Just keep following
The heartlines on your hand
Keep it up, I know you can
Just keep following
The heartlines on your hand, 'cause I am
Heartlines – Florence and the Machine
Между нами звезд мириады.
Я хочу все рассказать:
Что когда-то мы были рядом,
Что такое здесь красота.
Не виноваты планеты – Три дня дождя
Удивительно, но в чужом доме спится спокойно. Итачи всю ночь, до самого рассвета, жмётся к груди, и Саске, иногда просыпаясь, крепче перехватывает его объятиями. Его ценность, вся его жизнь. Тепло и нежность. Итачи кажется тонким и хрупким, но вместе с тем он — опора и поддержка. Ценнее и важнее его слов — нет ничего. Не счесть, сколько раз он успокаивал Саске и оберегал его от импульсивных поступков. И он не сломался после потерь, наоборот — стал лишь сильнее, при этом не растеряв всей своей природной нежности. Саске не знает, что делал бы без него. Он бы плутал во тьме и собственной ярости. Рассвет, золотистый и яркий от того, что бликует на выпавшем за ночь снегу, пытается пробиться сквозь плотную, занавесившую окно тряпицу. Становится зябко — видимо, печка отдала последнее тепло. Саске открывает глаза. Итачи сидит рядом и заглядывает под импровизированную занавесь. — Всё в порядке? — хрипло ото сна спрашивает Саске. — Выпало много снега. Я переживаю, как бы это не помешало Обито. — Он давно живёт на этих землях. Вряд ли снег станет ему помехой. — Твоя правда. Итачи вытягивает руки вверх и сладко потягивается, немного выгибаясь в пояснице. Рукава хаори скатываются до локтей, обнажая белую кожу и запястья. Распущенные волосы немного спутались, и все равно каскадом льются по спине. Саске еле сдерживается, чтобы не потянуть Итачи к себе. Он скрывает своё желание, потому что понимает, что Итачи, после потери ребёнка, должен дать позволение. И пока он не будет готов — Саске не позволит себе ничего лишнего. Итачи поворачивает к нему лицо — немного уставшее и бледное, но с каким-то странным оттенком нежности в глазах. Будто он набрался утреннего света и теперь льёт его всей своей кожей. — Мне снились драконы, — тихо говорит он. — Будто мы летим на одном из них. И дракон был столь большим, что заслонял солнце. — Будем считать, что это добрый знак. — Саске накрывает ладонью его щеку. — Что ты думаешь об Обито? — спрашивает Итачи, обнимая пальцами руку Саске, жмётся к ней сильнее. — Я не доверяю ему, и история, которую он рассказал, кажется правдивой лишь на четверть. — Думаю, он плутает между реальностью и тем, что может видеть. Я натыкался в книгах на истории о таких, как он. Провидцы, ясновидящие, юродивые, чудаки — кто как их называет, но описания схожи. Такие люди тонко чувствуют весь мир, могут видеть больше, чем мы, — Итачи оставляет поцелуй у Саске на ладони и шёпот: — Думаю, к его словам нужно прислушиваться. И он точно не враг. Я это чувствую. — Твоя интуиция никогда не подводила. Итачи коротко улыбается и неожиданно прикусывает ребро ладони мелкими клычками. Не до крови, но достаточно ощутимо, чтобы вздрогнуть от неожиданности. — Прости, — он, явно смущенный собственным порывом, отворачивает голову. — Ничего. Кусай, если хочется, — тихо говорит Саске, внимательно наблюдая за ним, и пальцами скользит по щеке. — Лучше давай завтракать. — Итачи торопится соскользнуть с кровати. Саске не удерживает его, хотя понимает — укус этот не с проста. Природа его омеги молчала последние недели, была разбита и растоптана, пряталась и искала защиты. Сейчас же Итачи чувствует себя лучше, он в тепле и в относительной безопасности, и природа его раскрывается, теперь желая получить внимание альфы себе, пока есть такая возможность. В закромах дома Итачи находит немного овощей и вяленое мясо, приносит и кладёт на стол. Нарезает кусочками, подаёт с рисовыми лепешками, пока Саске подкидывает дров в