Температура

      — У тебя температура, — констатирует Фрей очевидное, и его голос расплывается по сознанию Шарлотты засахаренным мёдом.              — Я знаю, — отвечает ему девушка, и голос её еле уловим, вряд-ли можно было бы сказать что он у неё есть вообще. Нет его. Но он слышит все равно, потому что знает каждое мыслительное шевеление в её разуме, ему доступно то, что неподвластно даже ей.       Чья-то холодная рука проводит по её волосам, и Шарлотте хочется, так хочется прижать её ко лбу, но если она попробует, то знает, что наваждение это исчезнет, он исчезнет, и со своим воспаленным мозгом она останется наедине, и вряд-ли это ей получится вынести в эту ночь. Она не вынесет. Растает, расплавится подобно маслу на сковороде, и она просто изнывает. Дорожки крупных и горячих, почти раскаленных слез стекают по её лицу, ей хочется их утереть, и Фрею тоже, если честно, хочется, но такой власти он, увы, не имел. Знала бы она, как ему хотелось подобрать их кончиком пальцев. Знала бы. И ей это знание вроде даже доходит, но остаётся оно где-то на пограничье мыслительных процессов, потому что голова её, температурой занятая, не воспринимала практически ничего. Но Фрей снова кладет руку ей на лоб, застывая там фантомным касанием. И говорит:       — Ты скажешь родителям? Тебе может понадобится помощь.       — Само пройдет, — шепчет одними губами, пересохшими губами, что потрескались все. — Нужно просто... Уснуть. Я усну, посплю, и наутро все пройдет.       Под чьим-то весом прогибается кровать, или, быть может, ей кажется. Ей много чего кажется, на самом деле, потому что голова её не более чем источник всех бед сейчас, её же собственных бед. И чудится, что кончики волос его, Фреевы, касаются лица, щёк её, мягко щекоча. В этом остатке приятных чувств она готова была раствориться.       — Тебе нужен врач, Лотта. Или хотя бы помощь. Почему бы не попросить? Я, к сожалению, не могу этого сделать за тебя.       — Я не хочу никого беспокоить, — ему кажется, что она сейчас захнычет. — Не хочу. Уже поздно. Ночь, Фрей. Не хочу будить маму. Не хочу будить папу. Они итак... Они так устают на работе. Нет, нет, мне нельзя. Я просто подожду...       — Чего подождешь? Пока температура до сорока не поднимется, Лотта? Ты даже вряд-ли за таблеткой поднимешься...       И снова движение фантомное, касание на волосах влажных, по горячему лбу.       — Если нужно будет, поднимусь.       — Так тебе и нужно.       — Все нормально...       — Шарлотта.       Тяжёлый вздох.       Кажется, их двоих. И если Фрей утомлен был упорством её, то Лотта, вздохнув, слёзы сдерживает снова, и с трудом заставляет себя приподняться с кровати, чувствуя, как давление во всём теле готово убить её, придавить обратно грубою силой, расплющить. Само существование было против неё, всё вокруг было против.       Комната шла кругом. Она, кажется, чуть и не упала вовсе, но Фрей был рядом, Фрей — под руку её держал, и это помогало не упасть, помогало понять, что с этим ты, девочка моя, разберешься не одна, и известись тебе на этой кровати душою я точно не дам, не дам и всё тут.       Аптечку они, правда, находят с трудом. Шарлотта тихая, даже не дышит лишний раз, и лишний раз думает — что упадет, рухнет, не найдет нужных блистеров, не обнаружит необходимого названия на обороте...       Фрей помогает. В нём — остатки разума её, то, что не превратилось в мешанину из боли, болезни и жара и желания исчезнуть, не быть отвращение вызывающей опухолью из проблем и неприятностей.       — Здесь жаропонижающее, Лотта.       Руки трясутся, буквы на отличающей серебряной поверхности блистера расплываются, будто от её касания горячего сейчас они и вовсе растают, превратятся в однородную массу из пластика и пилюль.       — Точно оно?       — Угу. Бери.       Ага. Из калейдоскопа и пазлов разрозненных складывается знакомое «ацетаминофен», и то с трудом, если бы Фрей на ухо и по слогам ей не прочитал название.       