В тот вечер было тихо

В тот вечер было тихо. Это было не так уж плохо, хотя тишина всегда беспокоила Коула, несмотря на его обычно спокойный и собранный характер. Ему нравился шум и суета повседневной жизни в монастыре: Джей и Зейн работали в мастерской, звуки дрели и гаечных ключей разносились эхом по всему зданию, или Кай и Ллойд в гостиной играли в видеоигры, включив телевизор на полную громкость. Коул привык к громким звукам, он принимал их с распростертыми объятиями. Это давало ему знать, что все в порядке, никто не злится и не расстраивается. Тишина намекала на слишком многое. Тишина была питательной средой для нерешенных проблем и взрывного темперамента. Тишина позволяла многим чувствам разгораться. Шум этого не делал. Шум – это хорошо. Тишина беспокоила его до глубины души. Прислонившись к комоду, Коул наблюдал, как за окном его спальни падает снег, покрывая землю пушистой белой массой. Его глаза следили за отдельными снежинками, которые грациозно летели к земле, и позволяли его мыслям блуждать. Коул относился к зимнему сезону, можно сказать, неоднозначно. С одной стороны, это приносило ему радость, ведь праздники не за горами, и он мог проводить больше времени с семьей. Ему нравилось играть в снежки во дворе с остальными и украшать монастырь к Рождеству, однако праздники и зима в целом вызывали у него множество неприятных воспоминаний. Именно в Рождество он навсегда покинул дом, решив никогда не оглядываться назад. Он не помнил, в какой день, да ему это было и не важно: ссора, вспыхнувшая между ним и отцом, запятнала его память, и что бы он ни делал, праздники всегда заставляли его вспоминать об этом. Коул мог только смотреть, как его сознание воспроизводило все это в голове, показывая каждую ужасную, мелкую деталь.

***

Была глубокая ночь, в доме стояла мертвая тишина. Между ним и его отцом не было произнесено ни слова. Коул сидел на диване, его отец – в кресле, читая газету. К телевизору не прикасались с тех самых пор, так что он просто собирал пыль. И так было несколько месяцев подряд, до самых праздников. Тишина. Коул нарушил её, сделав глубокий вдох, прежде чем позволить словам, которые он так боялся произнести, сорваться с его губ. –Папа... есть кое–что, что я хотел тебе сказать. Отец вздохнул, нахмурив брови, и посмотрел на Коула, явно не в настроении. Коулу было все равно. –Что, сынок? Разве ты не видишь, что я занят? Коул вздохнул, его сердце колотилось в груди. Неужели сейчас самое подходящее время? К сожалению, да. Он не мог больше держать это в себе, а поскольку подозрения его отца росли с каждым днем, это был лишь вопрос времени, когда он сам все узнает. Лучше сказать об этом сейчас, нежели Лу узнает об этом сам, и Коулу придется иметь дело с этим чудовищем. Если Коулу что–то и было нужно в жизни, так это контроль. –Папа, я... слушай, я давно хотел тебе это сказать... –Коул заикался, чувствуя себя маленьким и слабым на диване, ширина которого, казалось, становилась все больше, чем дольше он там сидел. Он ненавидел чувствовать себя маленьким, если ты был маленьким, ты был слабым, у тебя было мало контроля. Ему нужен был этот контроль, иначе его разум рассыпался бы. Контроль означал безопасность, а без этой безопасности, наступление хаоса, поглощающего тебя целиком и мгновенно убивающего, было лишь вопросом времени. –Ну, если ты так сильно хотел мне сказать, просто выкладывай! Только не говори мне, что ты передумал идти в ту школу, на которую я копил деньги годами, чтобы записать тебя... –Нет, нет! – Коул заикался, голос дрожал. Ну же, Коул, напрягись... –Я обещаю, я все еще хочу пойти, мои вещи уже собраны! Нет, я просто... это что–то очень важное для меня, это огромная часть моей личности, и я чувствую, что ты