печь и ставит на неё чайник. — Я никогда не задумывался о том, насколько бесполезным буду в столь скромных условиях, — признается Итачи с грустной улыбкой. — Я не умею выживать, не умею передвигаться сквозь снега, искать подходящий ночлег, охотиться и не умею готовить. — Ты научился разводить костёр, — подмечает Саске. Ему откровенно плевать, что Итачи всего этого не умеет, потому что его растили как драгоценный Цветок. У него прекрасное образование, манеры, он с достоинством занял место их матери и добился уважения к себе. Это куда важнее готовки и навыков выживания в походных условиях, в которых он вообще не должен был оказаться. Они неспешно едят — какая роскошь для их положения сейчас. Обычно их завтраки представляли собой быстрые перекусы перед долгой дорогой. Саске протягивает кусочек огурца Итачи — безмолвно предлагает съесть с рук. Итачи не торопится — сначала смотрит на предложенное, затем приоткрывает небольшой рот, осторожно и мягко цепляет кусочек и будто специально поднимает взгляд — темно-темно красные, будто спелая вишня, радужки в обрамлении длинных, черных ресниц. Со стороны — ничего особенного: Саске поделился с ним едой. На самом же деле — это что-то близкое к брачным ухаживаниям, словно совершаются ритуалы. Накормить омегу, обустроить вокруг тепло, быть нежным, чтобы она чувствовала себя в безопасности. И Итачи отзывается — принимает ухаживания и обливает томным взглядом. Забрав кусочек, он немного отворачивает лицо — видимо, смутился. Но Саске касается его подбородка и заставляет вернуть взгляд. Итачи неожиданно ловко снова кусает — за пальцы и сильнее, чем в первый раз. Он будто велит не трогать себя, но на самом деле — хочет именно этого. Саске понимает: Итачи с ним заигрывает. Возможно, он и сам того не осознает в полной мере, но природа уже ступает вперёд. — У тебя вот-вот начнётся течка, — говорит Саске, теперь полностью понимая поведение Итачи. В ответ Итачи только зажимается, чуть отстраняется. Наверное, к ней он морально не готов. — Я могу быть снаружи. Не трону тебя, — предлагает Саске. Итачи снова не отвечает. Он встаёт из-за стола и вдруг, точно ловкий, дикий зверёк, мечется по комнате: надевает куртку, сапоги и уже из коридора бросает: — Сначала догони меня. И уносится на улицу, оставив дверь настежь распахнутой, и в неё залетает несколько сухих снежинок. Саске чуть не переворачивает стол: его природа лютует от того, что омега хочет скрыться или же — водит за нос, как в игре. И то, и другое — заводит одинаково сильно. Быстро одевшись, Саске вылетает из дома — кругом все белое, снег хрустящий, погребает ноги по щиколотки. Чужие следы ведут в сторону бани — Итачи прячется не всерьез, скорее просто ради забавы. Саске идёт за ним, и в морозном воздухе так странно ощущается запах его омеги — он будто не тает вокруг, не ощущается кожей и всем вздохом. Он теперь — будто тонкие, вьющиеся нити, разбросанные в беспорядке. Слышится тонкий, короткий смешок, но Саске не хочется ему вторить. Он сосредотачивается на том, чтобы поймать Итачи — ему вдруг кажется это очень важным. Будто, если не поймает его, то потеряет навсегда. Саске обходит бревенчатую баню кругом, но Итачи проворно ускользает от него в сторону леса. Его фигура в белых пейзажах кажется удивительно уместной. И он двигается так легко и уверенно, будто знает эти места так же хорошо, как Обито. Саске бежит за ним, но Итачи исчезает между тонких, невысоких деревьев. Ведёт вперёд — лишь его цветущий, полный весны запах, и такой неуместный для холодных краёв. Здесь ощущается свобода: нет ни замков, ни обязательств, ни войны, ни людей. Здесь даже сама земля заставляет прочувствовать всю свою силу и природное начало. Заставляет отбросить мысли, традиции, долг — стать такими, какие они есть от природы: альфой