***
Вся машина пропахла духами. Подушки глазастые сердца впитали аромат розы и опущенные стёкла уже не могли спасти положение. Сеченов чувствовал себя точно так же как и в прошлый раз: мягко говоря, необычно, его что-то бесконечно гложило, а вид из окна совершенно не способствовал отвлечению: простое синее небо без изысков, траекторию полёта от Челомея до главной улицы предприятия знал каждый, это прямая, далёкая от всех красивых памятников архитектуры и вообще от любых хорошенький строений. По радио песня Пугачихи, то ли про любовь, то ли про её отсутствие, академик как-то упустил половину слов, а вместе с ними суть. Выйдя из фрустрации мужчина осмотрелся. Скворцов отвлечён — чертит цветочки в блокноте, это так его занимало, что он и не собирался смотреть на своих дорогих спутников. А вот Шток, как и в прошлую поездку смотрел коллеге прямо в лицо. Он чуть улыбался и выглядел весьма мило, была заметна его заспанность, такое приятное выражение получалось… Оно занимало особое место в сердце. Стало спокойно. Михаэль склонился и поправил упавшую на лоб длинную извилистую прядь. Затем хрустнул шеей и посмотрев на соседа с секунду проговорил тихо, чтобы водитель не обернулся на голос: — У вас ресничка. Шток выдержал паузу, в которую Сеченов пытался собрать звуки речи в слова и понять их смысл, а затем прикоснулся к тёплой колючей щеке. — Вот — Он смахнул что-то с руки и вернулся в исходное положение. Академик же упустил момент, когда можно было ответить и теперь уставился на собственное отражение в поднятом почти до упора окне. Оттуда на него смотрел совершенно смущённый мужчина средних лет в двубортном жилете с алым галстуком, у него было доброе простое лицо с открытым живым взглядом. Он был весьма мил, тонкие губы поджались, а плечи заметно калебались, хотя возможно так казалось из-за того, что на спуске машину всегда трясло. Гранёный стакан в подлокотнике у места водителя чуть звенел. — Знаешь — Учёный обернулся. — Я не успел сказать доброе утро. Забыл об этом. — М? Ах, да, доброе утро, Дмитрий Сергеевич. Я сейчас немного рассеян — Немец откинулся на спинку кресла. — Ничего, у нас ещё много времени, чтобы прийти в себя. — Да… — Я хотел ещё кое что сказать — Глаза посветлели, выделялся только зрачок — крупная чёрная точка. — Говорите. — Ты… — Он резко потерял в уверенности и взвесив что-то в голове затянул с продолжением фразы. — Ладно, я скажу позже. — Вы всё ещё часто смущаетесь. Но. В любом случае я буду ждать «позже». — Оно скоро наступит, не беспокойся. В этот раз посадка была не такой мягкой, передние колёса коснулись земли раньше задних и машину тряхнуло. Это разозлило и одновременно насмешило водителя, окунувшись в собственные мысли, он не ожидал резкого толчка и забавно ругнулся, выронил блокнот, поднял его, стукнулся о руль затылком, снова ругнулся, уселся и начал бить по панели управления, чтобы автопилот с голосом Терешковой перестал повторять одно и то же. «Посадка, посадка, посадка завершена», — монотонно пикала машина. — Чёрт! Извините. Эта панель. Ах, чёрт! О партия, зачем я только поменял её. Как её выключить… — Мужчина нажал ещё несколько кнопок мелкими неуверенными движениями, которые приносили ему больше беспокойства, чем пользы. В этот момент через сиденье перегнулся Шток и коснулся алой плашки где-то сверху экрана. Стало тихо, помощник усмехнулся и вернулся на своё место. — Спасибо — Расслабился Скворцов и начал забивать в навигатор нужный адрес. Доехали весьма быстро, Сеченов всю дорогу смотрел в окно. Разрушенное восстановили, людей было почти так же много, как раньше. Не видно следов крови. Асфальт припылился, запах очистителя выветрился, земля поглотила то, что должна была. У больницы курили медики. Наверное все тела уже сожгли или захоронили. От той части здания, где располагался морг и крематорий шёл густой дым, птицы облетали его и садились на ближайших столбах. Какая-то женщина в платке, в трауре, стояла прислонившись к фонарю недалеко от пешеходного перехода. В её руках блестела ваза, или правильнее сказать урна с прахом. Так наверняка и было. Академик вспомнил себя на её месте. Но все его соратники хотели быть закопаны не Челомее. Кроме предателя Петрова. Он хотел быть сожженным. Подлец. Его тело ещё долго будет ждать своего часа в