заслуживаешь знать, – он сделал глубокий, дрожащий вдох, ладони обильно вспотели, когда он железной хваткой вцепился в ткань джинсов. Его колени ослабли, и он чувствовал, что его сейчас вырвет. Коул... ты можешь это сделать, подумай, чего бы хотела мама... Он тяжело сглотнул, губы раскрылись, прежде чем он произнес слова, которые боялся произнести с самого детства. –Папа, я... я гей… Тишина висела над ними, как густой туман. Она казалась удушающей. Сердце Коула колотилось в груди, словно хотело вырваться из тела. Его дыхание дрожало и колебалось, медленно переходя в гипервентиляцию. Отец только смотрел на него, нахмурив брови, но с расфокусированным взглядом. На его лице было выражение шока и отвращения. Он смотрел на Коула, как смотрят на уродливое пятно на стене. –Ты... что? Вот тогда-то все и началось. Тишина была нарушена внезапно, словно винный бокал разбился о холодный, твердый мраморный пол. Крики, вопли, все это окружило Коула, как водоворот, утопив его в бесконечном потоке негатива и самоуничижительных мыслей. Крики раздавались с обеих сторон: отец изводил его, обзывая всеми возможными словами, а Коул кричал в ответ, изо всех сил стараясь защитить себя. Коул привык к этому, вот к чему всегда приводило молчание. Молчание позволяло обидам и горьким чувствам, которые они испытывали, разгораться, отчего каждая вспышка становилась еще более взрывоопасней, чем предыдущая. Однако была одна вещь, которая поразила Коула, как стрела, прямо в сердце. Оно будет продолжать разрывать Коула изнутри и в подростковом возрасте, и во взрослой жизни, а возможно, и дальше. Его отец, кипя от ярости, посмотрел Коулу прямо в глаза и сказал низким, но сердитым голосом, –Что бы подумала о тебе твоя мать, ты, абсолютный позор! Коул рухнул на комод, из его груди вырвались рыдания, и, хотя, он изо всех сил старался их скрыть, они все равно отражались от стен в его спальне, эхом отдаваясь в его ушах, усугубляя его стыд. Он вцепился в комод белыми костяшками пальцев, казалось, что он рассыпается по нему, как печальная, сломанная, увядшая роза. Эти слова продолжали звучать эхом в его голове, пока он рыдал над ним, многолетнее чувство вины и стыда продолжало разрывать его сердце на части, не давая пощады. –Мне жаль..., – заикаясь, проговорил он, сжимая второй кулак, изо всех сил стараясь, чтобы его не услышали остальные. –Мне... мне так жаль... – он зажмурил глаза, слезы текли по его щекам и падали на комод под ним. –Я... я пытался быть..., – Коул сделал ещё один дрожащий вдох. –Я пытался быть хорошим сыном... я действительно пытался. Зейн прошел мимо, слыша всхлипывания и плач своего парня, осторожно постучал в дверь, терпеливо ожидая. –Коул, ты в порядке? – тихо спросил он, не открывая и не трогая дверную ручку, терпеливо стоя у двери. – Я слышал твой плачь. Ты хочешь, чтобы я вошел или остался здесь? Черт! Коул почувствовал, как его желудок сжался, глаза расширились, и он крепче ухватился за комод. Дерево начало раскалываться под его ладонями, пока он паниковал в тишине. Черт, нет-нет-нет-нет, он не должен видеть его таким, он сильный, он должен быть твёрдым, давай, Коул, давай, возьми себя в руки, Он заметил, что его дыхание начинает учащаться. Он быстро терял контроль над ним. «Давай, возьми себя в руки, будь мужчиной! Перестань волноваться, как ребенок, и просто открой эту чертову дверь!» Он почувствовал, что его колени подгибаются под ним, и теперь он был на полу. «Нет, ну что ты делаешь? Вставай, вставай, вставай! Перестань быть ребенком и просто встань! Черт!» Он силился что-то сказать, но изо рта вырвался лишь сдавленный всхлип. Все было кончено. Шарада закончилась, маска была сброшена. Коул был уязвим, к своему ужасу. Зейн снова тихонько постучал. –Я не