и омегой. И они всегда были в крепком союзе, сплетённые друг с другом, соединённые, дополняющие друг друга. И каждая клетка тела, наполняясь кислородом, жаждала полного единения с тем, кого Саске всегда так сильно любил. Итачи показывается из-за одного дерева, его волосы, заплетённые в длинную косу, спадают с плеча. Он кротко улыбается и скрывает взгляд заалевших глаз под густыми ресницами. Манит — и вместе с тем не даётся. Саске бежит к нему, ловко преодолевая все препятствия, но Итачи сейчас — не менее быстрый. Он лёгкий и всегда отличался идеальным балансированием, поэтому шустро проскальзывает между деревьями, и ноги его не так сильно утопают в снегу. Но Саске быстрее — потому что слишком сильно желает поскорее ощутить Итачи в своих руках. А тот не желает проигрывать — кружится между деревьев, иногда оборачивается и звонко смеётся. Смеётся как-то очень тепло, нежно, так — как раньше, и под рёбрами сразу же натягиваются раскаленные струны. Итачи почти выбегает из леса, но Саске находит к нему путь быстрее. Он срезает себе дорогу и хватает Итачи сначала за локоть, а затем — заворачивает в объятия, трогает, принюхивается — это всё его. Заострившийся на холоде запах теперь снова распадается на нежность весенних лепестков. Итачи касается тёплыми пальцами лица, кончиками ведёт по щетине, весь подтягивается, чтобы прикоснуться губами. Саске чувствует весь трепет этого момента: как его омега доверяется, хочет стать ближе и полнится жаром. Итачи крепче перехватывает за шею, теснится к груди и зарывается лицом в воротник расстёгнутой куртки. Его дыхание становится частым, он глухо, коротко стонет, и Саске берет его под бедра, уносит обратно в дом. Он никогда ещё не был с Итачи в его течку. Раньше он мог только с мукой стеречь его покой в столь сложный и уязвимый период. И очень жаль, что всё случилось именно сейчас — в далёких, холодных землях, когда мир буквально рассыпается на мелкую гальку. Саске хотелось бы наслаждаться цветущим Итачи в стенах родного дома, когда он в тепле и безопасности. Ещё лучше — в их летнем дворце. Тогда бы Итачи улыбался постоянно, трепетал от прикосновений и ничего не боялся. Ему не было бы больно, только — сладко и желанно. Судьба несправедлива. Праздник Плодородия окутал весь город. За стенами дворца лились песни, пляски, дети носились по улицам, играли в салочки, когда как взрослые упивались вином и приносили подарки к своим родовым алтарям. Пашни опрыскивали водой с просьбами о богатом урожае, на шеи волов надевали цветочные венки, а плуги смазывали жиром, чтобы те легче вспахивали землю. Во внутреннем дворе дворца вился большой костёр. Сегодня отдыхали все: и придворные, и слуги. Все, как один, гудели в празднестве, пели и водили хороводы вокруг костра. Мадара тоскливо наблюдал за происходящим с балкона. За свою долгую жизнь он множество раз видел подобные беснования и уже ничто не разжигало в нём желания присоединиться: в сладость упиться вином, плясать до боли в ногах, а потом упасть в объятия красивой омеги. Жизнь всё больше становилась для него серой и безликой, и он, конечно, не признавался, что многие краски окончательно стёрлись для него в тот день, когда Хаширама отказал ему в браке. — Господин? Помяни демонского духа, и он тут же явится, — подумал Мадара, не поворачиваясь. Хаширама встал от него подалёку, облокотился на перила. Он, как всегда, был одет в белое — в тонкий, свободный лён, очерчивающий лишь его худые широкие плечи. Голову его украшал венок из жёлтых, ярких, как солнце, одуванчиков. — Отчего бы вам не присоединиться? — не отставал Хаширама. И что ему только нужно? — Не хочу, — просто ответил Мадара. — Ведёте себя, как обиженный ребёнок, — неожиданно строго сказал Хаширама. — Смотреть тошно. Мадара, наконец, перевёл на него взгляд. Хаширама напротив будто пылал: губы поджаты, брови сведены, и глаза плескали золотом. