Not alone

Вечер на город опускается холодный и зябкий. Солнце подбитой птицей истекает кровью на горизонте, делает свои последние вдохи. Прямо как Сяо, из которого жизнь утекает с каждым часом. Им еле удалось оторваться. Все последние силы ушли на то, чтобы петлять между домами и путать зараженных, которые наотрез отказывались путаться. Сердце трепыхалось в горле из последних сил, физических, моральных и жизненных. Ком в горле причинял почти настоящую боль, почти рвал глотку на части изнутри, но Скар упорно сжимал зубы, потому что рано. Потому что бесполезно. Потому что поздно. Спустя долгие, бесконечные и тягучие минуты (часы, дни и недели) погони перед глазами у них выросла заправка на окраине дороги. И это было почти спасением, почти выходом из ситуации. Но у Скара в голове дробилось, пульсировало, прокручивалось: «Нет больше выхода». Когда Сяо принимается рыться за кассой, сдувая с полок пыль, Скарамучча мутно смотрит вдаль. Туда, откуда на них могут выйти эти твари. И он боится надеяться, что они оторвались. Потому что строить планы на будущее теперь — не больше, чем не смешная шутка. Когда Сяо вытягивает из-за прилавка пистолет, Скара едва не разрывает от тошнотворного истерического хохота. Но это не смешно. Потому что нет воздуха на то, чтобы смеяться. И когда они закрываются в подсобном помещении, блеклым светом для которого служит небольшое окно на одной из стен, глухие звуки с улицы медленно и адски мучительно сходят на нет. Все это время в подсобке царит удушливое молчание, прерываемое только судорожным дыханием, которое все никак не получается восстановить. Потому что горло горит изнутри, словно туда щедро налили керосина и услужливо бросили спичку. И огонь ползет дальше, разрастается в легких, обугливает все альвеолы, скукоживает их, ссухофрукчивает. И теперь ты — ходячий коктейль Молотова, и себя бы разбить, чтобы вырвалось наконец наружу, сожгло все дотла. Сожгло хоть что-то, кроме себя. Скар вдыхает шумно, вдыхает жадно, вдыхает слишком неумело. Кислород решетится где-то на полпути к глотке, и ни один вдох не выходит полноценным. Он сипит, уперев дрожащие руки в колени, и не слышит окружающие звуки. Может, он успел оглохнуть. А может, у него просто нет сил и желания слышать окружающий мир. А может, он не слышит ничего, кроме своего дыхания, потому что Сяо уже… Но даже так Скар не поднимает на него глаза. Даже так отказывается на него смотреть. Потому что это как смотреть в будущее, разрывать материю голыми руками и зреть в корень. Корень зла, который так больно и так глубоко в тебя врос, что вырывать такое только с мясом, только с лужами крови и криками агонии. Каждый новый вдох становится все более уверенным, но ощущается все более хрустальным, все более неподъемным. Скарамучча почти готов закашляться, но ком в горле натягивается тетивой лука. И в какой-то момент он замирает, забыв сделать вдох, потому что дышать становится слишком утомительно. Замирает и слышит, как с другом конце подсобки сбивчиво хрипит чужое дыхание. Спотыкается, хрустит, как бумажный пакет, шуршит, но дышит. Упорно, усиленно, отчаянно. Бита мелко подрагивает в чужих руках с каждым новым вдохом. А он довольно неплохо справляется для того, кто скоро умрет. Нет. Скар не смотрит на Сяо. Не будет смотреть. Скар не смотрит на Сяо и делает новый вдох. Только вдох совершенно случайно превращается в резаный всхлип. Комната на мгновение погружается в недоуменную, напуганную тишину. Скарамучча оторопело замирает, накрыв рот рукой. Но это не помогает, когда вместо выдоха из него вываливается что-то сломанное и дребезжащее. Когда вместо еще одного вдоха на свет снова появляется уродливый всхлип. Он крепко жмурится, втянув