собираюсь причинять тебе боль, но и не собираюсь осуждать. Я не открою эту дверь, пока ты не скажешь мне это сделать. Просто знай, что я здесь, я никуда не уйду в ближайшее время, –Он говорил успокаивающе и шелковисто. «Не отвечай...» - сказал ему голос. Этот голос был глубоким и ворчливым, он напомнил ему отца. «Что бы он подумал о тебе, если бы увидел, как ты прижимаешься к комоду, словно маленький слабый увядший цветок? Не смей отвечать». Коул сильно прикусил нижнюю губу. Ему не нравился этот голос. Он причинял боль, заставлял его бояться. Он хотел, чтобы он просто исчез. Однако другой голос, более мягкий и нежный, чем предыдущий, утешил его. Этот голос был мягким и сладким, как свежий мед. Казалось, он скорее лелеял, чем стыдил. «Ответь, пожалуйста, тебе станет легче, если ты ответишь. Он любит тебя, он волнуется. Просто позволь ему любить, пожалуйста...» Коул чувствовал удушье, как физическое, так и метафорическое. Он скрежетал зубами, закрывая рот руками, изо всех сил стараясь не выпустить ни звука. Они говорили о слабости, а Коул не был слабым. Он был скалой, прочным фундаментом своей команды. Он абсолютно не был слабым, он не позволял себе рассыпаться. Зейн мягко улыбнулся. –Если ты думаешь, что ты слаб, то это не так. Ты сильный. Ломаться вот так - это хорошо, это позволяет тебе выплеснуть все. Может показаться, что это больно, но с тобой все будет в порядке. Тебе не обязательно вставать, чтобы впустить меня, ты можешь подползти, если чувствуешь, что не можешь стоять. Я здесь, дорогой, я здесь. С тобой все будет хорошо. Я не знаю, что тебя беспокоит, но мы сможем разобраться вместе, я обещаю. Что бы ты мне ни сказал, это всегда будет между нами двумя, хорошо? Я очень люблю тебя, Камешек, не забывай об этом. Камешек... это прозвище всегда вызывало у Коула легкую улыбку. Коул почувствовал, как его дыхание на секунду остановилось, хотя очередная волна эмоций захлестнула его тело. «Он лжет. Он не любит тебя, да и кто бы любил? Никто не может любить такого ленивого сына, как ты», - усмехнулся глубокий голос. Коул сжал голову руками, крепко вцепившись в волосы, как будто голос говорил с ним вслух в комнате, а он пытался заглушить его. «Он просто хочет заполучить тебя, пока ты слаб, сломать тебя, как и он... не доверяй ему... не впускай его». Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись! Коул издал еще один всхлип, к своему большому смущению. Он чувствовал себя подавленным, слова Зейна дали ему надежду и наполнили его облегчением, но голос любил брать эти слова и растирать каждое из них в пыль. Оба голоса подавляли его, это был плохой вид громкости, громкость, которую Коул абсолютно презирал. Это было гораздо хуже, чем тишина. В тишине нарастала буря, буря, которая должна была разорвать Коула, частица за частицей. Буря была тем, чего он боялся больше всего, и прямо сейчас в его голове разразился целый ураган. «Пожалуйста, ответь ему, Коул, милый...» – говорил ему другой, более успокаивающий голос. «Он очень любит тебя, просто послушай. Закупоривать свои чувства в бутылку – это нехорошо для тебя. Замыкание в себе принесет больше вреда, чем пользы...» «Не надо! Это причинит боль. Открытость всегда ранит тебя, не отвечай ему!» «Но в этот раз не будет больно, просто ответь... пожалуйста...» «Не делай этого! Я предупреждаю тебя... если ты откроешь свое большое глупое сердце, оно будет разбито снова и снова. Не делай этого Коул...» «Ответь... Пожалуйста...» «Не делай...» «Не делай!» «Не надо!» «НЕ ДЕЛАЙ!» Коул больше не мог этого выносить, оба голоса, сталкивающиеся друг с другом, были для него слишком невыносимы. Он сделал глубокий, дрожащий вдох и открыл рот, который так крепко сжимал последние полчаса. –П...пожалуйста...