морозилке, обычно такие как он по полгода лежат на стальном подносе и их то и дело вынимают, кладут обратно. Его могли бы выставить на всеобщее обозрение, чтобы опозорить сильней. А потом его поглотит пламя. Спокойные алые языки. И он уйдёт туда, где ему самое место. Такие мысли посещали Сеченова, когда автомобиль остановился на перекрёстке и ждала зелёного сигнала светофора. Михаэль же думал о Филатовой. Она стала ему так противна, что мысли вызывали звон в голове. Как же низко. Мужчина не мог подобрать слов чтобы описать себе же то, как он воспринял поступки коллеги. Она всегда была мила, позитивна, добра, жалела своего, не заслуживающего ничего, любовника. Глупость. Немец ненавидел свою надежду, то как он ждал, когда каблуки зазвенят в коридоре. А он ведь верил в это. Каждый вечер сидя в полном одиночестве в своём стареньком медицинском кабинете. Он ждал её. Но она никогда не приходила. Это ему более не нужно. Сейчас он на много счастливей сидя в пропахшей духами машине рядом с приятным человеком. Который всегда рядом. Может в этом и есть смысл. — Вы что там, уснули? — Напомаженное личико художника вопросительно наклонилось. — Нет, нет, уже выходим — Пробубнил академик и открыл дверь. Вышли из машины. Красивая, с ровными буквами, вывеска, говорила о том, что мужчины стоят у входа в салон. Местечко приятное, ближняя территория оформлена: уложена каменная плитка, посажены невысокие кусты, лавочки с извилистыми подлокотниками блестят на утреннем неярком свету. — Прошу! — Скворцов поманил гостей внутрь. Звякнула дверь. В помещении было достаточно много людей, если всматриваться в лица, наверняка можно было найти тех, кто пришёл сюда прихорашиваться как раз для сегодняшнего мероприятия. Помещение выглядело утончённо: белые стены, картины-абстракции, низкие столики и такие же низкие диванчики, где можно было за шампанским ожидать свою очередь. Стеклянной дверью были отделены от холла, комнаты, где происходили непосредственно метаморфозы. В них зеркала чуть ли не от пола доходили до потолка, мягкие кресла располагают к тому, чтобы сесть. Возле каждого из них стояла небольшая этажерка из которой торчали разные приборы от утюжков и фена до бритв и сменных лезвий. Пока Михаэль и Сеченов стояли в стороне, их спутник целовал по русски свою давнюю знакомую, она также широко, как коллега, улыбалась, поправляя чёрное каре и то и дело спрашивая, о «прекрасных мужчинах, которых сюда привёл товарищ». Через минут пять все расселись по местам, приятно было, что мест в одной комнате всего три и другие люди сюда не заходили. Играла музыка. Пахло свежестью. Говорил в основном Скворцов, из того, что смог услышать учёный, речь ни секунды ни шла про образ, а была лишь о том чудном чёрном хлебе, который на днях они все ели сидя на последней репетиции. Хотелось канапе с сыром и виноградом. Может здесь такое есть, только просить как-то неудобно. Девушка с бейджем обратила на себя внимание, спросила, как обычно мужчина стрижётся, о его пожеланиях и о других деталях, её голос иногда сливался с голосами двух других парикмахеров, что оказалось весьма забавным. Тёплая вода капала с прядей, шуршала фольга, запахло краской, она наносилась от корней и до самых концов. Таким смешным как сейчас в отражении, академик себя давно не видел, его лицо обрамляли блестящие серебристые листы. В то же время Штокхаузен, находясь в том же положении, по мнению Сеченова выглядел… Отлично, он даже сейчас больше гламурен и к месту, чем нет. Всё же удивительными чертами и мимикой обладал этот. Человек. Некоторое время работницы, опираясь на спинки кресел, болтали, потом снимали с волос всё лишнее и вот вновь вода. Шумел фен. Укладка извилисто ложилась на лоб, учёный взглянул на себя и удивился. Ему понравилось. По правде говоря мужчина давно не чувствовал себя так складно, седые волоски окрасились в естественный тёмный цвет, к концам он светлел, мелированные прядки мило чередовались с каштановыми. Сам оттенок волос теперь стал холодным, это очень освежало образ. Сеченов поймал на себе взгляд. Это был Шток, кудри которого с приятной естественностью падали, иногда закрывая один из зелёных глаз. Михаэль ничего не говорил, он тронул тёплую после фена щёку и отвернулся, губы застыли в скромной улыбке. Причёска готова, на