голову в плечи. По щеке скатывается горячее и соленое, чтобы разбиться о кафель гулким шепотом: «Нет». Скар старается продержаться еще немного, старается не смотреть на Сяо, старается больше не дышать. Но он только медленно съезжает по двери вниз, неверяще подняв глаза, и делает еще один икающий вдох. И слезы теперь капают безостановочно, тарабанят без конца самым несмешным мажором, самым аритмичным сердцебиением: «Нет-нет, нет-нет, нет…» Нет. Скарамучча шмыгает носом, и это звучит просто отвратительно в пыльной тишине подсобки, звучит отвратительно от и до. От него, не справляющимся с тяжестью осознания, нагнавшего голову, до Сяо, который молчит, поджав губы, приняв свое поражение без боя, не доставая меч из ножен, не поднимая белый флаг. Скар смотрит на него и видит смерть. Скар смотрит на его окровавленную перчатку, и на щеках снова солоно, а в груди снова свинцово. Сяо смотрит на него в ответ извинениями. Тяжелыми, неподъемными, непрощаемыми. Смотрит своей потрескавшейся янтарной мутью, поджимает губы и перчатку будто бы прячет. Да только это бесполезно. Бесполезно, когда вы оба все слишком хорошо понимаете. И когда Сяо делает неуверенный шаг навстречу, Скарамучча жмурится. Потому что не может на него смотреть, потому что не хочет на него смотреть, потому что не хочет прощаться. Потому что чувствует это прощание каждой клеточкой тела. Все, кто рассказывал о том, как сердце щемит от моральной боли, были поголовно идиотами, потому что моральная боль не имеет ничего общего с физической, когда в легких остро и колюче, ни вдоха, ни выдоха. Ни шансов, ни надежды. И руки у Сяо холодные, ледяные мертвецки, но от такого сравнения по телу липко ползет дрожь. Скар задыхается, цепляясь за чужие пальцы, как за спасательный круг, который может спасти, если ты тонешь. Только такие круги не спасают, когда вокруг тебя кружат голодные барракуды. И тем более они не спасают, когда заражение медленно ползет по чужим рукам, разнося вирус по крови. В таких ситуациях вообще редко что спасает. Сяо тянет его вверх, поднимая на ноги, но Скар не хочет наверх, он вообще не хочет двигаться. Он — неподвижная статуя, безвольная кукла, такой и играть уже жалко, от касания развалится. Но Сяо непреклонен, Сяо — иллюзия надежды, Сяо — зараженный идиот, который зачем-то что-то требует от Скарамуччи. Скар пытается утереть слезы пыльным рукавом, но их так много, что это не помогает. Он старается восстановить дыхание, стабилизировать хоть что-то в своем организме, но в груди и тесно и осколочно, а чужие руки никак не останавливают тремор. Скарамучча проглатывает шумный всхлип, который дрожью прокатывается по позвонкам. И думает, что хотел бы обнять Сяо. Хотел бы вцепиться в его куртку, сгрести, закутаться, зарыться, как в свежую могилу, в мнимое тепло чужого тела. Хотел бы руки ему отогреть, а то так и заболеть можно, придется лекарства искать. Хотел бы выплакать все, что комом стоит в горле, что режется в груди, что мешает дышать. Хотел бы попросить не уходить. Попросить выжить. Ну пожалуйста. Но Скар только шатко поднимается на ноги, подпирая дверь спиной. Он не будет его обнимать. Потому что тогда это точно будет прощанием. В подсобке становится невыносимо душно, невыносимо хочется себя отсюда вынести, вынести дверь с петель, выбежать из этой чертовой заправки, убежать от этого чертового момента, забыть о нем, вырвать его с корнем из своей памяти. И Скарамучча не хочет смотреть на Сяо, у которого руки тоже начинают мелко дрожать. Он не хочет смотреть на Сяо, у которого в руках тускло отсвечивает пистолет. Он не хочет смотреть на Сяо, у которого в глазах больше не муть и не пустота, не лед и не отчаяние. Там одно сплошное