Открой дверь... Зейн мягко улыбнулся и кивнул, тихо открывая дверь. –Ах ты, милая крошка, тише, Коул, тише. Я здесь, я здесь. Бояться нечего, я никуда не уйду, – ворковал он, нежно вытирая слезы, – все в порядке. Спасибо, что впустил меня, дорогой. Давай-ка устроим тебя поудобнее, – он обнял его, подхватил на руки и уложил в постель, прижав к себе, после того как закрыл дверь ногой. Он уложил его и мягко улыбнулся, сочувствие читалось в его глазах. –Мой дорогой, что тебя так мучает? Я здесь, я больше никому не скажу, обещаю. Поговори со мной, хорошо? – он говорил мягким бархатистым тоном, нежно проводя пальцами по волосам. Зейн был таким... успокаивающим... это был такой контраст с поведением его отца, что поначалу это шокировало. Он впервые был по-настоящему откровенен с Зейном, и... и он не причинил ему боли. Он не кричал и не стыдил его за то, что он такой... маленький, слабый. Уязвимый. Плотину прорвало. Годами сдерживаемые эмоции и чистая, нефильтрованная боль вырвались наружу. Тихие рыдания Коула переросли в громкие, захлебывающиеся и яростные всхлипывания в ткань рубашки Зейна, которые эхом разносились по стенам его крошечной спальни. Он не сомневался, что другие могут его услышать, но ему было все равно. Хотя это все еще сильно смущало его, но уже не было так больно, как когда он был один. Он крепко сжимал ткань рубашки Зейна, рыдая в его металлическую грудь, запах стали и электронных компонентов давал Коулу чувство комфорта. Зейн обнял его, прижимая к себе еще крепче. –Не отпускай меня, пока не будешь готов. Я здесь, милый, я здесь. Я люблю тебя. Что бы с тобой ни происходило, это было неправильно. Я не знаю, что заставило тебя так разбиться, но я здесь, чтобы выслушать, обещаю. Тебе не нужно говорить об этом сейчас, пока ты не готов. У тебя все отлично, выпусти это наружу. Чем сильнее буря, тем ярче радуга, ты справишься с этим, – его голос был не более чем тихий шепот. Зейн положил подбородок на голову Коула, продолжая гладить его волосы и успокаивающе потирать спину, сервоприводы и шестеренки тихо вращались в такт его тону. Пальцы Зейна были такими нежными в его волосах. От этих ощущений по всему телу Коула пошли волны тепла, медленно, но верно успокаивая его. –Мне так жаль... – Он задыхался между рыданиями. –Я... я пытался быть... быть хорошим. Зейн тихонько мурлыкал, успокаивая его. –Коул, малыш, посмотри на меня, – мягко попросил он, продолжая гладить его волосы. –Ты не обязан быть хорошим все время. Ты - это ты, и это все, о чем я могу просить. С тобой все в порядке, я обещаю. Я не причиню тебе боли, тебе не нужно ни за что извиняться. Ты в порядке, вот, попробуй сосчитать со мной до десяти, а потом сосчитаем вместе. Ты справишься, Коул, – он улыбнулся, прижимая его ближе. Коул кивнул и начал считать вместе с Зейном, каждое число произносилось чуть менее дрожаще, чем предыдущее. Зейн помогал Коулу на протяжении всего процесса. Они повторяли эти действия до тех пор, пока Коул не смог говорить связно, или, по крайней мере, настолько, чтобы Зейн мог его понять. Всхлипывания прекратились, и теперь Коул издавал только легкое сопение. Он был готов рассказать Зейну одно из самых страшных воспоминаний за всю свою жизнь, воспоминание, которое он похоронил так глубоко в себе, что думал унести его с собой в могилу. Он вздохнул и крепче сжал руку Зейна, мысленно подготавливая себя. –Зейн...