Забытый часовой

Сумерки опустились быстро и внезапно. Они были тяжёлые, влажные и не принесли почти никакого облегчения после дневного зноя. Начальник III отдела, бюро расследований военного министерства Галактического Рейха, Антон Фернер потёр виски и помассировал голову, которая ныла уже третьи сутки, двое из которых он провёл практически без сна. Медленно перечитал секретное донесение, лежавшее перед ним — всего две строчки, напечатанные на чрезмерно большом для них белом листе. Донесение, которое он был обязан передать лично в руки военному министру и своему непосредственному начальнику — Паулю фон Оберштайну. «26 июля, вечером, готовится теракт во Временном дворце. Целью является лично Кайзер. Галлер». Фернер потянулся к выключателю и потушил настольную лампу. Электронные часы разъедали темноту бледно-синими цифрами — 25.07.3. 23:29. Он взял донесение в руки и подошёл к открытому окну. С силой втянул воздух в лёгкие. Ночь пахла удушливо сладко, словно великосветская старуха. Новую имперскую администрацию расположили в тропическом поясе планеты, и небольшой сад, ранее, как и само здание военного министерства, принадлежавший какому-то феззанскому магнату, почти круглый год утопал в зелени и цветах. Галлер был его первым агентом среди терраистов Феззана — вторым была Гермина. Девчонка входила в раскрытую ячейку феззанских подпольщиков и именно он, Фернер, выторговал её у костоломов Отдела Внутренней Безопасности, сымитировав вербовку. Открывшись ей, он пошёл на большой риск, но это был единственный шанс вновь установить контакт с родиной — шанс, который становился всё более призрачным с каждым днём, потому что Гермина не выходила на связь уже больше трёх месяцев. Срок, согласно мнению господина военного министра, достаточный для того, чтобы вычеркнуть осведомителя из списка тех, на кого можно рассчитывать — умер ли он, сбежал, подсел на сайоксин или оказался кем-то перекуплен, хотя последнее и не представлялось ему возможным в этом случае. Он невольно усмехнулся — задорно, по-доброму — когда подумал сколько раз, таким образом, разведка ССП должна была списать со счетов его самого — забытого часового в бесконечной невидимой войне, в которой он столько раз оказывался совсем один, лишённый инструкций, руководителей и, в конце концов, даже самой родины. Нет, не родины — быстро поправил он себя. Родины невозможно лишить, даже если уничтожить атомной бомбардировкой маленькую холодную планету, где родился он, человек, числящийся мёртвым уже много лет, и где растут самые высокие, тёмно-зелёные ели; даже если расположить имперские части на всех этих планетах, маленьких и больших, холодных и жарких, которых роднит только одно — то, что люди на них хотят жить свободно, жить так, как должны жить единственные во всей вселенной существа, которые на это способны. Ему вдруг стало очень смешно и легко от этой плакатной фразы, которая так внезапно возникла в его голове — легко, как не было уже очень, очень много месяцев, а может, и лет. Фернер сложил из донесения самолётик и, расправив плечи, выпустил его в окно. Он вышел из кабинета почти вприпрыжку — в рубашке навыпуск, забыв про боль, про жару, про ссутулившийся на спинке кресла жаркий и неудобный китель с воротником, который никак невозможно было расстегнуть до конца. Он шёл так по пустому коридору, и серые ковры скрадывали звук его беззаботных шагов, а он перескакивал с одной мысли на другую. Фернер думал о том, какая глупость — устраивать покушения на кайзера, который и без того одной ногой стоит в могиле; о том, что Рейх Лоэнграмма не переживёт его создателя; о том, что правительство ССП пало, но осталась местная администрация, осталась система управления, полностью чужеродная имперской, осталась, пусть и обезглавленная, но армия, осталась, наконец, разведка; он думал о ладанке с цианидом, которую всегда носил с собой на шее, словно древнее свидетельство веры и о том, что дело его и ещё множества безымянных, скромных и честных людей будет жить — вне зависимости от того, останется ли в живых маленький винтик под условным названием Антон Фернер. Он был уверен, что уже находится на крючке у Оберштайна — последние несколько месяцев ознаменовались чередой грубых проколов. Его вахта стремительно подходила к концу. Спускаясь по