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты совсем некрасивый для омеги? — сказал Мадара без какой-либо жестокости. — Слишком высокий, нескладный, долговязый. Никакой прелести, и нрав у тебя скверный. Хаширама сначала чуть побледнел, а потом вдруг бойко выдал: — А себя-то видели? Даже не пойму, как вам удалось стольких омег покорить. Неопрятный, грубый, нечёсаный. На руки свои смотрели вообще? Вечно грязь под ногтями. Мадара чуть поднял брови, а потом — громко рассмеялся от того, что наконец услышал правду о себе, по которой так жутко скучал. Ему боялись смотреть в глаза, с ним никогда не говорили открыто: что его советники, что омеги, что дети. А вот Хаширама мог сказать легко; так просто, будто и страха в нём никакого не было, хотя это совсем не так. Он боялся. И даже сейчас — в его запахе опасение, тревога. Но только пылкость сильнее всякой трусости. Хаширама засмеялся в ответ — и для Мадары не было ничего милее этого. Внизу раздался звук кото и сякухати, звуки струн сплелись со звучанием духовых, и разлилась тонкая, медленная музыка, которая постепенно начала разбиваться о строгий, громкий ритм тайко. Все голоса стихли, позволяя инструментам сплетаться и вызывать лишь одно — желание бросится в танец, вновь закружиться вокруг костра. — Ну же, иди, — сказал Мадара. — Веселись, сегодня хороший праздник. — Я давно не говорил с вами. Вы перестали приходить в лекарню и больше не ругаете, что хожу один в лес за травами. — В голосе Хаширамы застыла печаль. — Ты всё равно под защитой, несколько стражников присматривают за тобой. — Не в этом же дело, — возмутился он. — Ты отказал мне, с чего бы мне продолжать ходить за тобой? — А как же дружба? — Дружба? — переспросил Мадара, больше не облокачиваясь на перила. — Кажется, ты забылся. Я тебе не друг, я твой господин и хозяин этих земель. А ты всего лишь придворный лекарь, которому я дозволил в полной мере пользоваться всеми доступными ресурсами: библиотекой, записями прежних врачевателей и лекарственными травами. Хаширама опустил голову, и его распущенные волосы скрыли его профиль. Он не ответил, и Мадара, чья злость достигала критической точки, направился прочь с балкона. Пожалуй, все же стоило пропустить несколько бутылей вина. — Господин! — раздался голос сзади. — Разве я неясно… — раздраженно начал Мадара, но он не успел даже обернуться — Хаширами прижался к нему со спины, и пальцы оказались сжаты в замок у груди так крепко, что побелели костяшки. Венок упал с его головы, и запах полевых, диких трав ощутился как никогда густо. Мадаре потребовалась минута, чтобы выйти из оцепенения, а Хаширама всё жался к нему, прикладываясь щекой к плечу. Музыка продолжала литься, притягивая внимание присутствующих, и никто даже не думал поднять головы наверх. На балконе они были только наедине. — Правда ведь в том, что мы очень скучаем друг по другу. Но вы не можете в этом признаться, поэтому отталкиваете меня грубостью, — тихо сказал Хаширама. Мадара повернулся к нему и положил ладонь ему у горла: он мог бы легко сжать пальцы, а мог бы легко оттолкнуть. Но в действительности не хотелось делать ни того, ни другого. — Ты сам не лучше. — Я пришёл, чтобы сказать… — Как же много ты все-таки болтаешь, — оборвал Мадара, потянулся вперёд и поцеловал Хашираму в губы. В первые секунды ответа не следовало, но после Хаширама чуть приоткрыл рот навстречу, поддался и обнял за плечи, жался со всей силы, впервые ощущая столь откровенное желание к себе. Теперь вот так — близко и тесно — никаких "но" не осталось. Всё смылось тёплым дождём, лаской и искренностью. — Теперь пойдёшь за меня? — повторил Мадара вопрос, ведя костяшками пальцев по нежной щеке, пока Хаширама стискивал