– начал он, опустив глаза к полу, казалось, глядя сквозь него. –Ты знаешь, почему я кажусь каким-то... отстраненным во время праздников? Мягкая улыбка Зейна поникла, медленно превращаясь в легкую хмурость. –Не думаю, что ты мне рассказывал, дорогой. Что стало причиной этого? Тебе не обязательно говорить мне об этом устно, ты можешь написать мне об этом в смс или на бумаге, или как тебе будет угодно. Я здесь. –Нет–нет, все в порядке, я могу говорить, – ответил Коул, сделав еще один дрожащий вдох. –Ну, как ты знаешь, у нас с папой не самые... крепкие отношения. Мы поссорились, и я не разговаривал с ним около года, и хотя сейчас мы в лучших отношениях, он... он был злым после смерти мамы, – Зейн внимательно слушал, касаясь щеки Коула. –Что он сделал? Он сделал тебе больно? Я не покажу ему никакой пощады, – его тон стал немного напряженным и строгим. –Нет–нет, все в порядке, Снежинка, – Коул усмехнулся, на его лице появилась легкая улыбка. – Просто я все еще справляюсь со шрамами, которые он мне оставил. Когда мама умерла, он тоже как будто умер. Он стал таким... холодным и замкнутым. В доме неделями стояла тишина, а потом бум, – он слегка содрогнулся, вспоминая эти моменты, которые он так долго носил в себе. –Это были только крики и вопли с обеих сторон. Он кричал, и я кричал в ответ. Иногда это продолжалось часами, пока один из нас не уходил куда-нибудь. Я либо выбегал за дверь, чтобы взобраться на ближайшую гору, либо просто уходил в свою комнату и запирал дверь. Я никогда не знал, куда уходил отец. Он никогда не говорил мне. Черт, редко когда он был дома больше часа, но когда он оставался... Зейн, это было ужасно... Зейн смотрел с холодом. –Что ты хочешь, чтобы я использовал? Мои сюрикены? Мечи? Ножи? Косу? Он ранил тебя, и он должен за это заплатить. В этот раз Коул рассмеялся немного сильнее, хотя это все еще было легкое хихиканье, оно было более радостным, чем в прошлый раз. –Серьезно, Снежинка, все хорошо, пожалуйста, не убивай его, – рассмеялся он, слабая улыбка расплылась по его залитому слезами лицу. Хотя, когда он вытащил на поверхность свои похороненные воспоминания, его улыбка быстро угасла. –Худшая ссора с ним, в которую я когда-либо ввязывался, произошла примерно в это время года. Это было где-то ближе к Рождеству, хотя в нашем доме было пусто. У нас не было ни елки, ни гирлянд, ничего. После Рождества я собирался пойти в школу танцев, и я хотел открыться ему до того, как уеду. Я бы предпочёл открыться ему первым, чем чтобы он узнал об этом сам, а потом столкнуться с его гневом, когда вернусь. Поэтому я спустился вниз и сел на диван, – он прикусил нижнюю губу, снова вспоминая ту ночь. Слезы навернулись на глаза, когда он вновь погрузился в воспоминания, открывая раны, которые он только что расковырял. Зейн прижал его к себе, нежно и быстро поцеловав в губы, и успокаивающе прижимаясь лбом к его лбу. –Спокойно, Коул, спокойно. Он не очень хорошо это воспринял, да? Прости, милый, я не собираюсь его убивать, я просто сделаю ему достаточно больно, чтобы он знал, что больше так делать нельзя. Садист, я знаю, но он обидел моего милого маленького Коула, и он должен за это заплатить. Спасибо, что поговорил со мной об этом, дорогой. Мне жаль, что он заставил тебя пройти через это, как я могу помочь отвлечься от этих воспоминаний? Это останется только между нами двумя, хорошо? – Зейн говорил тихо, непрерывно гладя его волосы, поглаживая его плечи и спину, прежде чем нежно почесать ее, успокаивая. –Нет–нет, я хочу рассказать тебе всю историю. Это... то, что я ношу с собой уже... некоторое время. Я хочу, чтобы ты знал об этом, – Коул вздохнул, готовясь полностью открыться Зейну. Возможно, это было одним из самых болезненных воспоминаний, и все же он пересказывал все Зейну. –Я сказал ему: "Эй, мне нужно тебе кое-что рассказать", а он просто посмотрел на меня с хмурым выражением лица, как будто не хотел меня видеть", – он начал трястись от воспоминаний, его голос дрогнул. –Я… я сказал ему, что я гей, а он просто уставился на меня...