неё ушло несколько часов и спина к этому моменту начала побаливать даже в мягком кресле. Ещё какое-то время ушло на макияж, хотя он состоял лишь в том, что мужчинам аккуратно замазали круги под глазами, теперь можно было подумать, что коллеги спят часов так по двенадцать. Встав и разогнувшись наконец, академик осмотрелся ещё раз, все его мысли перебрались из мира далёкого в мир более близкий и хотели остаться в реальности, несмотря на сложность этой задачи. Скворцов отошёл в служебное помещение, совмещённое с рабочим, чтобы поболтать с подругами, он сказал, что это не затянется, но зная его, он просидит там до тех пор, пока его не позовут. Комната опустела. У задней стены располагался узкий стол и несколько табуреток, их иногда брали, чтобы дотянуться до верхних полок шкафов с краской. Ещё здесь стояли белые пушистые цветы, сначала они показались Сеченову искусственными, но посмотрев на них с минуту он понял, что скорее всего, растения живые. Штокхаузен крутился перед зеркалом, поправляя одежду, он дёргал край костюма, разглаживал, появившиеся после долгого сидения в кресле, складки брюк. — Вам понравилось? — Обернулся мужчина к коллеге, тот лениво перевёл взгляд на радостное мужское лицо. Радужки посветлели. — Да. Теперь выгляжу не как затворник — Академик провёл рукой по волосам, перевернув чёлку на бок, через секунду та вернулась к изначальному виду. Михаэль усмехнулся, сделал несколько шагов вперёд и по дружески опёрся на плечо начальника. — Вы и не выглядели. — Мы ими являлись. — Уже один раз гуляли в парке, в следующий раз это станет походить на тенденцию. А затем будет фактом. — Ты правда не передумал? — Почему я должен был передумать проводить время таким чудным образом? — Картавил он медленно и членораздельно, отвлекался на рассматривание себя издалека. — Ну, может это ты так, просто ради красного словца тогда сказал. Что мы можем иногда вместе ходить где-то. — Нет, нет, мне это правда приятно. Не беспокойтесь так. Смотрите как мы хороши вместе. Вон, видите — Тонкая ручка показала в отражении место, где две высокие фигуры отрезали от помещения кусок и заполняли его чернотой, только алые лаконцы сверкали. — Да. Хорошо выглядим. Кажется я стал моложе с этой причёской. — Возможно — Шток давит академику на плечи и тот понимает, что коллега хочет рассмотреть окрашенные пряди поближе. — Держу пари у вас когда-то это было естественным цветом. Так натурально. — Он тронул мелирование рукой и задел чужую щёку. Послышался приятный смешок. — И щека больше не колючая. — Это самое важное — Сеченов кладёт свою ладонь поверх и чуть пригибается. Странное положение. Вспоминается тот фильм. Опять. Это повторялось уже ни раз, но теперь стало свободней, можно сказать, учёный сегодня смог наконец насладиться близостью с кем-то, даже если она заключалась в чём-то несерьёзно-шуточном, это было важно и так нужно. Если не это, то какая нибудь мелкая тревога заняла бы место в голове, а её там никто не желал видеть. Совершенно нет, только не сейчас, когда есть повод для радости. Спокойной, в чём-то совершенно не примечательной, стандартной и. Прекрасной. В она и была так мила и дорога сердцу Сеченова, возможно он бы променял на неё что-то более сложное и утончённое, то, о чём пишут не как о любви, а как о стеклянной вазе, которую держат в руках из полуправды-полулести вздыхая и сгорая до тла беспричинно и глупо. Нет, в этом нет более смысла, какой резон бежать за тем, что в этой серой с алыми пятнами жизни её пригодиться. Зачем ждать этого свидания на перекрёстке, в руках цветы и конфеты, это не стоит полуночи в долгах по работе, где в душной ночи кто-то с нежностью правит пиджак на плечах и приносит гадкий кофе. Теперь есть автомат и можно будет пить сладкий латте с пенкой, разве не об этом нужно мечтать? Не о том, что будет в этой жизни что-то более настоящее и стоящее, чем слово «люблю» сказанное за просто так, его говорят каждый день миллионы людей на стольких языках, что они слились в кашу и не половина и не треть из этих слов «люблю» не является настоящей. Иногда во фразе «доброй ночи» больше чувства. Они выпили совсем немного шампанского, но голова начала трещать по швам от всех этих мыслей, потом она, конечно, прошла и осталось только сладкое послевкусие. Иногда