Босиком танцуй на костях зимы Своей огненной страстью сжигая до тла Пусть пылает костёр, обжигая холмы Ты, родная, и так слишком долго спала.</i> Сны Саламандры - Спящая в огне
Студёный, горний ветер, который с особым тщанием режет умытое поутру лицо, свистал в щели деревянного домишки. Крохотный белый козлёнок, будто горстка наметённого пушистого снега, упрямо тыкался в угол, пытаясь выесть пучок сушёной ежи, подоткнутый в щель, чтобы отгонять недобрых духов. Поднимая голову, блеял в стену жалобным плачем ребёнка. — Уть-уть-уть-уть… — подзывала женщина на улице, перекрикивая скрипучее кряхтанье уток. — Кыш, хламьё одноглазое, пшёл! Прикрикнула она, и старый, одноглазый петух с гнусавым голосом захлопал крыльями и с размаху ударился в стену дома. — Тьфу. Дурак! Всё никак не убьёшься. Испуганный шумом козлёнок брыкнулся и боком отскочил к лежанке. Одеяло, сшитое из волчьих шкур, зашевелилось. Сонные, болезненно припухшие детские глаза открылись, взгляд медленно двинулся по щербатому леплёному потолку, застыл пронзительно-синими кусочками льда. Белые волосы, свалявшиеся и посеревшие от пота и грязи, точно как пушок у козлёнка, облепляли лицо мальчика, худое, бледное с мертвенной просинью у губ от холода, что измучивал, однако больше изнутри, чем снаружи. Он выбрался из-под шкур и тихонько пошёл к тому, что так очаровывало его неподвижный взор. К догорающему очагу, что дымно-красным заревом освещало дом. Присев поближе, мальчик протянул закоченевшие ручонки к единственному источнику животворного тепла. Протянул так трепетно и осторожно, словно боялся, что он вот-вот погаснет. Тлеющий уголёк, подрагивая, переливался огненным жаром, зачаровывая, как северное сияние в небе. Точь-в-точь маленькое горящее сердце! Пальцы маленькой, детской ладошки сжались, крепко зажимая его. — Тодд… Ты зачем встал? Ну-ка, ложись в постель, — зайдя в дом, сказала женщина запыхавшимся, хриплым с мороза голосом. Мальчик будто не слышал даже, как она вошла, и всё глядел, заворожённый, на свою ладонь. — Ты что там делаешь-то? Что?.. Подойдя ближе, она закричала, схватила ребёнка за руку, била по ней, хватала пригоршни снега, с силой пыталась разжать детский кулачок.***
Узловатые, мозолистые, обветренные до черноты пальцы старой шаманки продели вслед за толстой загнутой иглой серьгу в хрящ уха юноши. Кровь алыми ягодами рябины скапывала по шее на оторочку рубахи, белую, как снег на вершинах гор, как волосы, богато отросшие до самых плеч. — Сегодня ты пролил свою первую кровь, — прошамкала беззубым ртом старуха, глядя полузакаченными, выцветшими глазами почти совсем без зрачков. Юноша ничего не ответил. Только смиренно приклонил голову, положив руки на копьё, что лежало перед ним. На остром железном наконечнике ещё не засохла свежая кровь. Шаманка утробно загудела, погружаясь в транс, поводила рукой над курильницей с тлеющей травой, расстилая посолонь горький дым. Затем взяла короткий охотничий нож, макнула в нацеженную бычью кровь и приложила лезвие плашмя к высокому лбу и к острым скулам юноши. — Много ещё крови прольёшь. В самом шальном и кровавом бою удача тебя не оставит. Ждёт тебя слава удальца и величие воина. Но суженой твоей нет ни здесь, ни за морем. Не родилась ещё и не родится уже на твоём веку. Бери, какую хочешь, жену — ни одна не согреет.***
Под гулкий, как удары шалого сердца, бой бубнов взвивалось в ночное небо пламя костра, осыпало искрами захмелевшие лица под масками зверей и птиц. Многоголосый хохот озорно подхватывала пастушья дудочка, увлекая в быстрый танец. Ряженый чёрт в козлиной шкуре жарко отплясывал и скакал вокруг костра, со свистом размахивая серпом, так и норовя снести кому-нибудь голову. Лилось рекою кипучее вино, как в яростной битве льётся кровь. Только один молодой воин сидел поодаль всеобщего веселья, отчего-то не радовалась душа его. Лисья маска лежала у него на коленях, не прикрывая глубокие рубцы — следы первых сражений — на прекрасном точёном лице. Белокурая красавица Ровена, дочь сельского старосты, давно оставила хохочущих подруг, что потешались над крепко захмелевшим мужичком, завязав ему глаза. — Тодд… — тихо позвала девушка, подойдя. — Отчего ты так печален? Что тебя гложет? Мужчина лишь повёл хищным взглядом вприщур, будто сокол на белогрудую лебёдушку. Поднял глаза на небо, в котором пламенела кровавая луна — недобрый знак для воина накануне битвы. — Завтра идём за море. Чую, много крови прольётся… — А ты отпусти тяжкие мысли и дай сегодня сердцу навеселиться всласть! Если завтра ждёт смерть, ему уже не нарадоваться и не налюбить… — смелеющим голосом прошептала Ровена, не пряча отчаянных, влюблённых глаз. Полуобнажённая девичья грудь в сокровенном, запретном желании прижималась к жёсткому волчьему меху на жилете воина. Мужчина отпил большой глоток из братины, что Ровена подала ему. Пьянящий жар разлился по жилам, но не согревал. — Смерть ждёт… А чего это ты так легко меня смерти готова уступить? — спросил, улыбнувшись лукаво. Огромные, синие глаза девушки беспокойно расширились, губы дрогнули, от чувств не в силах выронить ни слова. Только рука, украдкой скользнувшая под белую мягкость волос, крепче обхватила за любимую шею. Он не ждал, не церемонился, не давал ей одуматься, впился поцелуем в нежные девичьи губы.***
