Not alone

Скар, если честно, редко испытывал вину. Это в целом было для него довольно чуждое чувство всю сознательную жизнь. Потому что за баррикады, которые он вокруг себя построил, не могли пробиться не только знакомые и родственники. Туда в принципе ничего не могло пробиться. И вина — не исключение. Поэтому сейчас, когда где-то за стеной по улицам рыскают взбешенные зараженные, а он с Сяо уже минут пятнадцать как засел в каком-то подъезде, укол вины был явно неожиданным. Хотя вряд ли это имеет что-то общее с уколом. Потому что укол — это как комарик укусит. Быстро, даже глазом моргнуть не успеешь. В его случае комар явно раз в несколько раз больше, и он не просто кусает, он вгрызается в плоть беспощадно и жадно, разрывает на куски с садистским удовольствием. В его случае, пожалуй, больше все-таки кол. И не осиновый, свинцовый. Чтоб уж наверняка. Сидеть в темноте страшно, выйти наружу — еще страшнее, поэтому из двух зол они выбирают то, которое меньше грозит долгим и мучительным заражением, и больше — долгой и мучительной смертью от голода. А, возможно, и от холода, потому что из всех мест они выбрали, кажется, самое промерзшее. Потому что это не подъезд, это какой-то подвал. Непроглядно и кромешно, где-то вдалеке что-то откуда-то капает, и, архонты упаси, это окажется не вода, а что погуще и покраснее. И даже несмотря на то, что они сидят у самой двери на улицу, менее жутко внутри не становится. Потому что глаза от света уже давно отвыкли, ослепли. Кажется, словно и не знали никогда никаких цветов. Словно больше и не хотят знать. Сяо уже давно никаких признаков жизни не подает, как, впрочем, и сам Скар. И проверять, если честно, очень страшно. Очень страшно спросить и не получить ответ. Страшнее только спросить и получить ответ с улицы. Хрипящий такой, булькающий и голодный. Тишина давит хлеще неизвестности пустых катакомб, что-то раздражающее вдалеке продолжает капать и мутить рассудок, как лиюэйская пытка водой. Скар медленно отнимает ладонь ото рта, потому что дыхание уже настолько выровнялось, настолько атрофировалось, что заглушать его, зажав губы рукой, уже не так необходимо. Теперь вместо воздуха он дышит темнотой. Первозданной, сырой и зябкой. Складывает руки на колени, потом скрещивает на груди, потом поправляет капюшон своей толстовки. Потому что некуда их деть. Потому что между пальцев назойливо зудит отсутствие топора. И комарик — огромная мутировавшая хрень, которая жрет тебя живьем. Скарамучча выдыхает устало, но не в полную силу. Это демо-версия, пробный период, за большее — доплата. Жизнью. И в тумане собственных мыслей он не сразу отличает капание чего-то вдалеке от бренчания чего-то совсем близко. Он осторожно поворачивает голову туда, где предположительно сидит Сяо, как будто действительно что-то видит. Бренчание глухое, едва уловимое, но сейчас оно звучит громче колоколов, трезвонящих прямо у твоего уха. Скар сначала не понимает, почему Сяо так провокационно шумит, когда им нужно по-хорошему вообще перестать дышать, лишь бы не услышали. Не понимает, чем вообще можно так бренчать. Пока до него не доходит. Дракон. Так можно бренчать только тупым брелком с драконом. И комарик уже дожирает внутренности, уродливо чавкая. И Скар не хочет думать, что это его вина. Не хочет думать, что у них был другой выход. Не хочет думать, что если бы не та несчастная арматура, не тот идиотский нервный срыв, не те непрошеные, незваные эмоции, они бы сейчас не сидели вдвоем в каком-то темном холодном подъезде, руки бы не морозило отсутствие топора, а в чужих пальцах так жалобно не бренчал бы этот дурацкий брелок с драконом. Не хочет думать, что, если