академик хотел о чём-то таком поболтать сам с собой, может ему доставлял удовольствие этот немой крик в чуть замутнённом сознании. Удивительно но алкоголь в парикмахерской весьма сносен, сразу видно, сюда заходят не только простые работяги. Хотя группу таких Сеченов мог видеть в холле, сейчас они уже ушли, но факт присутствия остался. Прошло чёрт знает сколько времени, Михаэль первый решился посмотреть на часы, хотя долго не хотел этого делать из страха увидеть слишком поздний час. Всё оказалось не так ужасно, выехали мужчины достаточно рано, чтобы не иметь и шанса опоздать на мероприятие, учитывая то, что оно начиналось во второй половине дня. Сейчас без десяти два и похоже Скворцов кожей почувствовал, что пора отправляться обратно на Челомей, ведь только сейчас он вышел из подсобки. — Похоже нам пора. Засиделись — Подошёл он к спутникам и как обыденно по свойски опёрся на их плечи, встав в центре. — Я смотрю вы времени не теряли. — Немного выпили для настроения — Немного сконфуженный Штокхаузен поджал губы, его по любовному мутило и шампанское только усугубляло этот эффект. — Вот и хорошо, что вы уже в нужном настроении. Можно ехать! — Усмехнулся художник, кокетливо улыбаясь и мигая плотными линзами солнцезащитных очков. Его тёмный с вышитым узором костюм выглядел лучше, чем за несколько часов до этого, такое чувство, что в подсобке нашёлся какой-то отпариватель, или как называется то чудо техники, которое делает одежду новее нового. Так вот, этот прибор точно был у подруг Скворцова. По крайней мере Шток теперь был в этом уверен.***
Летающий в небе остров. Лет тридцать назад, когда Сеченов был юн, никто представить не мог, что куски земли металла и полимеров будут массово летать над бескрайней отчизной. Сам академик конечно, желал этого уже тогда, он начитался тех астрономических трудов, где говорилось о космосе, о звёздах, о том, что каждый сможет увидеть мир целиком, о том что шар планеты предстанет пред взглядом и перед объективом камеры. Теперь учёный уже ничему из списка не удивляется. Он стоит в огромном кубе из металлоконструкций и высококачественного стеклопластика, смотрит на улицы, дороги. Ощущает себя на земле, хотя на самом деле находится высоко в небе. Мужчина садиться на пол подле своего стола, всё равно чисто. — Тут так красиво. — Говорите так, как будто здесь больше не появитесь. — Может быть. — Обязательно зайдём сюда сразу после мероприятия, вы же не думаете, что нас расстреляют сразу? — Наклоняет голову Шток. Кудри падают ему на лицо и он забавно трёт нос. Поворачивается, нажимает на кнопку лифта. — Я так понимаю, вам нравится отмораживать себе почки. Но нам уже нужно быть у зала, скоро первые гости подъедут. — Да, да. Я сейчас — Сеченов ещё пару секунд медлит, а затем встаёт и прощается с чудным видом из бесконечных окон куба. Праздничная зала пропахла сладкими запахами вина и закусок, успевший проголодался академик не отказывал себе в удовольствии откушивать канапе и лёгкие салаты вместе с гостями. Люди вокруг были на удивление расслаблены и даже не интересовались ничем связанным с самим выступлением, их более занимали предметы, которые можно было тут же отправить в рот, прожевать, насладиться вкусом и забыть, переключившись на следующую маленькую радость. Это можно понять, только начало вечера и сейчас, конечно, никто думать о делах не желает, при том, что дела сложные и требуют волевых решений. А для таких, нужно разогреться. Чем больше времени проходило, тем разговоры становились ближе к теме, публика постепенно переходила от обсуждения погоды, до неизбежности какой-нибудь катастрофы в ближайшем будущем. Такую тенденцию быстро уловил Михаэль, это заставило его чувствовать себя не так расслабленно и то и дело он подходил к Сеченову с какой-то мелкой тревожной жалобой, потом бегал в основной зал, чтобы что-то проверить, в общем мужчина стал более чутким и дёрганым. Он обычно таким и был, по этому часто оступался, наверное последняя неделя стала для него самой ровной в жизни, ведь он так ни разу и не упал, если не считать случая с гранатой, про который назойливые коллеги по бумажкам, уже прознали и активно шутили. Сегодня эти дамы отчасти получили по заслугам, ведь вся работа по регистрации приезда каждого гостя, легла на них. А помещение