вопрос. Потому что нет, это он сам, и он не шутит. И Люцифер мгновенно выхватывает нужные воспоминания и препарирует их, а Сэм бьется во сне, поскольку Люцифер не осторожен, не мягок, ему не хватает терпения или хладнокровия, чтобы ступать медленно, тихо или оградить человеческий разум, в который он вторгается, как буря от хаоса, что эта буря неизбежно посеет. — Не пророк. Нет в списке… — Он выныривает, в его груди разгорается ярость, и он сжимает кулак в волосах Сэма, впечатывая его голову обратно в кровать, чтобы тот не шевелился: — Что это за бред? И Люцифер смеется, качает головой в полном недоверии и смеется еще. Потому что пророки не приходят с архангелами-телохранителями. А «Евангелие от Винчестеров» — самая нелепая вещь, которую он когда-либо слышал. И он знает Отца, знает Его извращенное чувство юмора, Его образ действий и маски, которые Он надевает. Он знает и то, как Он прячется. Как Он любит наблюдать. И тогда он горит. Ведь этот мужчина, очень человеческий, очень маленький, мужчина перед ним… ощущался, выглядел, звучал как нечто священное, так сильно испорченное. Святотатство. Существо допивает остатки виски и лениво наблюдает, как стакан снова наполняется: — Я просидел над… — оно указывает на свою форму. — Этим, с каждым днем все больше злясь, потому что Он на Земле. И Он игнорирует нас. Игнорирует всех. Игнорирует Сэма. И тебе стоит почитать книги, Люцифер. Ты не появляешься до, кажись, пятой? Люцифер смотрит на точную копию Чака Ширли, и все окна в радиусе пяти миль трескаются и разбиваются, взрываются все лампочки, срабатывает пожарная сигнализация, и комната погружается в кромешную тьму, если не считать ослепляющего, испепеляющего сияния багровых немигающих глаз. — Думаешь, твой приятель наверху знает?