пальцами ворот его простой рубахи. — Да, — ответил он и сразу встрепенулся, — но если что-то… — Нет. Не говори. Ничего не случится. И Мадара снова поцеловал, чтобы закрепить обещание на его губах. Саске заносит Итачи в дом, и тот выворачивается из его рук, хватается за ворот куртки, разводит её в стороны, принуждая снять. — Не хочу, чтобы ты оставался за дверью, — шепчет он, и щеки его горят, словно от лихорадки. Саске помогает ему избавиться от одежды, прихватывает за волосы на загривке, тянет в поцелуй. Итачи кусает его — он опять вырывается, будто дикий зверёк, царапается, оставляет ссадину на щеке. Природа, непокорная и своенравная, борется, но при этом распаляет только сильнее. Саске тихо, низко рычит, заставляя Итачи сжаться и немного присмиреть. Он понимает — это тяжело. Тяжело отдаваться после удушливой пустоты внутри, после того, как сердце разбилось от потерь. Природа в смятении: очень хочет и очень боится. Но разве Саске хоть раз был жесток? Итачи встаёт на цыпочки, лижет оставленную ссадину на щеке, снова обнимает за шею, подтягивается, пытается обхватить ногами за пояс. Саске надёжно подхватывает его под бёдра — уже влажные от выделяющейся смазки, — уносит в комнату, где тепло и сухо от натопленной печи. Он садится на кровать, а Итачи жмётся к нему так, будто встретил после долгой разлуки. Его руки оплетают за шею, пальцы сжимают плечи, ногти впиваются в кожу. Кажется, ещё немного, и он взвоет. Ему так тяжело от собственных чувств. Саске нежно гладит его по голой спине, прижимается губами к плавному изгибу между плечом и шеей. Итачи сильнее стискивает его ногами, слабо водит бёдрами, в тесноте и жаре заставляет возбуждение полностью окрепнуть. И всё же — он как-то низко и странно стонет. Ему будто больно и приятно одновременно. Саске заставляет его оторваться от себя, обхватывает ладонями за раскрасневшееся лицо. — Объясни, что с тобой, — просит он. У Итачи чуть приоткрытый рот, сбитое дыхание и тёмно-красные глаза. Саске жадно шарится по его лицу, убирает растрепанные пряди и очень хочет целовать. — Просто не хотел, чтобы это было вот так, — отвечает Итачи, хватаясь за его руку, прижимаясь к ней с отчаянной силой. — Это моя первая течка, когда я могу быть с тобой. А вдруг я снова понесу и снова не выношу ребёнка? Не смогу пройти через это снова, Саске. — Любовь моя, — в голосе скользит горечь. Смотреть на боль своей омеги — это хуже пытки раскалённым железом. — Сейчас только тебе решать, как поступить. Скажешь уйти — я уйду. — Нет! — вскрикивает Итачи и снова жмётся к груди, вдавливает пальцы в спину. — Только не уходи! Саске ведёт горячими ладонями по его бокам к самым бедрам, чуть сжимает. Очень сложно сохранять рассудок трезвым, но ради Итачи он старается удержать ясность ума, несмотря на всю сложность, ведь сладкий запах забивает глотку, царапает нёбо, пробуждает внутри самое жадное. Итачи вновь чуть отстраняется и касается губ своими, шепчет через вздох: — Только медленно, ладно? С его косы соскальзывает лента, и волосы разливаются по спине. Саске приподнимает его за бедра, направляет член в горячее, влажное лоно. Итачи пускает его с трудом, вздрагивает, прячет вскрик в поцелуе. Кусает за губы и мелко дышит. Саске входит очень медленно и плавно — меньше всего на свете он желает сделать больно Итачи. И когда погружается в него целиком, то медлит — даёт привыкнуть. Итачи закрывает глаза, сидит смирно, теперь только отирается лбом о щеку и нос. Его пальцы с короткими ногтями слабо скребут по груди и торсу, и всё внутри него мелко и сладко вздрагивает, сжимается. — Боги, как хорошо, — выдыхает он. — Как хорошо ощущать тебя в себе. Его руки снова обвивают за плечи, он сам начинает двигаться, и Саске поддерживает его влажные, белые бедра. Его обдает жаром, а на языке томится