В дымно-хмельном угаре мужских тел, взмокших и зарумяненных в пылу пьяного дружества, что рисковало вот-вот сорваться в кровопролитный спор, с грохотом, не различимым в гвалте и хохоте, опрокинулась кружка, разлился и запенился по липкому, растрескавшемуся дереву стола ледяной эль. Весельчак Брайан, перемежая горячие ругательства смехом, стряхивал пену с рыжей бороды. Алкоголь накалял его охоту до женских форм, как огонь накаляет сталь. — Что взгрустнул, эй?.. — шепнул он на ухо молчаливому другу и положил ему на плечо тяжёлую ладонь. — Гляди! Вон та! Она на меня посмотрела. Какие сочные, наливные грудки, прямо как яблочки, аж сердце замирает… Ух, поиграть бы ими. — Да в тебе умер поэт. — Это он только сейчас боек на язык, а оставь его с бабой наедине, будет мычать, как телок. Да, Брайан? Помнишь жёнушку лудильщика? — подзадорил его звонкоголосый Уриэн. Худой парень с жёсткими, тёмными, ровно остриженными по плечи волосами, в его жилистых смугловатых скулах ощущалась примесь романских кровей. — У нас с ней всё и без слов неплохо удалось… Отпив из кружки большой глоток, Уриэн с наслаждением выдохнул и расправил стройные плечи. — Враньё. Я помню, как ты кричал… когда она тебя шарахнула горшком по башке, — сказал он, кося в сторону девушки соблазнительные блестящие глаза. — Огонь-баба! Не она ли тебе морду расцарапала? Спину тоже? Покажи! — раздался чей-то бесстыжий смех. — Ну! Чего молчишь, лисья шкура? Один белый воин, будто бы далёкий от ребяческого шума и безрассудства приятелей за столом. Никто из них ни мужеской красотой, ни сладким словом, ни звонкой монетой не прельстит разгорячённую в танце девицу, что сверкает искоса шальным глазом. Один он, без слов и усердий, зацепив мимолётной, гордой улыбкой, поманит её. Его одного, такого холодного, она будет согревать в жарких объятиях до рассвета, но не согреет, потому что воину мало надышаться, напиться и налюбить перед смертью что жизнь, что женщину, что Бога. К нему одному, не обувшись, не прикрыв исподней рубахи и заплакав влюблённые глаза, забыв о стыде и гордости, поутру прибежит красавица. И по зову сердца отыщет в лесу, в круге деревьев, всей душою обращённого к силам Неба и Солнца, потому что на рассвете не услышать истовей молитвы, чем от воина. Лисий коготь неизменно у сердца его, под тяжестью кольчуги, под рубашкой, сшитой добродетельной материнской рукой, — защита от меткой стрелы, от варварского копья, от всякой беды. И занеся свой добрый меч, сроднившийся с ним не за одну битву, пришпоривал быстроногого коня и с неистовым криком, что неудержимо рвался из души воина, влетал в горнило кровопролитной бойни. Вот тогда неприкаянное сердце его горело жарче самого высокого огня! И тем слаще вино, и горячее любовь к даме сердца, когда возвращался он живым со щитом поверженного врага, и крепче поцелуи и дольше длится ночь. А краше всех та девица, звонче которой смех и быстрее задираются юбки. И вот накануне зимнего солнцеворота Солнце ещё не успело взойти, как кровью обагрилось небо. Дикари с Оркнейских островов нахрапом налетели поутру на деревню. Не зная ни чести, ни жалости, охочие до чужого богатства, земли и девичьей красоты, хватали, рубили, жгли, крушили и грабили. Грядёт великая битва. Тодд в то роковое утро возглавил отряд воинов, неколебимо готовых ринуться на защиту любимой земли. И верен был в тот час его сердцу и конь, и меч, и разум. — Стреляй! — взбудил он своих воинов призывным криком, и полетел град свистящих стрел, распарывая ледяной ветер. Рука, закаленная и наученная в битвах, не уставала сносить мечом вражьи головы, окропляя горячей кровью белый снег. — Вкуси добротной стали, тварь! — сорванным голосом заорал Брайан и с разбегу вонзил свой меч прямо в раскрытый в крике рот чужака, что нёсся навстречу с обезумевшими глазами. Меч прошил голову и выскочил с обратной стороны. Белый воин за мгновение успел оттолкнуть неповоротливого Брайана: в дюйме от его рыжей головы провизжала стрела. Истошные вопли, предсмертные хрипы из распоротых глоток, пронзительное ржание раненых коней — ничего не могло его испугать, и сам он не ведал пощады и снисхождения, и намоченные ядом стрелы врага летели мимо. Только изредка он взмахивал головой, откидывая с лица белоснежную прядь волос, мокрую от чужой крови. С лёгкостью и забавой отражал удары, как будто смеялся над противником, ошалевшим от чувства близкого поражения и смерти. — Срежем путь! А там отгоним их к обрыву! — бодро прокричал Уриэн, хлестнул коня поводьями, быстро улыбнулся, встретившись взглядом с белым воином. Улыбка так и примёрзла к его губам, меч, занесённый сзади, ударил по