When I Look At You I See Myself (Когда я смотрю на тебя, я вижу себя)

      Ло’ак закрывает глаза и ждет, когда наступит боль, ждет, когда отец выкрутит ему руку еще сильнее, пока не вывихнет плечо, или, еще лучше, разрежет сердце и прогонит его. Сделает его изгоем, которым он и являлся.       Это то, чего мальчик хочет, но даже если он готов к этому, ничего не происходит. Хоть он и желает, чтобы ему было больно, так больно, что он не смог бы ни о чем думать – ни о пустоте в груди, ни о удушающей вине, отец не дает ему этого.       Папа не отпускает, но и не наказывает. И Ло’ак не знает, что сделать, чтобы уже заставить его выбрать. Даже если он старается изо всех сил, ничего никогда не получается.       — Ло’ак, — произносит Джейк ломающимся голосом, от которого подросток нервно напрягается. Покачав головой, отец утыкается лбом между лопаток сына, где мальчик содрал кожу после борьбы на скале. — Ло’ак, мой сын, мой малыш, — его голос срывается.       Ло’ак никогда не слышал, чтобы голос отца звучал так. Ни перед ним, ни где-то еще, где он мог бы услышать его таким. Из-за этого подростку хочется плакать, но он не имеет права. Ему нельзя оплакивать и горевать. Не тогда, когда с самого начала вся вина лежит на нем. Ему запрещено плакать.       Когда хватка на затылке ослабевает, и рука отца скользит вниз к шее, где-то в глубине сознания Ло’ак вдруг задается вопросом: когда папа последний раз называл его так?       Малыш.       Еще до возвращения небесных людей, до того, как они превратили отца из терпеливого учителя в строгого военного командира. Папа не называл его так с тех времен, пока еще поднимал мальчика и, перекинув через плечо с беззаботным смехом, возвращал в кровать, когда сын не хотел ложиться спать один.       Но Ло’ак больше не тот ребенок, и это уже не тот папа, которым он когда-то был, поэтому, когда отец ослабляет хватку на его скрученной руке, Ло’ак снова начинает брыкаться. Он пытается вырваться на свободу, хоть и измотан до предела. Он хочет убежать куда угодно, только не оставаться здесь.       — Ш-ш-ш, — успокаивающе шепчет Джейк, хватая рукой запястье сына, и другой рукой гладит затылок Ло’ака, будто успокаивает дикое животное. — Ты достаточно боролся.       Ло’ак сильно стискивает зубы. Он сделал достаточно, но даже так он не перестает напрягаться под весом отца и извиваться под его хваткой. Бесполезно, он знает. У него больше нет сил сопротивляться, как бы сильно он не хотел. Его щека по-прежнему пульсирует от папиного удара, а порезы от мокрого камня жалят колени и локти. Но как вести себя дальше, если он перестанет сопротивляться? Сидеть и ничего не делать? Ло’ак сильно бьет кулаком по земле – раз, потом еще один.       Вся его жизнь была борьбой.       — Ло’ак, — на этот раз отец приказывает строже, и как же Ло’ак ненавидит этот тон. Он ненавидит папины приказы. Он ненавидит быть недостаточно хорошим. Почему он просто не мог родиться таким, как Нетейам? Он никогда не хотел быть таким, каким являлся. Единственное, в чем он хорош, так это в постоянной борьбе.       Поэтому он продолжает бороться, пока мужчина наконец не говорит:       — Я знаю, каково это – потерять брата.       Это заставляет Ло’ака остановиться. Его отец никогда раньше не говорил с ним о своем брате. Ло’ак знал, что он существует только благодаря Норму, который как-то упомянул о нем лишь раз.       — Брат, — Джейк напряженно выдыхает и, пользуясь неподвижностью Ло’ака, аккуратно обхватывает его руки, чтобы мальчик не порезался о камень. — Был старше меня, но ненамного.       Подросток знает – понял раньше, когда пытался сбежать, – что даже если он сейчас прыгнет в воду, там его будут ждать еще больше камней, острых и зазубренных, и прилив, который отбросит его обратно на них.       Папин голос становится отдаленным, как будто он забыл, что Ло’ак здесь, под ним. Мальчик не задает вопросов, но отец все равно рассказывает ему. Рассказывает ему о своем брате.       — Томми был самым умным. Идеальным учеником. Он многого добился. Он всегда многого добивался уже с раннего детства. Вот такой он был, — отец самоуничижительно вздыхает и, наконец, добавляет:       — По сравнению со всем этим, лучшее во мне только то, что наши ДНК совпали.       Ло’ак снова напрягается. Он не понимает, почему отец говорит ему это сейчас и почему он никогда не говорил этого раньше. Что мальчик знает, так это то, что его папе чертовски сложно признаваться в этом вслух перед кем-либо, не говоря уже о собственном сыне.       