сладость весеннего воздуха. Это действительно хорошо — быть вот так вместе, сливаться в одном потоке, сжимать, ощущать всю кожу, жар, собирать, кажется, каждую каплю пота. Саске держит крепко, сильно, сжимает ладонью бедро, нежное и распаленное. И он медлит, заставляет Итачи меньше двигать бёдрами, и от этого раздается тягучий, сладкий стон. Прочувствовать его всего, каждое мгновение, поймать дыхание, снова целовать покрасневшие губы. Итачи сводит плечи, обнимает, ладонь прижимает к колючей от бороды щеке и стонет так, что сердце подскакивает к горлу. Ему нравится. Он наслаждается. Саске начинает быстрее поднимать его бёдра, рычит, хочет больше, глубже, связаться в один ком, доказав в одном единственном порыве, что любит с безмерной силой. И затем смотреть, как Итачи в нежности тает в его руках, растекается чем-то таким невыносимо прекрасным, словно прозрачный воздух ранним весенним утром. Чистейшее наслаждение. Жар становится сильнее внизу живота, и жарко внутри Итачи. В какой-то момент он весь стягивается, сжимается, замолкает, и Саске наполняет его собой, припаивает к себе узлом. — Укуси. Пожалуйста, Саске, кусай, — молит Итачи, отводя голову чуть в сторону и подставляя плавный изгиб между шеей и плечом. Саске ведет носом по гладкой коже, находит след от собственных клыков и продавливает нежное, сладкое до самого сока. Итачи дёргается, будто снова пытаясь уйти, но Саске крепко обхватывает поперёк спины, накрывает ладонью затылок, пробивая железу, показывая, что омега принадлежит только ему. — Я люблю тебя, — шепчет он, разжимая клыки. Ранки он зализывает, а Итачи потом вылизывает его рот и доверительно жмётся к груди, растекается на плече. — И я тебя, — слышится его тихий голос. Первое, что увидел Мадара после пробуждения — голое бедро Хаширамы. Сразу захотелось укусить. Он уже раскрыл клыкастую пасть, как сразу же получил лёгкий шлепок ладонью по голове. — Даже не думай, — прозвучал голос сверху. — На мне и так живого места нет. Мадара приподнялся на локте и посмотрел на сидящего Хашираму. Обманчиво строгого и удивительно красивого в приглушенном балдахином утреннем свете. Не желать его таким было бы преступлением. — Ты заспался совсем, — говорит он с нежностью и касается пальцами щеки. Мадара поворачивает к ним нос, касается, сразу же наполняясь чем-то таким очень тёплым — будто глотнул подогретого вина. Если бы только раньше он мог осознать, как хорошо бывает от близости с правильным человеком, то, возможно его жизнь стала бы куда счастливее. А так он растратил себя впустую и смог понять несложные истины лишь тогда, когда кровь перестала кипеть в жилах. Он терял силы, но нашёл нечто более ценное. — Я сплю лучше, когда ты рядом, — сказал Мадара, скользнув языком по пальцам. Хаширама подтянулся к нему ближе и прижался губами ко лбу. Ну нельзя же так искушать, — подумал Мадара, сразу же заваливая его обратно на постель и прижимаясь лицом в шее и мягким волосам. На этот раз Хаширама не противится и причитать не стал, наоборот растекся на спине и обнял за плечи, явно затаившись. Мадара оставлял на его шее поцелуи — иногда щекотные, а иногда такие, от которых у Хаширамы, сжимались ноги. Но он всё равно не особо откликался, только принимал ласку и внимание. — Что с тобой? — остановившись и приподнявшись, спросил Мадара. — Думаешь, хотя бы после этой течки получится зачать? — Тебе так хочется брюхатым ходить? И тут Мадара понял, что для колкости совсем не время. Хаширама ему с такой же вредностью не ответил — губы его поджались, а глаза из тёмного золота вдруг наполнились влагой. — Ну что ты? Склонившись, Мадара поцеловал его в переносицу, кончик носа. — Да то, что за дурака замуж вышел! — с горечью выкрикнул Хаширама, толкнув кулаком в плечо. Как удивительно: он ведь очень красивый, даже