бы Скар и Кадзуха не услышали, как кто-то кричит из-под бетонного завала, у Сяо и Венти был бы шанс. Не хочет, но думает. Но это пресловутое бренчание выбивает из головы все мысли, мешает их друг с другом, путает в один большой клубок. И Скарамучча, глубоко выдохнув, на свой страх и риск тянет руку на звук. Рука Сяо даже сквозь перчатки ледяная, как у трупа. Мелкий тремор резонирует, пробегаясь по телу Скара мурашками. От прикосновения Сяо вздрагивает, словно и забыл, что находится тут не один. Дракон недоуменно брякает, вторя ему. И становится иррационально страшно, когда он аккуратно сжимает чужую руку. Как будто даже не поддержкой, а вопросом «Ты еще живой?». И все еще страшно услышать ответ. Страшнее только почувствовать, как твою руку сжимают в ответ. И в этом нет желания переломить хрупкие кости, нет судорожного, неосознанного жеста, нет даже сухого, куцего «Спасибо». Там, скорее, полуживое «Да». Там, скорее, проверка: реальный или нет. И Скар, если честно, сам не знает правильный ответ. — Мы вернемся, — говорит он, и не узнает свой голос. Это теперь что-то глухое, на грани слышимости, на грани звука. — Обещаю, — чуть громче, чем вакуумная тишина, чуть тише, чем задушенный шепот. «Мы вернемся», — говорит Скар, и Сяо застывает, вцепившись пальцами в его ладонь и заткнув этот неугомонный брелок. «Мы вернемся», — говорит Скар и сам себе не верит.

***

Когда ты находишься в слишком объемных декорациях конца света, время перестает иметь для тебя значение. Ты перестаешь его ощущать, оно утекает сквозь пальцы, проходит мимо тебя, плавно огибает, спеша куда-то по своим делам. Когда ты находишься в гребанном конце света, время — последнее, что тебя волнует. Только если это время не прямо пропорционально твоей жизни. Только если ты не считаешь минуты до своей смерти. Только если где-то в глубине промерзшего подъезда ритмично не капает какая-то дрянь. Скар не знает, сколько они там сидели, но, кажется, за это время у него успело запершить в горле. Остается только надеяться, что это психосоматика. Возможно, прошло около часа, или суток, или недели. Сколько человек может провести, практически не дыша? Сяо, сидевший ближе к ручке двери, первым начинает приходить в движение, когда шипение и шуршание на улице сходит на нет. Лучше бы оно, конечно, сходило нахер и подальше отсюда. Они молчат еще несколько секунд, напряженно прислушиваясь. Конечно, вряд ли за такое короткое время зомби успели обзавестись интеллектом, но в груди все равно мерзко скреблось, сонным параличом скручивало легкие: вдруг притаились у двери? Но когда дверь нехотя поддается и с натужным скрежетом открывается, на улице пустынно и жутко тихо. Словно за неопределенный срок этого самозаточения они с Сяо успели оглохнуть. Солнце отчего-то слепит, хотя теплее от него не становится нисколько. Оно не то, что не греет, кажется, внутренности наоборот начинают покрываться инеем. Чем больше ты на него смотришь, тем меньше оно походит на настоящее солнце. Оно растекается, размазывается по облакам, как яичный желток, вязкий и липкий. По спине мерзко ползут мурашки, пока Скар жмурится, отворачиваясь. Не греть оно не греет, но слепит будь здоров. Сяо ступает по асфальту осторожно, вытягивает из рюкзака Скара биту, и, заведя ее за плечо, медленно идет вдоль стены. Скарамучча не находит в себе силы что-то сказать. Бросить что-то колкое в стиле «Когда я проверял территорию, это хорошо не закончилось». Не надо, спасибо. Жизнь их достаточно уколола. Но за поворотом не оказывается никого, и Сяо глухо, незаметно выдыхает, возвращаясь. Между ними повисает топкая, зыбучая тишина, и Скар прокручивает браслет на