сейчас не то чтобы пусто, входной арки вообще не видно за кучей голов. Мысли об этом отвлекли от волнений и Шток смог немного побездельничать. Он выбрал для этого местечко между колонной и стеной, там можно было схорониться, взять у робо-официанта целый поднос разной еды и есть её в приятном одиночестве, смотря при этом на фигуру коллеги. Это тёмное пятно в светлом зале привлекло внимание, даже если учитывать то, что многие гости сегодня в чёрном. Почему-то немец замечал только Сеченова. — Михаэль! Думаю пора начинать — Подошёл к помощнику академик. В ответ кивок. Темно. Штокхаузен включает свет и спускается вниз, к сцене, осматривается, садится на своё место. Щелкает кнопками, все лампы горят, презентация работает, заминок нет. Заходит первый гость, затем второй, третий и так все кресла постепенно заполняются, люди словно масло растекаются по залу, здесь явно больше чем нужно. Приглашений было только пятьдесят семь, но пришли, как обычно и лица близкие к тем, кого сюда призвали: советники, напарники и все на кого можно было перекинуть часть своей умственной работы, часть своих решений и чувств. Столько глаз сейчас смотрят в одну точку — на Михаэля, Сеченов ещё не пришёл и немцу приходится в одиночку терпеть это внимание. Странная особенность — мужчина не любил когда его могли так хорошо разглядеть, как бывшего лжеца и изворотливой змеи по натуре его смущало отсутствие слепых зон. Но вот его спасение. Академик был так красив сегодня, ступая по бархату размеренным гордым шагом он слышал возгласы, разговоры, те постепенно утихали и когда выступающий достиг наконец своего законного места, в зале ни стало ни звука. Щелчёк пальцев. Темнота, секундное спокойствие — время на то, чтобы вспомнить всё, что нужно, чтобы обдумать многие вещи. Резкий свет прожекторов очертил силуэт говорящего. Теперь его можно было назвать так, ведь он только что произнёс первое слово. Зритель дрогнул. Сначала голос еле заметно подрагивал, но чем дольше длилась речь, тем сильнее он становился и тем объёмней звучал. С каждым разом он отражался от стен бесконечно больше, он звенел, колыхался и бил о грудную клетку, поражая её изнутри. Не было момента чтобы отдышаться, ноги подкашивались от жуткой внутренней тревоги и животного низкого страха, какой бывает у создателя презентующего себя на общий суд, но учёный шагал по сцене так же уверенно как раньше. Его туфля громко коцала по твёрдой поверхности, удивительный вальс из ряда шагов и жестов. Щелчёк кнопки перебиваемый общим громом, освещение меняется на тот резко алый, всё заполняется кровью, она разливается по стенам, по полу, она пачкает дорогие костюмы и липнет к краям кожаных клатчей дам, плескается как из полной ванны. Обезглавленный сейчас с того света смотрит на это выступление, он не заслужил даже рыдать над таким искусством и если бы его глаза были на месте он бы закрыл их, лишь бы не видеть того как сейчас он был опозорен, как он только что упал. Его театр не стоил этого. Никто больше не вспомнит о том как его голова чудным образом отделилась от тела. Шёпот. Эти мелкие обрывки предложений складывались в овации, они были самым ценным комментарием, ведь что может заставить закостенелых непреклонных и своевольных единогласно роптать перед единственным человеком, который весь освещен и весь виден. Что он говорит. Это схоже с безумием. Цифры. Как неестественно звучал голос Штокхаузена после Сеченовского, они специально продумали этот момент заранее. Отчуждение прожигало сидящих насквозь, их зубы скрипели от того на сколько их впечатляли, нет, пугали эти данные. Только роботы могут говорить столь огромные красные горящим числа смерти с тем же видом, что говорят о погоде или о комнатных растениях. Они должны были болью отзываться в голосе. Но нет. Там не было ничего кроме безразличного немецкого акцента, который в этот момент ни одному человеку не казался забавным. Снова шёпот, последние кусочки статистики словно таблетка растворились в бурно кипящей волне голосов. Академик возвращается и тишина опускается на зал так же быстро как оттуда уходила. Последние абзацы идут долго, они длинные и запутанные для тех, кто пришёл сюда «в дополнение» к приглашённым. Эти люди готовы просто согласиться. У них не осталось вопросов и идей, у них не было своих