уязвимо оголившейся шее. Белобровый не давал гневу застить глаза, не терял себя в момент боя, какой бы острой ни была боль. Она только подкрепляла силы, чтобы в следующий миг мстительно вонзиться в грудь противника. Подгоняя коней, быстрых и резвых, как ветер, воины его уже наступали, оттесняя варваров всё ближе к гавани. Вот уже солнце высоко поднялось над вершинами гор и вызолотило снег на поле брани. Разогнав коня, нацелив острие меча в неприкрытую голову всадника, воин вдруг вылетел из седла, в котором держался крепче крепкого, и упал на землю. Не сразу почувствовал, что вражья стрела, смоченная ядом, впилась змеиным жалом в грудь. Солнце будто провалилось в расщелину гор, и свет перед глазами залило туманом. И в мгновение стало так холодно… Зверский холод сковал нутро, остановил бьющуюся в жилах кровь, стиснул сердце, словно коркой льда, так, что больше никогда никому не согреть. И смыкая тяжелеющие веки, он увидел, как в зыби тумана показались воины. Их белые кони, сверкая золотой сбруей — но не солнечный свет отражался в ней — ступали изысканно и неспешно, будто шли вовсе не по бранному полю. Сердце зашлось: не воины, а девушки правили коней к нему. Их лица дивной красоты, но без страха, без жалости, без всякого женского чувства, которое так просто не скрыть, застыли в мертвенной холодности. Копыто коня глухо топнуло у самого лица мужчины, и с размаху вонзилось в землю острое копьё. Спешившись, дева склонилась к нему, прекрасная, как живое пламя, волосы её огненно-рыжими волнами упали почти до самой земли, мягко коснулись щеки мужчины. И из-под них, будто из-под завесы огня, — два диких, пронзительно-зелёных глаза, взор их проник в самые недра души. — Этот подходит.***
Забытье ещё не отступило, когда в слипшиеся глаза назойливо пробивался свет. Мужчина проснулся на непривычно ровной и упругой кровати. Голова слегка кружилась, и потолок над головой, до того белый и высокий, дрожал и слепил глаза, будто именно с него нисходил свет. Всюду пахло чистотой и свежестью отстиранных вещей и новой, будто только что промасленной мебели. В подозрительной тишине эхом отдавался дробный стук напольных часов. Точно собственное сердце. Вот только собственного сердца совершенно не чувствовал… Понемногу приходя в себя, он беспокойно схватился руками за простынь, прикрывающую его совсем обнажённое тело. Холод вокруг не сводил зубы, не ввинчивался судорогой в мышцы, а ласкал, странно ощущаясь приятной прохладой. И будто бы дыхание было таким же холодным. Нет. Дыхания не было вовсе… Что с ним произошло? Что за неведомое место? Как он сюда попал? Попытка вернуться мысленно в то, что с ним случилось, отзывалась совершенной пустотой в памяти. Ничего не помнил. Совсем ничего. Непривычно близорукие глаза, как будто в тумане, разглядели несколько кроватей, стоящих в ряд, и на них неподвижно лежали люди — похоже, спали. Кто они? Что это всё?.. Мужчина судорожно потёр глаза, надеясь прозреть: бесполезно. Замутнённый взгляд наконец заметил, что против высокого занавешенного окна в тени откидного письменного стола, наподобие маленького шкафа, сидел молодой человек с коротко остриженными тёмными волосами, что полосками по бледным, впалым щекам переходили в короткую бороду. Неудобно высокий воротник бело-синего хвостатого одеяния заставлял его то и дело поворачивать головой. Словно бы не замечая проснувшегося на кровати больного, парень почёсывал переносицу, облизывал перо, которым водил по бумаге, а, когда и эти занятия ему наскучили, начал насвистывать под нос какую-то песню и пальцами свободной руки разглаживать приготовленную папироску. Подняв случайный взгляд на мужчину, натянул дружелюбную улыбку и спросил: — Ну-с, юноша, как вы себя чувствуете? — Хорошо, — машинально ответил мужчина, с подозрением косясь на незнакомца. — Хорошо? Отчего же вам хорошо? — с глумливым равнодушием удивился парень, будто бы на самом деле всё должно быть не так хорошо. Мужчина назло ему тоже попробовал улыбнуться. — Не болит ничего — уже хорошо. — Ну тоже верно… — лениво поглядывая в окно, покачал головой незнакомец. — А как ваше имя? — А ваше? Мужчина говорил спокойно, но этот странный человек уже вызывал инстинктивную неприязнь. — Здесь сначала я задаю вопросы. Потом вы, — снисходительно взглянул он поверх сползших на нос очков. — «Здесь» — это где? Могу я узнать? — Как вас зовут? — парень повысил раздражающе звонкий и протяжный голос. Но притянули внимание его необычной зелени глаза. И в голове мимолётно промелькнул отблеск воспоминания. Словно где-то он уже видел эти глаза… Нет, не вспомнить. Не отводя взгляда, обречённо покачал головой. — Никак. — Вы не помните своего имени? — Даже если помнил бы, думаете, вам его сказал бы? — холодно усмехнулся мужчина. — Во-о-от как… — в голосе незнакомца послышалось наигранное любопытство. — А почему вы не хотите его говорить, помните? — Нет. — Чудно, — глядя не на собеседника, а куда-то в сторону, парень снова расплылся в широкой, деланой улыбке. — А теперь я готов выслушать ваши вопросы. — Я не дышу, — произнёс мужчина, не без тревоги прислушавшись к своим ощущениям. — Почему? — Ничего удивительного. Вы, голубчик, мертвы-с. Как и все здесь.***