Его отец – Торук Макто, Всадник Последней Тени. Трудно поверить, что кто-то может быть лучше него… Но если это так, то его брат, должно быть, был просто превосходным воином, превосходящим даже отца.       Не дожидаясь ответа, Джейк продолжает, и у Ло’ака нет другого выбора, кроме как слушать.       — Все, что у меня есть… Все, чем я являюсь сейчас… Это все потому, что я забрал это у него, у моего брата. Хоть я и знал, что никогда не смогу заменить его.       Волна разбивается о скалы и заглушает его голос, когда он шипит:       — Все, что у меня есть, должно было принадлежать ему, — а затем, в коротком перерыве между грохотом волн, Джейк переводит дыхание, прежде чем вспомнить, где он находится, и что перед ним Ло’ак, а не его брат или старший сын.       — Я знаю, каково это – потерять брата, — повторяет он и снова гладит сына по затылку, желая заверить, что он рядом. — И я не хотел этого для тебя. Для любого из вас. Вот почему я думал… — рука отца останавливается, когда он склоняет голову и стискивает зубы. — … что если бы я был с тобой строже, если бы я обучал тебя как солдата… Ты всегда попадал в неприятности, и я думал…       Его голос дрожит, и ему требуется мгновение, чтобы прийти в себя.       — Я думал, что потеряю тебя. Тебя, Ло’ак, моего младшего сына.       Тогда отец болезненно стонет, и этот стон продолжается до тех пор, пока его голос не сливается с завыванием ветра, а затем, когда ветер немного стихает, он признается хрипло, едва слышно:       — Вот почему я сказал твоему брату… Я сказал Нетейаму, что он должен защищать тебя.       Слова виснут в воздухе. Сначала Ло’ак не может осмыслить их, но потом прокручивает в голове, пока не осознает. Все эти случаи, когда Нетейам защищал его, когда отталкивал от взрыва, когда забирал оружие из его рук, чтобы прикрыть, пока Ло’ак убегает.       Папа приказал Нетейаму защищать его?       Ло’ак поворачивает голову в сторону и смотрит на отца краем глаза, потрясенный, видя, что папины уши прижаты к голове, а в глазах блестят слезы. Внезапно мир кружится перед ним, и кажется, что все потеряло значение.       — Ло’ак, — произносит папа, медленно качая головой, когда встречается со взглядом сына. — Ло’ак, прости. Прости меня. Я во всем виноват. Ведь я знал, что Нетейам сделает, как я прошу. Я знал, что он всегда будет делать, как я прошу. Поэтому я сказал ему. Это был я. Я обменял жизнь Нетейама на твою.       И после этих слов лицо Ло’ака искажается от боли.       Почему…?       Зачем ему…?       Одинокая слеза скатывается по щеке мальчика. Ему кажется, что его предали, предал собственный отец, предал родной брат. Как он мог! Как он мог сделать этот выбор за него! Ло’ак давится беззвучным всхлипом, как только открывает рот. Он сильно прикусывает губу, и все, что он может – произнести единственное «почему?» сквозь сжатое горло. Почему, почему, почему? Он должен знать.       На этот вопрос что-то в выражении лица папы ломается, точно так же, как доброта его мамы разбилась от горя, когда он отшатнулся от нее.       — Почему? — грудь мужчины тяжело вздымается, словно он был шокирован вопросом сына. Словно он считал, что Ло’ак должен был знать «почему», словно ему потребовалась вся сдержанность, чтобы не закричать на него.       — Потому что я знаю тебя, Ло’ак. Я вижу тебя. Ты не замечаешь, что я вижу тебя? Ты безрассудный, упрямый, слишком своенравный. Но больше чем кто-либо из твоих братьев и сестер, ты – это я, — папа переворачивает его на спину и ищет его глаза в тусклом свете. — Понимаешь? Когда я смотрю на тебя, я вижу себя. Ло’ак, мы одинаковые.       Одинаковые? Грудь Ло’ака тяжело вздымается, когда он пытается сдержать очередной всхлип. Он сбивчиво дышит и закрывает глаза рукой, чтобы спрятать лицо, пытаясь сдержать все эмоции, которые обрушиваются на него, словно громоподобные волны.       — И именно поэтому, — папа нежно кладет ладонь под шею Ло’ака. — Я знаю, что тебе это нужно, — отец приподнимает мальчика и крепко прижимает его голову к своей груди. — Я знаю, ты думаешь, что недостоин любви. И я знаю, что ты не попросишь о ней сам. Ты всегда выбираешь трудный путь. Прямо как я. Потому что ты мой сын. Голос мужчины наполнен безграничной гордостью, пока он крепко держит сына, а затем отец чуть слышно шепчет Ло’аку на ухо:       — Но, малыш, я не могу потерять и тебя.       