мнений и это шло на пользу замыслу Сеченова. Он так дико желал исправить, то что когда-то под давлением натворил, что буквально сгорал каждую секунду, его глаза совсем побелели. Громко. Аплодируют. Они аплодируют стоя. Все: министры, чиновники, командующие, их жёны и товарищи, они все сейчас как один без задней мысли хлопают так громко, как могут. Он зажмурился. Естественный свет хоть и был не таким ярким, заставлял сетчатку побаливать. Выступление закончилось и голос сел. Теперь академик говорил весьма тихо, хотя его жара хватало, чтобы ещё с полчаса разговаривать с присутствующими. Мужчина смотрел в их глаза и многое понимал, ему теперь совершенно ничего не казалось. Он знал, что теперь всё будет так, как должно и эта мысль так радовала его, что он не мог стоять. Послесловия и прощание с гостями оставляло приятное тепло. Постепенно зала опустела, последним выходил Скворцов, он остался в таком шоке после речи, что перестал на время быть таким ярким и активным как обычно. Ещё долго за дверьми разошедшиеся гости беседовали о чём-то, многие мысли требовали того, чтоб их двигали. Через время звуки перестали доходить до сцены. Подсобка. Сеченов упал на стул и ослабил галстук, шумно выдохнул, ему нравился окружающий немного пыльный антураж, после длинного выступления хотелось чего-то простого и незатейливого как однотонные с приставленными к ним шкафами стены маленького помещения. Оно стало более обжитым, частые репетиции принесли сюда некоторые изменения: вкрутили новые лампы, принесли печенье, конфеты и другой сухпаёк, Михаэль также повесил сюда пару красивых плакатов, которые сам не помнил где достал. Предвкушая вкус пакетикового чая учёный разминал шею. Шорох нагревающейся воды заполнил комнату. — Вы так устали — Тёплые ладони легли на плечи и чуть сдавили их. Штокхаузен склонился над коллегой. — Расслабьтесь. Всё закончилось… Весьма удачно — Говорил он тихо, акцент приятно растекался по словам, заставляя что-то глубоко внутри трепетать. — Да. Похоже я даже немного перестарался. Теперь горло болит — Его смущала такая близость, но желание сохранить её было сильнее, поэтому он последовал совету помощника и расслабился. — Надеюсь это не помешает вам сдержать своё обещание. Помните о нём? — Да, помню — Усмехнулся он. — Я не думаю что должен говорить это, но уже пообещал. — Почему же? — Кудри щекотали лицо. — Это может показаться тебе странным. — Я работаю с вами так давно, что ничему не удивлюсь. Не беспокойтесь об этом — Его тихие слова звучали убедительно и в какой-то степени нежно. Сеченову казалось, что собеседник уже всё понимает, сердце билось слишком громко, его можно было слышать стоя так близко. — Ладно — Чужие волосы вкусно пахли, а тепло от лица можно ощутить на собственной коже. — Знаешь. В последнее время я себя странно чувствую. Не в плохом смысле, мне. Всё нравится, но я давно не. Очень давно ничего подобного не испытывал. Может и никогда. Смысл тот же. — Что-то случилось? Я не понимаю — Он всё понимал. — Понятия не имею. Ты — Смеётся. — Ты постоянно рядом и, полагаю, я стал придавать этому больше значения чем раньше. — Как же сильно трясёт руки, он не мог унять это. — Моя работа быть около вас. В остальном вы просто мне интересны и я. Стараюсь проводить с вами время, так случилось что. Мы действительно сейчас часто наедине. Это вам приятно? — Да — Он оставляет паузу и продолжает еле слышно. — Я. — Сразу замолкает. — Вы не говорите мне всего — Он сильней давит на мышцы шеи, это вызывает приятное побаливание, академик еле слышно вздыхает. — О чём я должен сказать? — Мужчина поворачивает голову в попытке зацепиться за что-то взглядом, но находит лишь тонкие пальцы на своём плече. Он берёт их в руку. Это странное движение, но Шток позволяет ему быть и коллеги остаются в таком, весьма положении. — Вы держите мою руку — Странно было бы констатировать это. — Я знаю — Фразы становятся более быстрыми и эмоциональными. — Скажите. То что вы хотели сказать в машине — Немец выдыхает, наклоняется сильнее, путается в буквах, его голос отдаёт нервным трепетом. — Ты мне — Он смотрит на то, как тусклый свет огибает худую кисть, особенно выделяя кости. — Я не думаю, что это можно назвать обычной привязанностью. Я очень тебя. — Люблю. Если позволишь. Шток чувствует