прощание, и Сяо этим прощанием сверлит в Скаре дыру. Скарамучча поджимает губы, замирает на мгновение, хрупкое и статичное, как на фотографии. Слезы стягиваются на щеках мерзкими дорожками, и в носу щиплет колко и шипуче, а в желудке отвратительно пусто, словно оттуда вынули все кишки вслед за желудком. Скар шмыгает носом, втягивая в себя пыльный и застоявшийся воздух подсобки, опустив взгляд на свои руки. Руки, в которые Сяо аккуратно перекладывает пистолет. И сердце в груди у Скарамуччи разгоняется быстро. Резонирует с бегущей строкой тысячи крохотных «Нет», набатом звучащих в его голове. Тарабанит самым аритмичным сердцебиением: «Нет-нет, нет-нет, нет-нет…» Сяо отходит на пару шагов, не сводит внимательного взгляда, и ритм только набирает обороты: «Нет-нет-нет, нет-нет-нет, нет-нет-нет…» И в груди больше нет места паузам, там только один непрекращающийся ритм, когда Скар медленно поднимает глаза на Сяо, когда тот разводит руки в стороны и… — Стреляй. Нет. …и когда сердце в груди Скара делает последний удар, прежде чем остановиться. Только сейчас он начинает ощущать тяжесть пистолета в своей руке, только сейчас он начинает ощущать. И воздух, который смогом лезет в горло, и слезы, от которых начинает саднить глаза, и тишину, от которой звенят барабанные перепонки, и чужие горчичные глаза, которые выжидающе высматривают в тебе дыру своим тупым прощанием. И Скарамучча бы сделал шаг назад, если бы сзади было место. И Скарамучча бы сказал что-то более уверенное, если бы не… — Я не буду. Если бы ему не было так страшно. Сяо шумно выдыхает, и этот выдох проходится ножевым по коже. — Скар, — и так же по-ножевому звучит собственное имя на чужом языке. — У нас нет выбора. — Нет! — и слово это сбивается в легких стекольным осадком, отчего голос съезжает, искривляется на последней букве, на последнем звуке. Перед глазами снова мутно и солоно. Сяо кидает на Скара короткий взгляд, прежде чем стянуть свою перчатку, и к горлу снова подкатывает ком. Человеческий укус всегда выглядел на коже довольно устрашающе, но это выглядит просто отвратительно. Следы-полумесяцы смыкаются кольцом прямо под мизинцем, у самого его основания, растекаются бордовыми, почти бурыми кровоподтеками. Пальцы мелко подрагивают, сведенные напряжением. Скарамучча мотает головой и опускает взгляд на пистолет в своей руке, только бы не видеть его руку. Только бы не видеть в ней еще одну, с путаным узором черных вен, от которой запястье каждый раз прожигает темно-фиолетовая нить. — Слушай, я бы выстрелил и сам, — голос Сяо балансирует на грани раздражения и отчаяния, страха и смирения. — Но это будет сложновато, — Скар сильнее сжимает оружие в руках, когда одна слеза разбивается о темный корпус. — Давай. — Я не буду этого делать! — вскидывает голову порывисто, расфокусировано глядя на Сяо. Тот смотрит пусто, только тлеющая жалость плещется в его радужке пеплом. — Это же глупо! Мы ведь можем просто… — Скарамучча запинается, смотря на чужую руку. Слова застревают в горле звякающим взмахом топора. — Нам нечем рубить, — Скар бы сказал, что здорово, когда тебя понимают без слов, но это нихрена, нихрена не здорово. — Потому что топор ты отдал… — Сяо запинается, но предложение не заканчивает. — А на поиски альтернативы может уйти слишком много времени. — Забери! — голос хрипит и срывается, когда Скарамучча панически протягивает ему оружие. Ну же, пожалуйста. Сяо поджимает губы, делая несколько шагов вперед. Но только чтобы упереться грудью в дуло гребанного пистолета. — Стреляй. — Нет! — Скар делает вдох, но он только дребезжит в легких, не пропускает кислород в организм. — Забери! — Скар, — и Сяо смотрит на него. Смотрит своим прощанием-извинением, прощанием-катастрофой, и