руке, хотя каждое прикосновение к нему причиняет почти физическую боль. Но смотреть в глаза Сяо теперь отчего-то кажется более травмоопасным. Потому что как комарик укусит. Как полчище голодных кровососущих тварей. — Пойдем, — говорит Сяо, проходя мимо Скара. Голос его — песочный замок. Такой тронешь — развалится, рассыпется. Голос его — предсмертный хрип. Голос его сорван, такое обычно либо от долгого крика, либо от бесконечной тишины. Скарамучча поднимает на него глаза медленно, словно вынужденно. Поднимает глаза неуверенно, словно, если Сяо в них посмотрит, то прочитает его наизусть. Прочитает бегущую строку тревоги в аметистовых глазах. Но, как бы то ни было, связки в горле Скара неумело дребезжат. — Куда ты идешь? Должно было выйти более растеряно, более утомленно, более жалостливо. Но голос стерся о наждачку тишины и фраза выходит кривой, резкой и шершавой, как необтесанный морем камень. Сяо оборачивается, и его взгляд — ножевое прямо в сердце. Открытое и беспощадное, даже не в спину. Чтобы побольнее. — Ты обещал, — только и говорит. И Скару не нужно больше. Тут слова излишни, потому что о них можно порезаться, потому что ими можно руку себе отсечь. И Скарамучча, поджав губы, идет за ним, и это чертовски больно. Больно, когда вы оба все понимаете, но ты обещал.

***

Когда Скар говорил, что они сделают большой круг, он явно не представлял его размеры, потому что, когда ты находишься в гребанном апокалипсисе, все единицы измерения становятся относительными. Каждая секунда задержанного дыхания, каждый метр на горящих ногах, каждый градус, стремительно падающий с каждый днем, — все это относительно, и материя вокруг начинает казаться резиновой. Она все растягивается, сжимается, скручивается и растекается. Деформируется, как может, словно она — урановое ядро, когда секунда промедления — и процесс уже необратим. Единственное, что не относительно, — боль, с которой начинает сводить ноги. Потому что круг они делают действительно большой. Они вдвоем все опасались, что заблудятся и потеряют дорогу, если пойдут другим маршрутом. Да даже если бы они пошли тем же самым, не было никакой гарантии, что они смогут вернуться. Потому что вся дорога отпечаталась в памяти лишь лихорадочными пятнами, чернильными кляксами, и нельзя было с точной уверенностью сказать, что они бы выбрали нужный поворот. Но, когда ноги приносят их на широкую улицу, которую раньше можно было назвать оживленной, становится немного спокойнее. Дыхание трепыхается в легких пойманной в клетку птицей, бьется, доживая последние минуты, отсчитывая последние вдохи. Они поворачивают направо, и Скар думает, что не зря дал обещание. Думает, что оно не было пустым. Потому что они правда вернутся. Но, чем дальше они идут и чем ближе нужный им квартал, тем медленнее прогружается их поле зрения. Тем медленнее тяжелая пыль, стоящая в воздухе, рассеивается перед ними дымкой после взрыва. За три квартала Скарамучча думает, что ему показалось. Тревога расползается по легким липко и тошно, но он уперто вдыхает еще. За два квартала Скарамучча щурится, потому что не может поверить. Пыль в легких твердеет по-бетонному, он сжимает руки в кулаки. За один квартал они останавливаются, как вкопанные. И «Нет», шепотом срывающееся с губ Сяо, застывает в воздухе бетонной дымкой. Покрывается ржавеющей корочкой, глазурным клише. Потому что говорить такое вслух слишком предсказуемо. Потому что говорить такое вслух бесполезно. Потому что одно жалкое, ничтожное «Нет» не может стереть толпу зомби, сгрудившихся вокруг того кафе. Того, где они оставили под залог чужую жизнь. Когда Сяо делает шаг вперед, Скар поджимает