Рабочие будни в Департаменте жнецов тянулись однотипно, методично, чётко, как отбитые стрелкой секунды на башенных часах. Но белый жнец с присвоенным номером 136649 ко многому научился привыкать. У него отняли прошлое, память, острое зрение, но дали шанс на новую жизнь. Как и всем здесь. Молодая девушка, пряча по-звериному дикие, безумные глаза, взошла на виселицу, бросила быстрый, презрительный исподлобья взгляд на ликующую пьяную толпу, в многоголосье которой смешались скверные ругательства, вздохи жалости и надсадное рыдание. Палач с деловитым видом плюнул на заскорузлые ладони, откинул с лица приговорённой взлохмаченные огненно-рыжие волосы, слипшиеся от пота, и накинул петлю на тонкое трепещущее горло. Порывистый ветер налетел с востока, ударил в лицо режущим холодом, смешанным с пылью, песком и мусором площади. Белый жнец зачарованно глядел на девушку, что, оборвавшись на ступени, забилась в судорогах удушья. Ни жалости к ней, ни злости к её палачам он не испытывал, но не мог отвести взгляда. И до чего зримее стало чувство холода внутри… — Когда-то на площади жгли, а теперь, вот, вешают… — послышался рядом задумчивый голос одного из сослуживцев. Гнилая верёвка оборвалась от тяжести. Ещё живая, рыжеволосая девушка, в судороге запрокинула голову. Хрустнули переломанные, выпирающие сквозь кожу позвонки. Разорванный по углам рот, запачканный слюной и кровью, не закрывался: сломана челюсть. Острие косы верным движением вонзилось под грудь, навсегда закончив мучения бренной жизни. — Мда… Уже не такая красавица, какой была раньше, — вздохнув, иронично сказал всё тот же разговорчивый жнец. — Ты чего, Лис? Так смотришь, будто узнал в ней старую подругу из кабака!***
— Вы славно поработали во Фландрии двадцать четвёртого июня. Шестнадцать тысяч душ, Боже правый… Все плёнки в надлежащем состоянии. Далеко не все жнецы отличаются такой расторопностью, — не уставал восхищаться начальник, с удивлением пересматривая его отчёты. — Продолжайте в том же душе, и через год-два уже сможете стать наставником. — Наставником? — переспросил жнец с номером 136649, что спокойно и безучастно ждал окончания рабочего дня. — Да. У вас разве не было? Ну, думаю, в этом не будет ничего сложного. Ах да, наставники… Нынче в мире неспокойное время, в Департаменте проблемы с кадрами, наставников на всех не хватало. Что ж, на одиночество белый жнец пожаловался бы в последнюю очередь. Жаль, что теперь у него это собираются отобрать. Взяв увольнительный, он двинул в сторону приметной улицы, где вечерами не умолкал весёлый женский смех, льющийся из таверн. Рядом на улице, похоже, только закрыв свою лавчонку, мусолил беззубым ртом побитое яблоко престарелый шорник, уже успевший здорово набраться, судя по его масляным глазам. Завидев какую-нибудь уличную девицу, одарившую его скорее насмешливым, чем соблазняющим, взглядом, начинал поглаживать недоделанную конскую упряжь, перекинутую через плечо, будто задался целью в этот вечер непременно кого-то в неё запрячь. Вкруг стола, небрежно откинувшись на спинки лавок или опершись локтем на колено, сидели молодые рыцари с золотыми лилиями на туниках, надетых поверх кольчуги. Их ребяческая хохотня слышалась ещё с улицы. Для многих теперь война стала обычным делом. От природы красивые лица, раскрасневшиеся от выпивки, ещё не изуродованные шрамами от вражьего меча, горели юношеским задором и страстью, бойкие глаза так и вспыхивали, стоило бесстыжим, подвыпившим девицам с растрепанными, непокрытыми головами, что сидели поодаль, изобразить в их сторону знак внимания. Так и кипела в них жажда жизни, которой не успели напиться. Не успело на этих лицах возникнуть ни злобы, ни наглости, ни зависти. Ни страха смерти, которая всех их ждёт уже скоро… Белый жнец присел у окна и заказал пива. Не то чтобы ему сильно нравилось изучать людей, наблюдать за ними. Не то чтобы он жаждал поскорее залить спиртным боль, страдания и смерть сотен человеческих душ, которые ежедневно пропускал через себя. Всё, чего он хотел, — (до чего нелепо и трудно это объяснить даже самому себе) согреться, на каком-то подсознательном уровне согреть гиблый холод внутри… И порой охватывала тревога, когда ни пиво, ни вино не согревало. Невольный взгляд упал на худенькую рыжеволосую девушку с живой алой розой в волосах: её только что подозвал к себе один из рыцарей. Иссиня-бледная кожа под россыпью веснушек казалась мертвенно-красивой. Когда она поглядела на мужчину, наигранная, кокетливая улыбка пропала с её губ, только большие, от природы выкаченные глаза продолжали жадно поглядывать, точно дикий зверёк. Хмельные красавцы-воины, щедро сыплющие комплиментами и золотыми франками, больше не занимали её. От таверны через улицу