лестнице, он невольно начал насвистывать «Liberty bell», без всякой необходимости зашёл на второй этаж — близнец третьего, такой же тусменный и покинутый всеми. Бескровные синеватые лампы вяло мигали в такт тихому и — по мнению имперцев — грустному гимну демократии, который так не походил на бравурные марши, столь привычные им. — Здравствуйте, гражданин Фернер. — Да здравствует республика! — бодро ответил начальник бюро расследований. — Смерть кайзеру, — кивнул Оберштайн; в коридорах не было прослушки. Он не удивился внезапному появлению военного министра— тот ходил быстро и бесшумно, а ещё обладал почти сверхъестественной способностью появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. — Вы домой? — буднично поинтересовался Оберштайн. — Собираюсь. — Я бы попросил вас задержаться ещё на полчаса… Надеюсь, вы не станете жаловаться в профсоюз. Фернер широко улыбнулся: едва ли кто-то мог назвать военного министра весёлым человеком, но чувство юмора у него определённо было. Оберштайн обошёл Фернера и направился к своему кабинету, жестом приглашая следовать за ним. В руке у военного министра был листок бумаги с характерными сгибами, выдающими в нём бывшее произведение примитивнейшей авиационной мысли. От самого Оберштайна исходил едкий запах грошовых сигарет. Перебравшись на Феззан, военный министр пристрастился к курению — отличительная особенность канцелярских крыс и штабных, которым, в отличие от военных, не требовалось ни поддерживать хорошую физическую форму, ни проводить львиную долю времени на борту космического корабля. Впрочем, «пристрастился» было слишком сильным словом — скорее, он стал позволять себе время от времени одну или две сигареты, причём непременно из самых плохих и дешёвых, хотя на Феззане этот «продукт роскоши», как он числился в экономических сводках, стоил до смешного мало: табачные плантации составляли один из основных источников дохода планеты. У дверей кабинета Фернер слегка замешкался: он подумал, что внутри его уже могут ждать. Рука нащупала механизм, открывающий ладанку, но Оберштайн вошёл первым, и Фернер увидел, что внутри больше никого нет. Значит, его арестуют не сейчас. — Садитесь, пожалуйста, — Оберштайн опустился в кресло, указав ему на соседнее. Фернер сел. Военный министр взглянул на листок. Провёл пальцами по сгибам, будто в надежде, что они исчезнут. — Так значит, завтра вечером. Уже сегодня, если быть точным. — Шеф, можно один вопрос? — Прошу. — Вас правда не смутил способ передачи столь важного донесения? — Да вы нахал, Фернер, — бесцветно ответил Оберштайн, не отрывая плоского нечитаемого взгляда от листа. — Каюсь, — он приложил руку к круди, — Но меня, признаться, несколько завораживает это совпадение. Я выбрасываю сверхсекретную бумагу в окно, вы именно в этот момент проходите мимо. Сделай я это чуть раньше или позже — ветер унёс бы её, и кто знает, как дальше бы повернулась история. — Ровно так же. Ветер едва ли унёс бы ваше произведение очень далеко, а здесь сейчас никого нет, поэтому его бы либо нашёл я, либо не нашёл никто. — И тогда бы вы не узнали о готовящемся покушении. — Я уже знал о нём из другого источника. — У вас есть другой источник? — Фернер обиженно вытянул губы. — А что мне остаётся делать? — монотонно произнёс Оберштайн, наконец посмотрев на собеседника, — Вы мне тоже неверны. Фернер тихо засмеялся. — Как жаль, что нас не слышат пропагандисты Союза — наш разговор послужил бы прекрасным топливом для их влажных фантазий. Их не смогла успокоить даже свадьба его величества и рождения наследника. Вы видели те карикатуры на кайзера и Кирхайса, которые изъяли на прошлой неделе? — Видел, — безучастно ответил Оберштайн, — На позапрошлой изъяли нечто подобное про меня и богиню правосудия. Менее извращённое, хотя куда более графичное. — Не уверен, что расстроен тем, что пропустил это. Но, возвращаясь к донесению Галлера… Шеф, что вы всё-таки намереваетесь делать? — Ничего. Фернер закинул ногу на ногу и задумчиво потёр подбородок. — Вы думаете, это дезинформация? Но зачем Культу заставлять нас думать, что на кайзера готовится покушение? Хотят отвлечь внимание — от чего? — Нет, это не дезинформация. Они действительно готовят покушение. Потому что это я его организовал. Оберштайн устало потёр шею — он был в плаще и