Горький отчаянный стон вырывается из груди Ло’ака. Слезы неудержимо текут по его щекам, и он не успевает сморгнуть их. Кажется, впервые за долгое время еще до смерти Нетейама, Ло’ак отказывается держать свои эмоции под контролем. Он перестает бороться с отцом, со своими чувствами, со своей потерей и позволяет папе крепко обнять себя и усадить на колени.       Рыдания сотрясают его маленькое тело, пока он отчаянно хватает ртом воздух из-за эмоций, вставших комом в горле. Он утыкается лицом в папину грудь и слабо бьет кулаком по его сильному плечу, снова и снова, а потом, наконец, сдается полностью.       — Вот и все, — бормочет отец. — Все, мой мальчик. Я с тобой. Я здесь. Папа здесь.       В объятиях папы Ло’ак воет как порывистый ветер и плачет как волны, разбивающиеся о скалы. Он наконец позволяет себе горевать так, как не разрешал себе, когда Нетейама хоронили в глубоководной ласке Эйвы. Он оплакивает Нетейама, оплакивает причину его гибели, оплакивает невозможность отдать свою жизнь взамен, ведь он знает, даже Торук Макто не способен вернуть мертвых к жизни.       И пока он тонет в своей скорби, отец тихо шепчет ему утешения.       — Все в порядке, малыш. Все будет хорошо. Вот так. Хороший мальчик, — папа нежно гладит распухшую щеку подушечкой большого пальца и кладет голову Ло’ака на свое сильно бьющееся сердце.       И мальчик рыдает до изнеможения, затем тише плачет, пока волны не начинают отступать вместе с отливом океана, а потом тихонько скулит в ночной тишине, крепко прижимаясь к телу отца. И за это время все его мысли, вся вина, все эти сжирающие чувства под кожей, состоящие из страха и тревоги, – все это покидает его тело вместе с переполняющими его эмоциями.       Тогда и только тогда Ло’ак успокаивается.       Вокруг тихо как в священной бухте, где вода убаюкивает словно колыбельная Эйвы. Тихо впервые за долгое-долгое время.       Подросток тяжело вздыхает в объятиях отца и, обмякнув, еще долго лежит на его груди, прежде чем к нему медленно возвращается ясность. Ло’ак медленно моргает и понимает, что не знает, что теперь делать.       Ему стыдно за то, что произошло, и ему стыдно за месиво из соплей, слез и крови, которое он оставил на груди отца. Неуклюже он пытается стереть все это рукой, но Джейк накрывает его руку своей большой ладонью и останавливает его.       — Ш-ш-ш, — он мягко успокаивает и снова прижимает его голову к груди. — Все в порядке. Не волнуйся об этом, — мужчина целует макушку сына и прижимается щекой к его голове. — Дай мне посмотреть твою руку.       Отец разгибает пальцы Ло’ака и осматривает его мизинец – такой же, что и у него самого. Глубокий разрез теперь запекся засохшей кровью и на него налипли крупные песчинки. Мальчик отводит глаза, стыдясь содеянного, но Джейк не ругает его. Вместо этого он подносит пострадавший палец к губам и осторожно очищает рану языком, чтобы предотвратить заражение.       Ло’ак шипит.       — Пааап, — он хныкает, а затем шмыгает носом, сжимая пальцы от щекотки. — Это отвратительно, — он пытается отдернуть руку, но отец крепко держит его за запястье.       — Что? — папа ворчит, сплевывая песок с языка. — Можем промыть палец соленой водой, если хочешь, но будет чертовски щипать, и ты это знаешь. Тем более, — Джейк ободряюще сжимает сына. — Я думаю, за одну ночь я достаточно насмотрелся, как ты причиняешь себе боль.       Ло’ак чувствует, как жар подступает к его щекам. Он закатывает глаза, но расслабляется, подчиняясь, а потом вытирает сопливой нос о папину грудь и прячет лицо в сгибе его плеча и шеи. В ответ папа лишь фыркает, усмехаясь.       — Знаешь, — бормочет отец, когда прошло так много времени, что Ло’ак почти заснул. Мальчик не поднимает головы и не открывает глаз. Он просто слушает низкий ропот, который исходит из папиной груди, пока он говорит:       — Они говорят «кровь демона», но все, что они на самом деле подразумевают под этим, – то, что ты мой сын.       С трудом мужчина встает на ноги и поднимает подростка, чтобы отнести измученного сына домой, в деревню. Ло’ак позволяет рукам и ногам обессиленно свисать, его глаза слипаются от сна, когда папа несет его, убаюкивая своими медленными шагами. Это напоминает ему волны, мягко плещущиеся о берег.       Когда отец оборачивается и бросает последний взгляд на океан, он говорит так тихо, что Ло’ак не уверен, был ли это сон или реальность:       — Мне жаль, что моя ДНК мешает тебе выглядеть как все, но я солгу, если скажу, что не горжусь тем, что мой сын похож на меня.