лёгкое прикосновение губ к ладони, такое отчаянно трясущееся, робкое. От этого приятно. В груди становиться ужасно тесно. Нетерпеливый вздох звоном раздаётся в комнате и не в силах более сдержать себя Михаэль целует академика в щёку и шею, во время этого цепляется за край ворота рубашки, усмехается. Как хорошо. Это было ужасно, ужасно хорошо, пьяняще, в голове всё так перемешалось, что казалось, свет потух, ничего более нельзя было разобрать. В ушах звенело. Кудри закрывали смущённое, но в то же время торжествующее лицо, их концы растрепались, пахло лаком и чем-то цитрусовым. Мужчины молчат, напряжение сорока ногами пробегает по телу, жжётся, но не ядовито, а мягко, похоже на белошумное покалывание в конечностях после томного сна. Через секунду дрожь проходит. — Я вас тоже люблю — Сеченов распознаёт улыбку в этих картавых кривеньких словах. Михаэль становиться дёрганным и нервно-счастливым. Встаёт в полный рост, тянет собеседника за руку, чтоб он тоже покинул своё место, но тот не поддаётся и лишь целует тёлую ладонь снова, несколько неловко, но настойчиво. Из-за этого действия, приходится вновь склониться и застыть. Ожидать какое-то время. Оно кажется вечностью. В голове так много мыслей. Но все вторичны, момент как будто слишком перегружен, чтобы о нём думать. Внутренний голос молчит. Внезапная дремота. Тут так тихо. И тепло. Щелчок кнопки, кипяток шипит, но уже через секунду утихает. Душно. Немец отходит и ослабляет галстук. На его пальцах остаётся след соприкосновения. Мужчина возится с чашками и кубиками сахара, слышит, как позади него скрипит ножка стула. Академик поднимается, но не делает ни шагу в сторону коллеги. Шток оборачивается, его румяное лицо прекрасно ограняется мягкой тенью. Неровный свет ламп. Сеченов понятия не имел что ему говорить. Молчание становиться слишком долгим. — Вам сколько сахара? — Два кубика — Половица прогибается под каблуком. — Михаэль мы. Нет, он не нашёл слов. — Что? — Расстояние меж ними резко сокращается. Шток оставляет своё занятие и полностью обращается к Сеченову. — Я не. Если мы — Он отводит взгляд, стыд разъедает. — Чувствуем друг к другу. Его речь останавливается. Поцелуй не имеет вкуса. Всё это время это было лишь выдумкой ласкового пера писателей, которые хотели как можно более украсить повествование, рассчитывая на то, что им проверят. Академик точно не почувствовал ничего кроме жара, его пробрало до самых костей, сердце сбилось с такта. Что-то невероятно тягучее и сладостное заполнило голову. Вспоминались фильмы. Отрывки из них кружилась в единой массе. Приятно. Немец позволил себе разрушить композицию чужой причёски, его руки. Они были прекрасны, Сеченов невероятно любил их изящные, в то же время ломаные движения, мысли роились, мешались с ощущениями тактильными и эмоциональными. Слова в сознании сменились картинками, вспышками. Вздох. Ещё один поцелуй. И ещё один. Пара. Так горячо. Михаэль сжимал блестящие ткани чужого пиджака, с такой силой и настойчивостью, что академик чудом мог устоять на ногах. Хотя ему самому казалось что он давно упал. Словно пружина волнение резко выстреливало, пробивало голову насквозь, и ещё долго покачивалось, тратя тот огромный остаток энергии, который не смог высвободиться в предыдущий момент. Сладкое послевкусие. Усталость резко легла на плечи. Секунда выпала из сознания, а в следующую академик уже сидел на полу, пока его спутник заканчивал с чаем. Звон ложки в стакане постепенно вывел из забытья. Сеченов тронул своё лицо. Штокхаузен аккуратно опускается на не слишком пыльный край ковра, основная часть которого располагается под тумбой. Мужчина ставит одну кружку подле себя, а вторую подаёт, после ждёт пару секунд и кладёт голову на расслабленное плечо коллеги. Минута тишины. Зелёные глаза смотрят то на собственное отражение в тёмной жидкости, то на утихшего собеседника. Пар поднимается вверх иногда обжигая лицо. — Мне хорошо с вами — Михаэль сделал глоток и выдохнул пар. — Вы ещё так выглядите сегодня. — Как? — Лучше чем я мог бы вынести. В ответ академик смущённо усмехается. Некоторое время думает. Его мысли случайным образом превращаются в слова: — А тебе идёт чёрный. Я — Он делает паузу, потом резко продолжает. — Знаешь я не хотел тебе ничего говорить, хотел соврать сегодня, но