мундире, застёгнутом на все пуговицы. Красные веки резко выделялись на фоне сероватого лица и безжизненных киберглаз. — Шеф, я впечатлён, — произнёс Фернер после долгой паузы. — Я вашими подвигами впечатлён не меньше. С нашего министерства ваш любимый Кафка мог бы писать романы. Между прочим, Фернер, вы никогда не задумывались, что позывные, которые вы раздаёте своим агентам, могут невольно сказать что-то про вас? Лорелеей и Уленшпигелем едва ли кого-то удивишь, но вот Йозеф К. и Хофген… Галлер, опять-таки. Откуда у крепостного герцога Брауншвейга, уроженца аграрной планеты, могли взяться такие познания в древней литературе? Ведь вы в лучшем случае окончили сельскую школу. — Я мог быть очень любознательным крепостным, — улыбнулся Фернер. — Могли бы, — кивнул Оберштайн, — Но скорее вы могли оказаться выпускником филологического или исторического факультета, причём едва ли какого-либо имперского университета: ваших любимых писателей там даже сейчас проходят весьма неохотно и вскользь, а вот в Союзе уже как несколько десятилетий продолжается всплеск интереса именно к тем авторам, наследие которых так стремился уничтожить Рудольф. На эти исследование выделялись на удивление неплохие гранты. Кстати, как вы относитесь к мнению, что это было аккуратной подготовкой к тому, чтобы оправдать захват Терры? Для историков эта планета представляет уникальную ценность — могила общечеловеческого наследия или как-то так? Разве можно доверять подобное сокровище прямым преемникам великого фальсификатора? — Я думаю, что если бы правительство в своих действиях считалось с учёными, мы бы сейчас занимались совершенно другими вещами. — Вы идеализируете учёных, — Оберштайн медленно, как бы с опаской приложил два пальца к виску, — Впрочем, я сам нахожу это построение довольно-таки шатким… Хотите кофе? Фернер взглянул на время. Был без пятнадцати час. — Чтобы уж точно не заснуть? — усмехнулся он, трогая затылок, — А хотя, не откажусь. Мне теперь жалко тратить время на сон. Военный министр встал, нажал кнопку электрического чайника, затем подошёл к сейфу, достал из кармана небольшую связку ключей. Один из них зацепился за полу плаща, и Оберштайн несколько неловким движением высвободил его. Открыл сейф, достал оттуда два гранёных стакана, поставил на стол, с некоторой поспешностью закрыл сейф. Затем открыл другим ключом ящик стола, достал два пакетика растворимого кофе. Тщательно обшарил ящик и извлёк ещё помятый пакетик сахара, протянул Фернеру. Закрыл ящик. Чайник вскипел. Оберштайн заварил кофе в гранёные стаканы, поставил один перед Фернером, другой — перед собой. Сел, сцепив под подбородком костлявые пальцы. Фернер попытался взять стакан, но непроизвольно отдёрнул руку — горячо. — Жарко. Долго будет остывать, — заметил он, надорвав пакетик. — Разведчик должен уметь ждать. — Ваша правда. — Скажите, Фернер, я верно догадался, что контакта с вашими руководителями у вас сейчас нет? Сахар сонно сочился в стакан. — Как вы пришли к такому выводу? — Вы отчаянно ищете способ вступить в контакт с разведкой Союза и хватаетесь для этого за любую возможность. Даже такую сомнительную, как фройляйн Хофф. Клаудией Хофф звали Гермину. Фернер помешал кофе карандашом. — Она… у вас? — Она у терраистов. Я вышел на вашего связного, перехватил пароль и послал своего. Последние три месяца распоряжения ей отдавал я. — Бедный Генрих. Генрихом звали перехваченного связного, и то, что Обертшайн поставил вместо него своего человека, автоматически означало его смерть. Генрих был полностью лоялен имперской разведке и не знал содержания сообщений, которые передавал Гермине. Фернеру не было его жалко. — Она была не очень хорошей кандидатурой, — неспешно проговорил Оберштайн тоном учителя, разбирающего ход арифметической задачи, — Идеалисты в нашем деле не нужны и опасны. Да, у неё большие связи в демократическом подполье, но едва ли вы вышли бы через неё на серьёзных людей: с такими импульсивными личностями не работают. У неё горячая голова. Я не удивлюсь, если завтра она придёт вместе с террористами взрывать кайзера. Вы ведь помните, как во время первой вашей приватной встречи фройляйн Хофф сказала вам, что ей движет прежде всего ненависть к нему, а уже потом — верность идеалам республиканизма? Фернер помнил. «Мне насрать на Трюнихта