меньше тридцати шагов до скромной комнатки, где неряшливая кровать оказалась вполне удобной для жаркого единения двух тел. Молча. Без долгих разговоров и лицемерных обещаний. Почти даже без поцелуев. Девичье тело, послушное ласкам, со стоном изгибалось под ангелом смерти, жадным до тепла, которым никак не мог насытиться. Тепло, как весеннее солнце, пригревало выстывшую, точно цветок под коркой снега, душу, ненадолго оживляло страсть, заставляло крепче стискивать в объятиях… Так обманчиво. Это подобно красочному, счастливому сну, который рассеется, стоит открыть глаза. И жнец покрывал неистовыми поцелуями упругую грудь девушки, впивался в губы, ласкал без устали каждый дюйм её молодого тела, отчаянно пытаясь снова и снова сделать явью то желанное ощущение. Но, обессиленный, выжатый до капли и несогретый, падал на постель. И холод с новой силой одолел разморённое, пригревшееся тело. Словно, на миг подставив лицо благодатному солнцу, попал в тень высокого здания. Не то чтобы это пугало… Угнетало. Белый жнец не понимал, что с ним происходит.***
Ранним сентябрьским утром Лондон полыхал пожаром. Ненасытное пламя с быстротою мысли неслось через реку на восток, раздуваемый ветром настоящий огненный вихрь захватывал и пожирал всё на своём пути. Деревянные домики разом вспыхивали и обрушивались, погребая под собой ещё спящих ремесленников, что в основном проживали здесь. Их группе достался центральный район у реки — самое сердце пожара. Шустрые слуги смерти хлопотливо сновали в густом обжигающем дыму, угар которого смешался с запахом палёного мяса. Отдыхать никто не давал права, даже после битвы с виновником пожара. Поверженный демон, вернее то, что от него осталось, лежал, крупно вздрагивая, растекаясь по земле чёрной кипучей жижей. Предсмертный хрип его напоминал шипение раскалённой печи. — Держу пари, после него на земле останется такое большо-о-ое пятно, а потом люди назовут его атмосферной дырой! — гордый своей догадкой, заявил Отелло. Боязливо ткнул нелепой ученической косой в разлагающегося демона и отпрянул, когда тот опять зашипел. — Сидел бы у себя в лаборатории, умник… Всё равно от тебя толку никакого, — послышался тяжкий, запыхавшийся голос усталого жнеца. — С радостью бы сидел. Но начальство велело «экстренно собраться всем сотрудникам без исключения», — ничуть не обидевшись, процитировал криминалист. Некоторые трупы сильно завалило огромными каменными обломками моста, что добраться до них возникала трудность. Поглядев на двоих жнецов, что, будто парочка дружных, трудолюбивых муравьишек, разгребают груду, аккуратно складывая рядом куски покрупнее, 136649 рассмеялся. — Не пойдёт, господа. Эдак вы до ночи не управитесь. А ну-ка, отойти! Технично размахнувшись своей косой, огромной, но притом лёгкой и покорной рукам, разнёс вдребезги гору обломков. — Вот так универсальный агрегат жнеца! — восторженно оценил его сноровку Отелло. — Поговаривают, смерти нужна коса, чтобы расчищать путь в рай. До рая добраться, конечно, проблематично, однако подсобить может. Сернистый запах демона, маленькие костерки после пожара горели в белой мгле, наверное, на целую милю вокруг, сколько глаз хватал, разбросанные опалённые, разорванные по кускам трупы, покрытые чёрной, запёкшейся кровью… — Ух!.. Ни дать ни взять преисподняя, — подхватил Отелло его мысли. — Лучше быть царём в преисподней, чем прислугой в раю, — тонко ухмыльнулся белый жнец. Отелло засвистел и шутливо закрыл уши. — Я этого не слышал, не слышал… Огонь, подрагивая яркими, рыжими сполохами, манил подойти ближе, поднести руки, окоченевшие до ноющей боли в суставах. — Брови спалишь. — У меня их всё равно что нет, — усмехнулся он, не в силах оторваться от чарующего зрелища, как собственная ладонь медленно разрезает пламя костра, но оно срастается в то же мгновение. Отелло подошёл ближе и уселся рядом. Нездоровая страсть друга давно смущала его. — Ты ведь понимаешь, что мы не можем мёрзнуть? Этот холод только в твоей голове, Лисёнок. Он ласково потрепал друга по волосам, собранным в длинный лисий хвост. Понимал, прекрасно понимал. Вот только смог бы Отелло понять его бред, не подотчётный законам разума и логики? Да и сетовать кому-то на свою судьбу он не привык. — Я всё понимаю. Может, так я воспринимаю обычную скуку, — безразлично ответил Лис. — Сходи ты уже в госпиталь.***