губы. Бита, усеянная наклейками, в чужих руках почти трещит, почти в щепки разлетается. Скарамучча собирается было что-то сказать, да только слова сюда никак не вписываются, никак не подходят, нет для них тут места. Они больше не нужны людям для коммуникации. Словам больше не нужны люди, чтобы обрушиться на голову несколькими атмосферами. Когда Сяо делает еще несколько рассыпчатых шагов вперед, Скар думает, что несколько атмосфер — не так уж много. Когда Сяо срывается на бег, Скара этими атмосферами давит насмерть. Оклик застревает в горле комом, стягивая сердце, которое вроде как и бьется, разгоняясь, но где-то не здесь, где-то не в груди. Промедление в секунду стоит Скарамучче нескольких метров, поэтому Сяо маячит впереди пятном, до которого никак не дотянуться. — С… стой! — из груди вырывается почти карканье, продирается сквозь бетон и атмосферы. - Сяо! Но Сяо его не слышит. Скар, если честно, и сам не слышит свой собственный голос, потому что с каждым шагом его все больше заглушает шипение зараженных, в таком масштабе перерастающее в жуткий гул, уродливый белый шум. Откуда их столько...? Когда твари постепенно начинают их замечать, нацелив на них свои бледные глазищи, Сяо слегка замедляется. И Скарамучча уже было радуется, что тот сбросил наваждение и передумал. Но Сяо просто перехватывает биту покрепче, возвращаясь к своему темпу. Зомби отвечают на это гудящим рыком, грохотом прокатывающимся по воздуху. И Скар, закусив губу от досады и нарастающей паники, глубоко вдыхает бетонный воздух и делает рывок из последних сил. Когда он подцепляет Сяо локтями под мышки, страх скользко скатывается по пищеводу. Потому что он слишком хорошо знает, что будет дальше. — Пусти меня! — и кричит Сяо не своим голосом. Он хриплый и сорванный, разорванный в клочья. Такой обычно либо от долгого крика, либо от бесконечной тишины. — Сяо, не делай глупостей! — он даже не уверен, сказал ли он это вслух. Потому что визги зараженных заглушают все, потому что ком в горле никуда не исчезает, потому что сердце колотится слишком быстро. Такое даже для кролика аритмия и смерть. И он не хочет смотреть на то несчастное кафе. Не хочет думать, почему внутри и снаружи так много зараженных. Не хочет признавать, что они опоздали. Не хочет соглашаться, что он так и знал. — Скар, отцепись! — тащить кого-то в противоположный вектор — невыносимо. Против течения, против шерсти, потом шрамов не оберешься. — Сяо, нам нужно… — Ты обещал! Скар застывает, ослабив хватку. Воздух оседает в легких металлической стружкой, а ноги вбиваются в землю, отказываясь идти. Он не видит лица Сяо, но слышит, как все витражи некогда янтарных стекол разлетаются в щепки. И это более душераздирающе, чем крик. Больнее, чем тишина в абсолютной темноте. Потому что больно, когда вы оба все понимаете, но обещал ты. А еще больно, когда самый быстрый зомби оказывается рядом в мгновение ока. Когда они этого не замечают. И Скар отмирает за секунду до. Худшую секунду в своей жизни. Потому что Сяо впереди него — живой щит, как ни крути биту в его руках. Как себя ею не добей. Потому что звук, с которым гнилые зубы прокусывают кожаную ткань перчаток, он запомнит на всю свою недолгую жизнь. И дальнейшие звуки — ничто: мощный удар ботинком Сяо, после которого зомби отлетает на пару метров; рваный выдох, слетевший с чужих губ; шуршание асфальта, впивающегося в подошву кроссовок, и хрипы зараженных, нагоняющих их со спины. Скарамучча сжимает чужую руку, а в голове набатом пульсирует, бегущей строкой орет: «Нет». Но вслух он не говорит. Потому что говорить такое вслух слишком предсказуемо. Потому что говорить такое вслух слишком бесполезно.