и его вшивую демократию, но белобрысому гадёнышу я готова голыми руками выпустить кишки и заставить его жрать их», — так это звучало в оригинале. В их машине всё-таки был ещё один жучок. Клаудия Хофф родилась и выросла на планете Иаиль, почти на краю обитаемой галактики. После присоединения Новых земель там, как и на многих других планетах, были расквартированы части кайзеровской армии, чтобы обеспечивать подданным Нойе Рейха мир и безопасность. Майор, принадлежавший к одной из этих частей, изнасиловал и убил четырнадцатилетнюю сестру Клаудии. Трибунал расследовал дело в кратчайшие сроки. Преступник был повешен, имперская администрация взяла на себя похоронные расходы. Семье убитой были выплачены 500 тысяч марок — сумма, в два раза превышающая ту, которую родители девочки за три года скопили на её обучение в колледже: в переводе на имперскую валюту, разумеется. Фернер медленно провёл пальцем по краю стакана, и тот издал приглушённый скрипучий звук. Оберштайн сделал большой глоток. — Чего вы хотите, Фернер? — он опустил голову, как будто собеседник сидел на дне его стакана, — Вы, со всей очевидностью, никогда не работали ради денег. Это первое. У вас нет никаких оснований бояться ваших работодателей — вы так давно потеряли с ними связь, что они наверняка сочли, что вы либо умерли, либо провалились, а скорее всего и то, и другое. К тому же у них бы едва ли нашлись средства для того, чтобы отомстить вам — учитывая ваше и их нынешнее положение. Это второе. И, наконец, третье: полагаю, вы прекрасно понимали, что ваш жизненный путь ни в коей мере не помешал бы нашему с вами сотрудничеству — скорее наоборот. И учитывая все это, вы упорно продолжали собирать архив на верхушку Рейха и другие сведения, которые могли бы заинтересовать разведку бывшего Союза, а также устраивать мелкие диверсии. Так чего же вы хотите, гражданин… Прошу прощения, я так и не знаю вашего настоящего имени. Фернер хмыкнул: он бы не удивился, если бы Оберштайну на самом деле было известно и это. Проклятый паук раскусил его гораздо раньше, чем старался показать изначально, а теперь даже не пытался скрыть, что хотел одурачить, чтобы вывести на разговор. Он чувствовал себя слегка уязвлённым. — «Гражданина» вполне хватит. Это слово весьма точно характеризует меня. — Гражданин без государства. — А вы скоро станете подданным без государя. — Справедливо. Но всё-таки не без государства. — Вы так в этом уверены? — А вы уверены в том, что Рейх Лоэнграмма падёт вместе с его смертью? — Оберштайн резко поднял голову и остановил взгляд на собеседнике, — Это ваше личное измышление или… вы располагаете какими-то фактами? Или нет? А что если… — Шеф, — устало проговорил Фернер, — если вы всё это время блефовали и сейчас пытаетесь меня прощупать… то я сделаю всё возможное, чтобы при новом режиме вам нашлось место. Оберштайн хотел было отпить кофе, но, услышав эти слова, резко поставил стакан на стол, издав какой-то звук, похожий на кашель. Его спина несколько раз вздрогнула. Фернер молча пронаблюдал за этим, и Обертшайн, заметив, очевидно, некоторое недоумение в его взгляде, пояснил: — Смешно. Я так смеюсь. — А-а, — понимающе протянул Фернер. Оберштайн сделал, наконец, глоток. — Даже если допустить, что со смертью Лоэнграмма Союз не только восстанет из пепла, но и устроит своего рода освободительный поход на исконную территорию Рейха, вы — хочется вам того или нет — окажетесь на стороне последнего. — Не понял. — У вас есть все средства для того, чтобы оказаться полезным республиканцам, но очень мало — для того, чтобы заставить их вам верить. Вы очень много наблюдали, но мало действовали — вернее, действовали вы много, но скорее на благо Империи. Вы так долго играли роль цепного пса режима, что в конце концов стали им. — Если демократия добьётся значительных успехов, то у меня будут все основания для предательства. — Вы забыли судьбу Грильпарцера? — Ну, это уже неспортивно. Я ведь могу и про Вестерланд напомнить. — Я всего лишь хотел сказать, что предателей не любит никто, — Оберштайн слегка пожал плечами. — Кроме вас, шеф. Фернер машинально усмехнулся и отметил, что прокололся: именно он убедил Грильпарцера в том, что мятеж Ройенталя может иметь успех. Именно он вёл допрос и обещал ему, что спасёт, а затем уничтожил все