Годы усердного сбора душ закаляют, притупляют чувства — всё, что осталось в жнеце человеческого, отучают подолгу хандрить и замыкаться в своих душевных проблемах, если, конечно, она, душа, ещё жива… Лис не был одержим идеей всеми правдами и неправдами стать лучше всех, он просто без гордыни и зависти делал то, что в его силах, плыл по течению, и неизбежные промахи не ломали его дух. Сколько человеческих жизней он провёл в Департаменте? Не считал. Даже время здесь будто текло иначе. Теперь его почитали за образцового жнеца, лучшего поисковика в Английском отделении, относились с подобающим уважением, а попасть под его покровительство — особая честь и мечта любого новичка-стажёра. Сегодня как раз к нему должны были доставить двоих — наставников по-прежнему не хватает. Грелль Сатклифф, Уильям Т. Спирс. Обе фамилии на С, странно, по алфавиту распределяли? Ещё и фотографию у первого потеряли, ну кто так с документами работает? Впрочем, ещё успеет наглядеться, вживую, так сказать. Сатклифф - задира, судя по дисциплине и выговорам за драки, плюс угрозы комиссии, вот это да! Но три A за практику подкупают, конечно. Может чего и выйдет, а если нет — что ж, и диспетчерам поисковой опыт пригодится. А вот второй что тут забыл? Оценки B, как по линейке, староста, рекомендации от преподавателей, подкован в Уставе. Отдел надзора разве укомплектован? Кадр прямо для них. В дверь робко постучали. Белый жнец мельком поднял глаза. На пороге возник стройный молодой человек с чёрными, ровно зачёсанными набок волосами, которые сильнее оттеняли его бледное заострённое лицо: в нём ценитель мог бы найти некое экзотическое болезненное обаяние. Несмотря на красивую, военную выправку, в глазах юноши застыл страх прилежного ученика, которому вот-вот переправят отличную оценку на хорошую. Желание произвести впечатление из него так и рвалось. И он готов был на всё, чтобы такой уважаемый наставник признал его самым лучшим. — Сэр, Уильям Т. Спирс прибыл на стажировку, — немедленно отрекомендовался парень. — Вижу. А почему один? Где этот, с «С» по дисциплине? — Стажёр Сатклифф принял предложение о переводе во второй парижский отдел, — бодрым голосом отрапортовал Спирс. — Полагаю, сэр, сейчас он уже на борту корабля. — Мм… Везунчик, значит. Не сказав больше ни слова, мужчина вернулся к бумажной рутине, коей на столе ещё оставалось предостаточно. Новичок, не двигаясь с места, продолжал преданно на него таращиться. — Что стоишь над душой? — Жду ваших указаний, сэр. — Тогда слушай моё первое указание: иди к начальнику и попроси себе другого наставника, скажешь, что я одобрил, — не поднимая больше головы, произнёс мужчина безучастным голосом. — Разве я сделал что-то не так, сэр? — сдерживая недоумение и обиду, до последнего оставаясь спокойным и разумным, спросил Уильям. — Ты не поисковик. И никогда им не будешь. Лучше переведись сразу, если не хочешь потом жалеть. Перегоришь не на своём месте лет через двадцать, а мне на твою замену опять новичка готовить. В отделе кадров совсем с ума посходили, присылают ко мне всех подряд… Сколько он уже насмотрелся и наслышался слёз «незаслуженной» обиды от этих юных дарований, среди которых каждый считает себя особенным… Тошно. «Дорогой, свою впечатлительность надо было оставить в прошлой жизни, а то, боюсь, тебе придётся нелегко», — каждый раз хотелось ответить. Спирс, к счастью, оказался гордым. Когда он вышел, за дверью послышался чей-то ободряющий голос: — Что, погнал? Не расстраивайся, он почти всех гонит. А кого не прогнал — тех доводит. Ты, правда, до начальника дойди, он поймет. «Кого не погнал, тех доводит». Ну-ну. Ни для кого не секрет, как он зверствует с новичками. Какого же чёрта их всех так и тянет к нему? Как глупого ребёнка, который упрямо суёт руки в огонь. Хм… суёт руки в огонь… Лис как-то рефлекторно достал несколько спичек из коробочки, что мозолила глаза на столе, чиркнул раз-другой, упиваясь этой первой секундой, когда сном крохотных искр, рассыпаясь, покалывает пальцы огонь.***
Как бы посмертная служба со всей её жёсткостью ни закаляла жнецов, некоторые из них дезертируют. Без лишнего шума, внимания и протеста. Просто бегут, как крысы с корабля. Ужасно звучит, но мораль приходится оставить в прошлой жизни. Теперь в права вступает инстинкт выживания. Наверное, поэтому жнецы обычно дезертируют парами — такова статистика. Способы сбежать найти труднее, чем причины, и поэтому приходится тянуть время, усложняя сложное дело, которое тебе поручили, морочить голову начальству, выпрашивая больничный или отпуск в другой стране, или (боже, как дико и смешно!) имитировать собственную смерть. Отступники готовы на всё, только бы в запасе было немного времени, скопленных денег и… друг, вдвоём с которым не так страшно встать против людей, жнецов — всего мира, отвергнутого и враждебного. Только у Лиса не было ничего. Ни времени, ни средств, ни того, с кем можно было бы разделить дезертирство и обиду, которую он тоже не сумел накопить. Что говорить?.. У него не было даже плана, чтобы разумно, спокойно тихо и незаметно исчезнуть. И потому он попросту… хлопнул дверью, поняв, что терять больше нечего: всё давным-давно потеряно, отнято или оставлено добровольно. За что и поплатился, получив с десяток шрамов, расчёт, славу Легендарного безумца и то, без чего на самом деле не мыслил себя — право на свою косу. Последние глаза, в которые он взглянул напоследок, оставляя в прошлом мир, что когда-то считал своим домом, — глаза Отелло, нервные, взволнованные, исполненные бескорыстной привязанности, как у домашнего