передумал когда ты. Ладно нет. Ты просто слишком мил и я — Он не тараторил, но казалось, что да. Забавно. Такой серьёзный и в то же время нерешительный человек, его всё ещё шатало от состояния к состоянию. — Я нравлюсь вам — Его спокойствие весьма кстати. — Да — Вздыхает. — Давно не говорил такое никому. Я не знаю что делать. Мне кажется что всё что я говорю так. Пошло и не кстати. Хотя было бы чересчур глупо молчать. — Вы не знаете что делать, но стараетесь. Для меня. Это льстит — Мужчина улыбается и поднимает глаза заинтересованном взгляде. — Ваша честность, хоть и неловкая, очаровательна. — Акцент заставлял слова подрагивать, это лёгкое дрожание действовало на Сеченова особенно успокоительно. — Ты постоянно мне льстишь — Проговорил он делая глоток чая, не языке остался сладкий бадьяновый вкус. — Вы правда приятный и заслуживаете моих добрых слов. На самом деле удивительно что я могу вам импонировать. Я не слишком честный, хороший, даже не социальный. Похоже мне просто повезло. С вами. Спустя короткую паузу Сеченов посмотрел на собеседника. — Нам обоим — Он тронул чужую руку, лежащую на полу без дела. — Только я. Не уверен что мы должны делать в этой ситуации. — Что делают люди которые, так случилось, что. Влюблены? — Не знаю. В этом и проблема. Мне всё нравится. Так как оно есть. Мы весь день вместе и — Горло постепенно перестаёт болеть, а сердце входит в привычный ритм, разговор приближается к обыденному своему состоянию. — Всё и так хорошо. — Да… — Значит нам ничего не нужно — Его голос повеселел. — Хотя забавно. Когда мы будем ходить на обед вместе. Это теперь считается свиданием? — Ох… Да — Он усмехается и краснеет. — Мило. — Похоже на то что делают люди не живущие на месте работы и не поглощённые обязанностями с утра до глубокой ночи. — Именно так — Он прикрывает глаза. — Люблю вас. — Когда ты говоришь на «вы» я кажусь себе странным — Сеченов переводит взгляд на руку Штокхаузена, мягко лежащую в ладони. — Я специально. Не хочу называть вас на «ты» даже сейчас. Это слишком мне нравится — Его выражение играет краской. Академик улыбается, не поднимая глаз и осматривается. — Мне кажется здесь должны быть записи каких-то фильмов. Можем посмотреть. Это будет. Романтично? Или просто интересно — В подсобке действительно было много всего, при желании здесь можно было найти практически любую вещицу, которая конечно, не отличалась бы новизной, но новизна впрочем здесь не важна. — У нас огромный личный кинозал. Почему бы и нет. Я включу аппаратуру — Мужчина пару секунду что-то обдумывает, а затем встаёт, академик также поднимается, опираясь на чужую руку. — Люблю вас — Горячее касание сопровождается скрипом половицы. Шток оставляет на щеке лёгкий поцелуй и выходит из комнаты. Его быстрые шаги эхом раздаются по зале. Сеченов остаётся в кладовке один. Некоторое время он смотрит на приоткрытую дверь с улыбкой, а затем открывает шкаф. Пахнет сыростью и пылью, здесь недавно несносно протёрли, ничего, все вещи оставили на месте. Под резкие звуки включения колонок нашлась какая-то плёнка, точнее так её сам Сеченов называл в голове, ведь нового названия записей фильмов он помнил, да и не знал может, последний раз посещал кинотеатр лет пять назад. Хорошее было время. Да. Отличное. Академик смотрел на своё отражение в сереньком еле чистом зеркале, стоящем в глубине шкафа, из-за неяркого света и ещё большей темноты меж полками, разглядеть возможно было лишь неясные очертания лица. И белые глаза. — Вы нашли что нибудь? Голос останавливает поток мыслей, Сеченов улыбается, сам не зная от чего, закрывает шкаф. Щелчёк.***
Алый бархат на подлокотниках причудливо меняет оттенок, когда кадры фильма быстро сменяют друг друга. Колонки достаточно тихо проигрывают звук, низкие мужские и более высокие женские голоса эхом отражаются от стен. Темно. Глаза отражают прямоугольник экрана, академик даже может разглядеть в них очертания персонажей и локации. Его взгляд ловят, но смотреть мужчина не перестаёт. Выражение лица Штокхаузена становится ласковым. Смех. Отчего же. Да так. Ничего. Это было весьма неловко и забавно. Сеченов впервые не стеснялся держать зрительный контакт долго, ему это нравилось. Он его не сторонился. Он пропустил с половину фильма. Наверное в этом всём и есть счастье.