– свежая слеза упала из его глаза, и он сильнее сжал ткань, – Я просто помню, как он смотрел на меня с отвращением в течение, казалось, нескольких часов, а потом, а потом он просто набросился на меня. Он обозвал меня всеми ругательствами, какие только есть в этом гребаном мире, но... он сказал мне что-то такое, что просто... разорвало меня на части... – его голос надломился, когда он произнес последнюю часть, костяшки пальцев побелели, когда он схватился за ткань своей толстовки так сильно, что думал, что порвет ее. Он мог видеть хмурый взгляд отца в таких ярких деталях, будто тот был здесь, в его комнате, и смотрел на него с тем же отвращением и той же чистой яростью, что и в тот вечер. Коул тяжело сглотнул. –Он... Он сказал мне: « что подумает о тебе твоя мать, ты, абсолютный позор»... Коул снова начал срываться, хотя это был не ужасный безобразный плач, как несколько минут назад. Нет, это было нечто гораздо большее. Это были тихие, слабые рыдания, когда он спрятал лицо в ладонях, не в силах смотреть Зейну прямо в глаза. Это не был плач взрослого мужчины, это был плач очень напуганного и очень обиженного маленького мальчика. Зейну было больно. Его металлическое сердце болело. –Мне так жаль, – ласково проговорил он, прижимая его ближе к себе, – Шшш, Коул, милый, все хорошо, расслабься, мой дорогой. Ничего из этого не будет рассказано другим, я обещаю. Я бы не сказал, что ты позор, ты скорее самородок, понимаешь? Я люблю тебя страстно, и ты не такой, как говорит твой отец. Ты совершенно другой человек, тот, кто приносит солнечный свет в мои пасмурные дни, ты так много делаешь для всех нас. Никогда не забывай об этом, хорошо? – тихо прошептал он. Коул кивнул, зарываясь лицом в твердую, стальную грудь Зейна. –Спасибо, Зейн, – пробормотал он, задыхаясь от волнения. –Это просто... это так больно... когда мама умерла, я... – Он тяжело сглотнул. –Ты... ты думаешь, она такая же, как папа? Думает ли она... думает ли она, что я... – Его глаза уставились на стену позади Зейна, расфокусированные и отстраненные. Зейн заметил это и мягко улыбнулся. –Она гордится тобой. Ты прошел долгий путь, милый. Ты так далеко продвинулся, и у тебя все получается. Она так гордится тобой, она, наверное, наблюдает за тобой и, вероятно, наблюдала все это время. Она не сказала бы, что ты позор, и я бы тоже так не сказал. Она, вероятно, сильно расстроена из-за того, как твой отец обращался с тобой. Я знаю, что никогда не встречался с твоей матерью, но я гарантирую, что она очень рада, что ты впустил меня, чтобы помочь тебе. Просить о помощи очень трудно, я понимаю. Ты молодец, не позволяй никому говорить тебе обратное, хорошо? – он говорил нежно, успокаивающе поглаживая его волосы. Коул кивнул, прижавшись к груди Зейна, обдумывая все, что он сказал. Насколько он помнил, мама не была похожа на отца, а отец не был похож на отца, когда её не стало. Она была доброй, заботливой, обнимала его, когда он плакал, и, конечно, она не разочаровалась бы в нем. Она бы им гордилась. –Я скучаю по ней, Зейн, – прошептал Коул, когда его глаза стали тяжелеть. –Я думаю, она гордится мной, я бы хотел снова с ней поговорить... Зейн улыбнулся, мягко кивнув. –Все будет хорошо, отдыхай. Она гордится тобой. Я знаю, что ты хотел бы поговорить с ней снова, и думаю, что ты еще увидишь ее. Даже если это будет во сне или на другой стороне радуги, ты встретишь ее снова, и она будет рада видеть тебя, я обещаю. Коул кивнул, закрывая глаза, и почувствовал, как Зейн переложил его на кровать так, чтобы ему было удобнее. Он чувствовал себя так тепло и так безопасно. Весь накопившийся гнев, обида, стыд, все это просто... исчезли. Словно огромный груз свалился с его плеч. Он почувствовал покой и погрузился в мирную дрему, а Зейн сидел рядом, продолжая гладить его по волосам.