материалы. И именно он, Антон Фернер, приложил все усилия, чтобы Грильпарцера как можно быстрее расстреляли — потому что тот был сволочью, но не был дураком и знал довольно много. — Да, пожалуй, операция с Ройенталем — ваша самая заметная победа, — как бы в ответ на его мысли проговорил Оберштайн, — Он был талантлив и в меру жесток. Он мог бы сломать хребет республиканской системе управления и растворить её в имперской. Если бы не… отдельные его личные качества. — Насчёт этого я не был бы так уверен. Но Ройенталь действительно представлял для нас серьёзную угрозу. — Вы бы хоть уточняли, кого имеете в виду под «нами». Кстати говоря, к вопросу о вашем потенциальном возвращении на службу демократии. Ваших фокусов с терраистами вам не простят. — Отчего же? Терраисты, можно сказать, законное владение республиканской разведки. — Казус Яна Веньли это опровергает. Вы давно не контролируете своё порождение. И в скобках замечу, что пытаться использовать религиозных фанатиков в качестве инструмента — затея, почти всегда обречённая на болезненный провал. — В таком случае ваши действия выглядят ещё более странно. Или вы пошутили про покушение? — Нет, не пошутил. — Тогда… зачем? Зачем же? Я интересуюсь, скажем так, как художник. — Потому что я хочу убить кайзера, — очень тихо произнёс Оберштайн. Фернер вопросительно поднял бровь. Военный министр поднёс стакан к губам, но обнаружил, что тот уже пуст, и поставил его обратно на стол. Осторожно прикрыл глаза. — Я всегда был практиком, а не теоретиком, но даже я заметил, что в уравнении, из которого складывается устойчивый государственный строй, присутствует ещё какое-то слагаемое, помимо аппарата насилия и системы, поддерживающей материальное благополучие. Мученическая смерть спасителя галактики — это то, с чем можно работать. На этом можно строить идеологию. — Вы авантюрист, — Фернер покачал головой, — Я не думаю, что из этой затеи что-то выйдет. — Я сам в этом сомневаюсь. Но это лучше, чем ничего. У Рейха Лоэнграмма нет духа, который бы позволил ему пережить своего создателя. У Империи Рудольфа, как бы мы к нему ни относились, этот дух был. Желание жить прошлым, когда будущее так изменчиво и неопределённо, стремление к унификации — когда люди разобщены и разделены миллионами световых лет, культ сверхчеловека — когда человеческая жизнь на самом деле значит так мало. Может быть, одно из необходимых свойств власти — отражать мечту своих подданных. — А ради мечты не грех устроить и геноцид, — усмехнулся Фернер, — Красивая теория, но тогда вы должны признать, что демократия имеет больше шансов: где вы найдете более мечтательный идеал? Кто из людей не мечтает о свободе, и кто при этом может сказать, что ей обладает? Кто не хочет, чтобы его желания влияли на мир и кто может похвастаться, что их хотя бы кто-то слышит — не то что принимает в расчёт? — Вот именно, что очень немногие, и в этом ваше слабое место. Отсутствие — мнимое или реальное — некой личной ценности легче установить, чем подвергнуть сомнению ценность коллектива — идею национального или генетического превосходства или, скажем, какое-нибудь божество. Поэтому на личных ценностях — пресловутых свободе, равенстве и братстве — нельзя построить ничего прочного и долговечного. — А стоит ли в таком случае это прочное и долговечное вообще строить? Тирания воздвигла пирамиды — ну, простояли они несколько тысяч лет, словно неловкий укор маразматического старикашки своим внукам. Где они теперь? Египетская цивилизация существовала дольше, чем европейская, но за всё это время её создатели не то что не вышли в космос, а даже не изобрели печатного станка. А призрак римского республиканизма пережил сам Рим и на протяжении многих лет толкал людей на то, чтобы двигаться вперёд — на то, чтобы, вместо того, чтобы слепо подчиняться авторитету, искать свой путь, и во всём — от политики до приготовления супа — изобретать новое. — Например, гильотину. Да, к тому же, вы забываете, что Рим начинал как автократия и кончился так же. — Цари и императоры правили по воле народа. Когда они забывали об этом, это плохо кончалось. — Вы говорите фразами из старых учебников. — Грешен, — развёл руками Фернер, — Кажется, отсутствие сна фатально сказывается на моих умственных способностях. Они синхронно взглянули на