дуло как будто приставлено к виску Скарамуччи. — Я знаю, что это тяжело, но так надо… — Да не надо так! Не надо! — голос изламывается жалко и косо, набекрень и наизнанку, отчего перед глазами становится только мутнее, а в носу начинает острее щипать. — Мы еще можем что-то сделать, что ж ты так жить-то не хочешь, я не пойму?! — глаза у Сяо сгущаются, темнеют, вторя садящемуся за окном солнцу. Пальцы здоровой руки сжимают рукав куртки. — Я не собираюсь тебя убивать, придурок! Не заставляй меня! — он всхлипывает резко даже для самого себя, но Сяо не дергается, кажется, наоборот, становится только статичнее. — Не надо перебрасывать все на меня! Хочешь по-простому отмучаться?! Да хрен тебе! Ты мне нужен живым, Сяо! Хватит уже вам умирать! — Скар чувствует, как саднит горло, как пропадает голос, как пропадает он. Заканчивается. Тишина заливается в подсобку горящим металлом, раскаленным докрасна, как закат за окном. Сяо вместо ответа молчит, вымалчивает из этого мгновения все до последней капли. Теперь из его радужки пропали все прощания, теперь там только концентрированное напряжение, выжидающее и опасное, как оттянутая пружина медвежьего капкана. Скар дышит тяжело и прерывисто, словно пытаясь подобрать еще слова, словно их было мало, чтобы его убедить, словно каждая секунда молчания может стать летальной. Он шумно втягивает носом воздух, который теперь печется в легких. — Так что, пожалуйста, забе- — Да выстрели ты уже! Скарамучча дергается рефлекторно, когда чужой голос громом прокатывается по подсобке. Руки дергаются против воли, сжав в руке пистолет. И через секунду все звуки стихают. Оглушительный хлопок, с которым пуля врезается в мягкую плоть, добираясь до жизненно важных органов. Жуткий хрип, с которым из чужих глаз пропадает последняя жизнь. Глухой стук, с которым тело неуклюже сползает на пол. Звон заката, неуверенно заглядывающего в окно. Отчаянный крик, застрявший на полпути в горле.

***

Скар идет. Ноги уже почти стерты до мозолей, да только пластыри искать негде. Да и все равно уже, если честно. Бита болтается в руках бессмысленным грузом, только оттягивающим вниз. Наклейки уже наполовину отодраны. Тот, что со звездочкой, правда, еще держится, но, кажется, это ненадолго. Скарамучча с трудом переставляет ноги, шаркая по земле кроссовками. Брелок дракона болтается на поясе, брякает, рассеиваясь в пустынной тишине окраины зараженного города: шаг-звон, шаг-звон… Да только звук этот отчего-то больше не раздражает. Пыль золотистым дымом вьется у его ног. Даже как-то неинтересно, сколько он уже прошел. Город все равно давно остался за спиной. Город и трупы. Смотреть вперед не хочется. Ничего важного он там не увидит. Браслет на руке уже не то чтобы похож на браслет. Скорее, так, мутное напоминание, смазанное ощущение, размытое воспоминание. Запястье уже не горит, уже не покрывается раскаленными волдырями. Теперь только тлеет, догорает следом прошлого. Холмы вырастают в полях в каком-то хаотичном порядке, словно их разбросало по земле совершенно случайно, словно кто-то их неаккуратно рассыпал. Абстрактной картиной, где один склон переходит в другой, сменяясь подъемом. Ну, тут хотя бы тихо. И нет зараженных. Тут, если честно, вообще никого нет. Ни одной живой души. Вздохнув, он останавливается. Некуда ему торопиться. Поправляет лямку рюкзака, поднимает голову. И застывает. Застывает бита, качающаяся в руках, застывает брелок-дракон, застывает браслет на запястье. Скар изламывает губы в кривой усмешке, в груди зреет гнойником что-то горькое и острое. Ну надо же. Не очень-то это и смешно. В десятке метров от него, врастая в непримечательный холм, матово блестят ворота бункера.