когда злится и плачет. И наверное всё от того, что каждая его эмоция была искренней. — Ну хватит, усмирись, — сказал Мадара, забирая Хашираму себе в объятия. Тот сначала не откликался, но все же потом положил ладони на спину. — Вдруг ты разочаруешься, — признался, наконец, он. — Дело совсем не в моём желании, а в долге как супруга. — Мне не важно, принесёшь ты дитя или нет. Уж от недостатка отпрысков я не страдаю, — с ухмылкой сказал Мадара, подбирая голову Хаширамы сгибом локтя. — Только посмотри, какие болваны вышли от моего семени. — Но ты же всё равно их любишь. — И тебя тоже. Хаширама быстро смаргивает слёзы и тянется за поцелуем. И как ему отказать? Итачи дремлет около получаса. И всё это время Саске гладит его по волосам, перебирает тёмные пряди и встречает пробуждение с вниманием. Итачи слабо вздрагивает, и, толком не придя в себя, тянется за поцелуем. Точно слепой кутёнок сначала попадает носом в подбородок, и только потом губами в губы. Он тёплый, и густой запах от него поднимается, словно туман от воды на закате. Саске глубоко вдыхает, чтобы насладиться сполна. Осознание, что Итачи полностью его — кружит голову сильнее крепкого вина, и по коже сразу льётся поток жара. — Хочу ещё, — признаётся он, будто стыдливо. Краснеет щеками немного, и Саске сразу подминает его под себя. Ему не требуется ни ласк, ни долгих поцелуев, чтобы завестись. Достаточно просто видеть Итачи таким, и возбуждение крепнет. Между ними — словно горячий, солнечный ком, сливается, становится больше и захватывает их обоих. Саске легко погружается в Итачи, берёт и неустанно целует — проглатывая воздух вместе с его стонами. На этот раз толчки быстрые и сильные. И кончается всё так же — быстро и сильно. Итачи обвивает его руками и ногами, но не долго. Слабеет и растекается по кровати, наполненный и взмыленный. Красивый. Какой же красивый. Какой же красивый, — крутил в голове Мадара, касаясь указательным пальцем носа Хаширамы, обводя профиль и соскальзывая на губы. В нём ужасно мало очарования и приглядности для многих. Без пышных ресниц, без пухлых губ, без складных черт. Наверняка в детстве и вовсе был гадким птенцом. Хаширама смотрел — тёмным золотом своих глаз, почти не дышал и только приоткрыл рот, когда его коснулся палец. Нет-нет. Ужасно красивый в своей нескладности, без пышного лоска. Весь правильный и непомерно добрый. Непомерно добрый. И очень красивый — с остывающим румянцем на щекам, с тонкими и красно-воспаленными от поцелуев губами. И глаза — как сок из спелой вишни. Саске касается щеки Итачи большим пальцем, ведёт по выдающейся скуле, соскальзывает на тонкую шею и точеное, мраморное плечо. Сколько влюблённых взглядов влачилось за ним с самой ранней юности. Сколько сердец было тайно разбито от безответного желания к нему. Настоящий Цветок: с белоснежной, как небо от солнца в зените, призрачной, как первый весенний туман, красотой. Саске никогда не говорил, но ему порой было очень страшно, что Итачи может его отвергнуть. Он мог ведь отвергнуть. И отвергал — как же больно это было. Оказалось, что быть нелюбимым — страшнее стрелы в животе. Если бы Хаширама не поддался чувствам, то что бы тогда Мадаре осталось? Только та сила, которая перестала быть достоянием для него самого? Это тоже самое, что получить давно желанную безделицу, ежедневно и еженощно оттирать её от пыли и вдруг осознать, что больше она не сверкает. И не такая уж это диковинка, коей казалась в начале. Мадара переложил тяжёлую, горячую ладонь на грудь Хаширамы. Есть нечто, что важнее желанных безделушек. Есть нечто, что важнее предназначения и силы. Саске ведёт пальцами по выпирающей ключице Итачи и вниз — останавливается на груди, ближе к солнечному сплетению. Там, за клетью рёбер, он чувствует биение жизни. — Ты… — …моё… Сердце.