часы. Было без четырёх минут три. — Ступайте домой. Я и так задержал вас неприлично дольше, чем на полчаса. Фернер машинально кивнул, встал и направился к двери. Уже держась за ручку, он ощутил смутное неудовольствие — как будто забыл в кабинете военного министра какую-то мелкую, но необходимую вещь вроде носового платка. Обернулся, цепко прошёлся взглядом по комнате. Оберштайн, уже почти оставшись в одиночестве, низко опустил голову и втянул её в плечи, став вдруг каким-то угловатым и очень старым. Перед ним стояли два стакана — пустой и полный. Фернер так долго ждал, пока его кофе остынет, что в конце концов забыл о нём и ни разу не притронулся. — Шеф, а арестовывать вы меня не будете? Оберштайн сделал неопределённо-небрежный жест рукой. — Ступайте, Фернер, ступайте. Да и… по по поводу вашей фразы. Гораздо чаще, чем волю народа, источником абсолютной власти называли волю божью. Что создаёт определённые затруднения. — Не вижу никаких затруднений. В древние времена, чтобы оправдать централизованное насилие, самые могущественные члены общества ссылались на якобы ещё более могущественные высшие сущности. В новое время это перестало работать: человечество вышло из пелёнок и перестало нуждаться в призраке небесного отца… Простите за пафос, шеф, я сегодня, кажется, превзошёл сам себя. Он смущённо улыбнулся. — Да нет, Фернер, всё так… Всё так, — очень тихо проговорил Оберштайн. — Так значит… До свидания. — До свидания, Фернер. Он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. Проходя по парку министерства, он оглянулся и увидел, что в кабинете военного министра горел свет. Оберштайн часто оставался в здании совсем один: с тех пор, как администрацию Рейха перевели на Феззан, он редко бывал дома. Старый пёс остался на Одине под присмотром дворецкого, и возвращаться в ту конуру, которую господин военный министр снимал на другом конце планеты, не было никакого смысла. Квартиру, пожалованную кайзером, Оберштайн отдал Дитриху Герберу. Дитрих Гербер работал во II отделе. У него были престарелые родители, жена и шестеро детей. Фернер не отказывался от казённых квартир, и идти ему до дома было едва ли дольше пятнадцати минут, но за это время он попрощался с жизнью раз десять. Он был уверен, что не дойдёт до дома: вычурность действий военного министра могла означать только одно — отчаянную попытку найти опору в том зыбком болоте, которое представляла теперь собой Галактика, столь стремительно меняющая своё политическое лицо. И Фернер ясно дал понять, что, какую бы рожу это лицо ни скорчило, они окажутся по разные стороны баррикад, а он, Антон Фернер, не союзник Паулю фон Оберштайну. Это означало его смерть. Он, однако, совершенно благополучно дошёл до дома, с некоторым удивлением повернул ключ в замке и оказался в своей чистой, благопристойной квартире, где все следы его присутствия можно было полностью устранить за каких-нибудь полчаса. Он не зажёг свет, сел, скрючившись на кровать, да так и просидел всю ночь, перебирая в пальцах ладанку с цианидом. Он разглядывал мелкие рыжие звёдочки на песчаных обоях, но почему-то вместо них видел — осязаемо до навязчивости — серый кабинет, а в нём серого человека, деревянно ссутулившегося на своём кресле, глядящего матовыми глазами на два гранённых стакана, пустой и полный — может, он хотел его отравить?.. На рассвете, в пять часов, он открыл ладанку. Долго вертел в пальцах желтоватую ампулу. Ампула выскользнула из пальцев. Фернер сделал попытку отыскать её на полу. Попытка успехом не увенчалась. Он лёг на кровать — не раздеваясь, в ботинках. Закрыл глаза. Он проснулся от телефонного звонка. Было темно и прохладно. Пахло кедром. Фернер сел и вопросительно взглянул на часы. Они показали 26 июля 3 года 23:50. Фернер взял трубку.

***

Много лет спустя он всё ещё будет задаваться вопросом — чего же хотел этот странный человек, с которым он так долго работал бок о бок, но, кажется, так и не сумел понять? Зачем в тот вечер он вышел навстречу терраистам: передумал ли делать из кайзера сакральную жертву, захотел побеседовать с фанатиками о божественной природе власти или, может, просто ошибся? И точно так же, как в ночь с 25 на 26 июня 3 года по новому рейхскалендарю перед его глазами будет вставать серая комната, стёртый взгляд и два гранёных стакана.