Фантасмагория со стробоскопами

Ему казалось, он задыхается. Драная трижды Филатова бросила под ноги осколочную гранату, только вот осколки составляли не остатки металлического корпуса гранаты — это были осколки прошлой жизни. Жизни еще того Гольденцвайга. Перед глазами сначала белый шум, потом сорок второй год и штурм лаборатории в Берлине. Такая же граната под ногами, многочисленные осколочные ранения ног, разрыв связок, смерть коллег и дальше по списку. Ему даже показалось, он снова чувствует ту же боль в ногах, ему будто снова наживую дробят берцовые кости и рвут мягкие ткани. Нашел силы прийти в себя. Понял, что в приступе паники чудом успел залететь за бетонную перегородку между секторами лабораторного помещения, но крепко приложился головой. Даже снес кусок кафеля. Чуть позже он подумает, что зря. Ноги целы — ему показалось. Не цела, правда, голова Петрова и аппарат для ассимиляции мозга этого сумасшедшего придурка — но это ничего. Сейчас надо добраться до Челомея, известить Дмитрия Сергеевича об инциденте. Можно было бы и подождать, пока в себя придет валяющийся поодаль Нечаев, дать ему распоряжение отправляться на Челомей и докладывать все Сеченову. Он же зольдат. Это его работа. Нет, здесь Штокхаузен включить свое хладнокровие и безжалостность не смог, это же Сеченов. Штоку к нему сейчас нужно. Ему нужно его видеть. Пока понял, что реактивного самолета с базы черт дождешься — чуть не потерял сознание. Пока дождался транспортировщик ШМ-7 — заметил резкое ухудшение погоды. Туман, дождь, ветер. Тут же вспомнил уроки литературы — пейзаж предвещает события. Не хватает только классических символов: черного ворона и костей. И солнца красного. Символом зарева станет кое-что другое. Стало еще хуже, голова загудела и закружилась, но сознание умудрился не потерять. Крепко его приложило, однако. В тумане — во всех смыслах — добрался до Челомея. Погода совсем не к черту стала. Плохо дело. Просто дрянь. Опуская банальные попытки описать тревогу, как нечто, похожее на ком и прочее, скажем, это не тревога, а жуткая паника, граничащая с какой-то лихорадкой. В голове какая-то фантасмагория со стробоскопами. Черно-белые картинки образуются в воспаленном мозгу одна за другой — меняются, не успев быть даже понятыми. Голова Петрова — Близняшки — Филатова — Ассимиляционный аппарат — Граната — Осколки. Сеченов. Сорок второй Берлин — Лаборатория — Ранение — Звон в ушах — Белый потолок — Инвалидная коляска — Костыли — Стоп. Почему снова это? Разболелись ноги, он постарался их вытянуть вперед себя. Что делать? Петров, может, прежде всего и голова, но от этой головы остался дай бог смердящий кровавый ошметок, а Лариса сама с собой вступила в противоречие. «Не трогай его хотя бы после смерти»? Попытка взорвать помещение, кинув гранату аккурат к голове жениха… Опрометчиво. Была бы возможность хоронить в открытом гробу, а что до оторванной головы… Советская медицина все может. Пришили бы. В конце концов, и Виктор не последний человек. Другой вопрос… Не легче было Штокхаузена застрелить? Чуть позже он подумает, что легче. Прям как… Это потом. На сознание в таком состоянии как-то излишне странно действует… Все. Атмосфера. Все мысли заняты какими-то невнятными образами. Мозг ощущается как архивная коробка, переполненная какими-то пыльными бумажками. Хотя, это даже что-то более изощренное. Он что, боится? А чего? Члены комиссии Политбюро скоропостижно почили при загадочных обстоятельствах — ближайшее время от них дисциплинарных взысканий не последует, ликвидировать сбой способ найдется — Дмитрий Сергеевич тоже прежде всего голова, но все-таки тревога в большинстве своем связана с ним. Рационализм усердно толкал на мысль, что с ним ничего случиться не может — Близняшек он сейчас от себя едва ли отпускает на шаг, но тревога — вещь иррациональная, и именно это выдворило весь рационализм на границы разума. И ключ от этой границы переломлен пополам. Лифт поднимался на последний этаж как-то несравнимо долго, возможно, именно это и сыграло ключевую роль во всей этой фантасмагории. Может, если бы лифт поднимался быстрее, Штокхаузен не услышал бы выстрел. Нет. — Да. Остановился и согнулся у двери, пытаясь удержаться за полукруглые дверные ручки. Не может это быть он. — А вдруг может? Открыл тяжелую дверь. Он такую картинку будто уже видел среди образов, которые мелькали еще по дороге сюда: Дима с темно-бордовым пятном на животе. Только в его, с позволения сказать «галерее», не встречался Нечаев с ПМ’ом, который каким-то чудом мало того, что успел на Челомей добраться раньше, так еще и как-то умудрился положить Близняшек. Почему ты стоишь? Чего ты встал? Ну же! Ты врач — ты можешь ему помочь, иди, давай, может быть, еще успеешь что-нибудь сделать. С ним говорил ни то внутренний голос ни то неназванный рассказчик. В любом случае, толку от этих эфемерных двоих мало, да и от Штока тоже, потому что с поглощением своего ненаглядного агрессивным черным полимером хирург едва ли что-то мог бы сделать. И вот в этот самый момент он подумал, что зря. Это все? Вот так все должно было закончиться? Почему так и что стало катализатором? Штоку сейчас вряд ли до этого, перед глазами только кровавое пятно на ковре, где некогда лежал Сеченов. Разве он успел? На что успел? Спрятаться от гранаты Филатовой — да, успел. Успел ли он помочь Диме? Мог бы успеть, если бы не замялся у двери. Если бы не драная неосторожность, из-за которой у него снова запутались ноги. Успел ли он на его смерть? Нет, он даже на нее не успел. Не успел даже его вблизи увидеть, не говоря и о том, чтобы за руку подержать и все такое. «Все такое». Как пренебрежительно, он до сих пор не привык к тому, что что-то может чувствовать. А на улице, кажется, действительно красное солнце. Чувствует он только вот… Невесть что он чувствует — сам не понимает ни черта. Ладно, страдай теперь соразмерно, без выжженной жалости к себе, подумай, что такие тяжелые ранения ног в ходе штурма и не были такими тяжелыми, да и восстановление — детский лепет. Страдай соразмерно тому, как страдал Дима, когда его плоть заживо растворялась, а кости разъедало полимером. Наверное, он все это время был в сознании, хотя хочется думать, что отключился от болевого шока. Вот так. Сиди на коленях перед этой кровавой лужей. И страдай.