Пальцы будто ватные, с трудом и чуть не уронив, вынимают таблетку. И снова — спутанный путь до кухни, до стакана с водою, пусть и чувствовала она, что её тошнит, тошнит от всего, от воды, от себя самой, от воздуха, от того, какой мешок из мяса и органов, что бились в агонии, как ей казалось, она из себя представляла. Организм вопил, и она бы уже придушила его, да только вот четыре глаза чужих наблюдали за ней пристально, и Фрей не дал бы ей ни в коем случае это сделать, и сама бы убить его она не смогла, не поднялась бы рука, хоть существовать ей и не очень-то хотелось.              После выпитой таблетки, по наставлению Фрея, она в ванную комнату шествует потеряно и точно также тихо-тихо, на носочках, и там, маленькое полотенце найдя, смачивает его холодной водой. И прислоняет ко лбу. Темноволосый кивает, мягко улыбаясь, мол, да, милая, все верно, а теперь идем обратно в кровать…              Снова берет её под руку, влечет за собой, и присутствия их там будто и не было, а Фрей всё спрашивает: точно не хочешь рассказать, разбудить, сказать хоть кому-то? Шарли всё отрицательно мотала головой: нет, нет, нет-нет. Утром скажу, утром, когда разбудят в школу расскажу, и быть может, оставят дома, быть может…              Фрей вздыхает, помогает ей улечься в кровать обратно, помогает, помогает влажное полотенце на лбу удобнее уложить, садится рядом, приговаривая:              — Завтра я тебя в любом случае никуда не отпущу.              У Шарлотты нет сил спорить. Она губы поджимает, кивает, мол, ладно, хорошо, будь по-твоему, и даже против она не была бы, если б он сам власть над телом её взял, а она бы — отдохнула, отоспалась, восстановилась… Ей бы в кокон спрятаться, как гусенице, или в объятия его, Фрея, зарыться, и было бы это равносильно, равносильно приятно, и спасло бы её не меньше всех прочих вариантов, но, к сожалению их двоих, реальностей у них были разные плоскости совершенно. Пусть даже пересекались они иногда, случайно, в касаниях таких же, им было мало, Шарлотте было мало, катастрофически мало, нехватка касаний и любви.              Ну ещё бы — существо, что ей оказывало всё то, чего так недоставало, было выродком её мозга, было её частью, потому что иначе бы она не выжила, иначе бы некому было так переживать о ней, а сама она, от собственного имени, не могла этого делать, не могла и всё тут — и не знала, почему.              Зато Фрей мог. Фрей забирает все мысли тяжелые, говорит, мол, не думай ни о чем, ни о школе, ни о матери с отцом, не думай, жди, пока сработает лекарство, жди, когда твой мозг остынет хоть немного и сможет уснуть, тебе надо поспать. Это действует убаюкивающе, как и то, что продолжал он фантомно кончиками пальцев ледяными проводить по её волосам, и под действиями этими нежными она даже чувствует, что находится на грани со сном, где-то между двух границ бессознательного: болезненного и сонного, медленно перетекая из первого во второе, потому как и жаропонижающее медленно, но верно действовало.              Знала она, что ещё немного — и провалится, не услышит больше Фрея, потому что не останется сил даже на то, чтобы распознавать собственные мысли, не говоря уже о его, хотя и те она могла назвать роднее всех прочих, просто роднее. Её утягивает в темноту, в дремоту, утягивает в бессознательное ничего, и осознавая это, чувствует она на лбу прикосновение губ чужих — то Фрей их импровизированный компресс приподнял, оставляя поцелуй и шепча:              — Сладких снов, Лотта. Выздоравливай.              Так она и уснула. А Фрей, будучи огоньком, искрой пока что не угасающего сознания, аккуратно лег рядом с ней, приобнимая её так нежно, так осторожно, словно она — сердце их, одно на двоих, и знает, что проснувшись, она обязательно ощутит этот его жест, обязательно ощутит тепло на душе, ведь то тепло было единственным, которым он мог её одаривать.              К их несчастью.