пса, от скуки сдружившегося с волком. Ночью, в парке, у развалин заброшенной часовни. Лис не ждал от него особой помощи, не просил замести следы, выгородить перед начальством и уж тем более не подстрекал становиться напарником по дезертирству. Просто… не отговаривал его увидеться в последний раз. — Ты всё?.. С концами? — спросил жнец, с грустным пониманием покачав головой. Прекрасно понимал, что путь отступника только один, обратного хода нет, как и шансов на милость начальства, если вдруг на твой след нападут. — Ну, с концами-не с концами, как знать… Главное не отдать концы, а так всё возможно, — Лис рассмеялся над своим каламбуром. Отелло тоже попробовал выдавить из себя улыбку. Он часто моргал, тёр озябшие плечи, кусал губы, беспричинно оглядывался. Сознавал, какой это риск — находиться сейчас рядом уже не с сослуживцем, а со страшным преступником, лицо и совесть которого изуродованы глубокими шрамами, говорить с ним, обещать, что никому и ни за что не выдаст его. В то же время вздрагивал от нетерпения сделать шаг вперёд, взять за руку, которую только что отпустил, и прошептать самые заветные и страшные на свете слова: «Возьми меня с собой». Но он не был глупцом и нашёл в себе силы побороть болезненно проступающие чувства. — Заходи погостить. Если не боишься… — сказал на прощание Лис. Отелло, растерянно улыбаясь, кивал и мысленно умолял себя не раскиснуть и не дать воли слезам. Романтика безумного, свободного беглеца, сорвавшегося с цепи, прекрасна. Но не для него.***
Око Департамента, пусть и подслеповатое, никогда не дремало. Бесстрашие и хитрость однажды перестают быть главным оружием. И тогда приходится бежать, выбиваясь из сил, не лисьей тропой, а кроличьими норами, впопыхах заметать следы и ощупью искать дорогу, прятать роскошь лисьего хвоста под линялой овечьей шкурой, а глаза — под чёлкой вполлица, горбить гордую осанку и, чтобы не сойти с ума, тихонько шептаться с самим собой. Но ему забавно наблюдать за наивными, пугливыми жнецами, дразнить, вникать в душу и в голову и вынуждать задумываться, не видит ли их в самом деле сумасшедший старик-похоронщик. Он обосновался в похоронном бюро — местечке, которое хитрым путём задешево выкупил у бывшего владельца в закоулке одной из центральных улиц Лондона, по которой ежедневно проходили сотни людей. С другой стороны, находясь на виду, имеешь шанс затеряться в толпе. Гробовщик — такое простое и логичное прозвище он получил в дополнение к чёрному цилиндру и бесформенному балахону заместо изящно приталенного тренча — не дрожал, спрятавшись в нору и моля Бога о том, чтоб только его не учуял зверь покрупнее. Он блефовал, с вызывающей улыбкой смотрел смерти в лицо, играя в помешанного, выпрашивал у посетителей вместо денег смех, наверное, способный продлить жизнь. А, в крайнем случае, сам притворялся мёртвым. Теперь он, без преувеличений, заведовал самой смертью, по крайней мере, её материальной стороной — тем, что обычно нагоняет на людей страх и, как ни странно, тем, к чему они готовятся со всей тщательностью, ведь подготовить милую юную леди из богатой семьи к первому балу и к уходу в иной мир, равноценно, по всем параметрам. И мог бы признать, что заведовать всяко лучше, чем находиться в чьем-то ведении. Гробовщику понадобилось немного времени, чтобы освоиться на новом месте и в новом облике, в конце концов, он не был горд, брезглив и привередлив. Капли дождя глухо стучали по крыше, точь-в-точь комки земли — по крышке опущенного в могилу гроба, внутри которого чувствовал себя Гробовщик. Впрочем, он и так спал в гробу — в нём не безопаснее, но почему-то спокойнее. Острый, как у лисицы, слух улавливал в гробовой тишине комнаты любой звук, даже шорох мыши или треск сверчка за печкой. Монотонный, клонящий в сон шум ливня неожиданно дополнил бодрый цокот каблуков. Кто-то ходит? Прямо по крыше?.. Моментально стряхнув с себя тяжесть дремоты, мужчина снял крышку гроба и сел, чутко прислушиваясь к звукам. Выйти не решался: не очень умно очертя голову бросаться навстречу неведомому. Пальцы, давно не ощущавшие человеческого холода, вдруг начали невыносимо зябнуть, и захотелось разжечь печку, которую не растапливал с прошлого месяца. В ночную тишину врезался пронзительный механический визг металла, который может издавать только бензопила.***
В то время как для Департамента он оставался безумцем-дезертиром, преступный мир Лондона знал в его лице надёжного информатора. Когда полиция расписывалась в своей беспомощности, за помощью обращались к нему. Сиэль Фантомхайв, маленький мальчик со взрослым недоверием в уцелевшем глазе, наивно полагающий, что сумеет обхитрить изворотливую тварь, которой продал душу. Единственное живое создание, оставшееся напоминанием о человеческой семье, к которой (никогда бы не подумал, что это произойдёт) успел привязаться и с чьей смертью не мог смириться. — Я не играть к тебе пришел, Гробовщик, — с трогательной суровостью заявляет мальчишка. И без страха усаживается на крышку гроба, конечно, пока не зная, что под ней ожившие мощи его брата. Конечно, не играть пришёл… Это он, Гробовщик, играет с ними всеми, без труда находя выигрышную комбинацию. — Я знаю, знаю, зачем вы пришли, граф. Мне и говорить не надо. Я с первого взгляда вижу, что у вас на уме… — неторопливо отвечает, задерживаясь взглядом из-под чёлки на каждом из его спутников. Знает многое. Знает даже истинное — и весьма обаятельное — лицо, скрывающееся под маской кровавого убийцы — Джека Потрошителя. Но естественно, всей правды сразу не выдаст, потому что тогда игра потеряет смысл, а игроки — азарт. Но кто это тут у нас, по правую руку алой баронессы?.. Худенький, невзрачный паренёк в нелепо сидящей на нём форме дворецкого, робко прячущий за стёклами очков глаза, изумрудно-зелёный цвет которых трудно не узнать… Так-так. Если такой твари, как демон, можно притворяться дворецким, отчего же нельзя жнецу? Другой вопрос — зачем? Ну да ладно. До жнецов с их интригами Гробовщику дела не было, если, конечно, они не имеют отношения к его поимке. Один раз их взгляды встретились, и парень, до ужаса удивлённый, взволнованный и засмущавшийся, снова отвёл глаза, наверное, опасаясь немилости своей госпожи, которая норовила за что-нибудь к нему придраться. Необычно красного цвета аура пламенела над головой молодого дворецкого. Странно. Не помнил на своём веку никого среди жнецов, у кого аура была бы такой яркой… Однако некоторые жнецы, особенно молодые, очень чутко воспринимали окружающий мир и имели способность временно перенимать цвет ауры человека. Гробовщик внимательнее посмотрел на красноволосую леди Даллес, которая в недовольстве прищурила глаза.***
Гробовщику нравилось играть с людьми, что с живыми, что с мёртвыми. Нравственность, совесть и страх давно перестали быть преградой. И теперь на роскошном лайнере, среди бездушных, беспощадных трупов, которые собственноручно оживил. Среди глупых человечков, одержимых гордыней и призрачным величием, по-детски ему доверившихся, нечаянно превративших торжество жизни над смертью в настоящую катастрофу. Среди двоих жнецов с цепным демоном в качестве напарника по несчастью… Вот только кто кого загнал в угол? — Его глаза! Жнец..?! «Аллилуйя. Как долго же до вас, однако, это доходило, ребята», — едва не засмеялся в ответ на искреннее изумление своих незадачливых противников. — Свести равное количество людей и странных кукол в одном месте, из которого не убежать, — неплохой эксперимент, не правда ли? Делайте ставки, господа, — откровенно признал отступник, с насмешкой ловя и отбивая, как удары, страшные проклятья, летящие в его сторону. Люди, куклы… Пусть себе убивают друг друга, пусть сражаются на равных. У Гробовщика в приоритете было совсем другое сражение… Внезапно. Необдуманно. Как вторжение чужеродной силы. Техничные, соблазнительно гибкие и грациозные, вместе с тем смертоносные и безжалостные движения, по мастерству равные разве что его собственным. Вихрь взметнувшихся алых волос, как брызги крови. Близко. Лицо алого жнеца — само воплощение предсмертной агонии. Лицо, распалённое от жара драки, негодования и желания окрасить кровью дерзкого, здорово помотавшего всем нервы дезертира. Ослепительно красивое лицо, на которое, играючи, подстрекнув, разозлив, покусился. — Ты посмел изуродовать лицо дамы! Обострённый контраст гиблого холода и чувственного жара внутри заставил на не подотчётном разуму инстинкте (о боже, когда с ним в последний раз такое было?..) ринуться вперёд, в гущу кровавой бойни, чтобы сцепиться косами, взглядами, душами с тем, чья близость пробудила и взбунтовала бурю невысказанных, нераскрытых, неведомых чувств. — Какой охотник окажется более удачлив?.. Ответ в принципе был очевиден. Никакие «охотники» более не интересовали. Кроме одного. Да и остальные походили скорее не на охотников, а на охотничьих щенков, которых Гробовщик отшвыривал вполсилы, почти что понарошку. Поминутно скрещивая лезвие косы с визжащей бензопилой. «Грелль Сатклифф», — искрящийся удар металла о металл прояснил в памяти имя стажёра с «С» по дисциплине и потерянной фотографией. Атакующий шаг, не расцепляя смертоносных оружий, вниз по палубе кренящегося вбок корабля. Ближе друг к другу. Как в танце, из которого только один выйдет победителем. И живым. Или не один?.. «Грелль Сатклифф», — изящная поступь, отстучавшая каблуками ритм сердца, пламенного, как аура робкого, невзрачного дворецкого. Все до единого воспоминания ожили горячо, больно и сладостно в самом сильном скрещении двух враждующих кос смерти. Грелль Сатклифф… И именно этого кроваво-красного, громкого, плюющегося искрами огня ему так не хватало в любви, в работе, в дезертирстве! Столько лет Лис мёрз, сам не зная до конца, отчего и есть ли способ согреться. Но теперь, в разгар неравной битвы, посреди ночных теней и ледяной солёной воды, он не понимал умом, но чуял всем своим естеством, что рядом с этим жнецом… <i>…ему жарко.