закат человечности

В буфете было тихо, солнечные лучи лениво падали из окон, а верхнее освещение и вовсе не успели включить. Полы блестели, чуть мокрые, сразу после очистки они приятно пахли средствами с лимоном. Продавщица удивлённо хлопнула своими заспанными глазами, столь раннее появление гостя застало её врасплох. Она ещё с пару секунд протирала столешницу в непонимании и отшатнулась лишь когда человек перед ней подал голос. — Доброе утро — Сеченов с очаровательной лёгкостью, мягко сочетаемой с его небритостью, облокачивается на место подле кассы. Он отдёрнул руку, мокро, вытирать воду о пиджак ужасно, но эта привычка на хотела покидать мужчину, хоть он и ненавидел её всей своей белорукой стороной души. — Доброе утро, товарищ, вы так рано — Она наклонилась и поправила локоны, которые казались сейчас более упругими из-за влаги в воздухе. — Мне не спалось и я решил взять завтрак. — Это верное решение — У неё милая учтивая улыбка, приятно. — Что вам подать? Всё горячее и вкусное. — Я хотел салат и пару сэнд- сэндвичей на вынос и шоколад в упаковке пару штук, любой красивый. — Вы тоже плохо выговариваете эти названия, это так мило, я раньше не понимала чем они отличаются от бутербродов. Думаю вам подойдёт шоколад с клубникой, а другой с печеньем и мастикой, он понравится тому, кому вы его хотите принести — Быстрая звонка речь девушки выбивала из головы остатки сна. Мужчина бодро улыбался в ответ, сегодня он выглядел не как обычно, было видно, проснулся пораньше не просто так, а по какому-то случаю, от него сладко пахло парфюмом. Простенькие чёрные туфли с бантиками неспешно топали по полу. Через пару минут перед академиком лежал приличный, упакованный в бумагу с фигурным краем, завтрак. Он радовал взгляд и чудно пах, обжигал руки, Сеченов старался сохранить его форму при переноске, чувствуя как под пальцами хрустит жареный хлеб добротного бутерброда. — Благодарю. Хорошего дня. — Вам тоже — Она продолжила работать, академик слышал, как девушка раскладывает пирожные под прозрачные куполы блюд. Холл пуст, в это время администратор обычно выходит красится в уборную, потому что своё маленькое квадратное зеркальце девушка как обычно теряет в сумке, академик знает об этой особенности и, не желая придавать гласность своим действиям, пользуется тем, что никого нет вокруг. Клацанье кнопки, лифт. Его спокойные стройные стены строго, как могла лишь сталь, блестели от ещё тусклого света, под ногами ни пылинки, но колени почему-то косились, будто туфля стояла на мелком горохе, из-за этого Сеченов чувствовал какую-то слабость в мышцах. По приезде на нужный этаж сердце начало то и дело пропускать удары, возможно это из-за того, что мужчина плохо вписался в поворот и ударился плечом, а может и не в этом было дело. Всё таки ужасно рано, медицинский кабинет работал, туда приносили какие-то коробки, а в остальном на этаже, также как и в холле абсолютно никого. Звенящая тишина, нерешительность начала одолевать, но академик не позволял ей растекаться по черепной коробке и, взяв себя в руки, громко постучал в знакомую дверь. Слышалась возня и бормотание на чистом русском, подобрать свой акцент Шток смог только открывая дверь. Его лицо было не слишком доброжелательно, не ждёт гостей. — Что такое — В тоне не было вопроса. Немец кашлянул, секунду постоял, понял кто перед ним и резко раскраснелся, он явно был где-то между пробуждением и началом собирания себя в кучку для одевания, волосы беспорядочно вились, а щетина должно быть сильно колола, осознание такого своего положения достаточно сильно било чуть ниже ключицы и заставляло мыслить ещё более беспорядочно чем это было. — Доброе утро, прости что так рано, я проснулся и подумал о том что завтрак был бы кстати, потому что мы забываем поесть, постоянно — Сеченов выглядел мило в новом галстуке и с разноцветными свёртками в руках. — Ах, да, доброе утро, походите — Шток растерянно открыл дверь и неясным жестом пригласил гостя войти. Михаэль был уже в рубашке, но в домашних светлых брюках, в тех, в которых пару дней назад, после дождя он присутствовал на ужине с коллегой. Лёгкой обувью схожей то ли с туфлями, то ли с сандалиями мужчина ступал по припылённому полу, не пережившему уборку с выходных, хозяин в последнее время бывал здесь редко. Кабинет выглядел немного неаккуратно, документы, асиметрично разложенные по столу, шевелили листами от мягкого ветерка, текущего из вентиляции. Жилая часть пространства также хаотична, еле красный галстук блестел повиснув на зеркале. — Садитесь, я поставлю чайник. Что на завтрак? — Не знал чего ты можешь хотеть, но я взял пару бутербродов и чашку салата на двоих, тут его очень много. Ну и шоколад, надеюсь ты не шутил про то что любишь любой, мне тут что-то необычное посоветовали — Академик начал раскладывать по пустому столу поданые Штоком тарелки, а на них еду. — Вы такой заботливый, не стоило, я не шутил, но и не думал что это заставит вас встать так рано — Вода текла в полу прозрачный чайник, который по старой манере не имел привычки набирать воду сам. Немец по утру был весьма меланхоличен и говорил тихо, хрипло, возможно с очаровательным придыханием, Сеченов не исключал того, что он его придумал самолично. — Шоколад выглядит вкусно. — Да, упаковка красивая — Он аккуратно отложил две плитки в сторону. — Если честно мне просто совершенно не спалось под утро и с шести я маялся дремотой. — Что же вас так тревожило? Мы оба устали вчера, удивительно, что сон вас не брал — Щелчок, чайник зашуршал, глуша слова. Мужчина отошёл от столешницы, осмотрелся, завернул в другую часть комнаты и нашёл там расчёску. — Даже не знаю, всё сразу и ничего одновременно — Сеченов крутил в руках посуду, ставя её как можно ровнее, эти мелкие движения, кажется, располагали его мысли к преобразованию в слова. — Вчера просто было так много всего… Может волнение или подобное. Хорошо что сегодня день явно поспокойнее — Аккуратно проводя по прядям говорил собеседник, его взгляд на секунду упал к открытой записной книжке. — Сегодня мы должны отрепетировать мою часть и разослать просто тонну приглашений. Скучно, но мало. — И правда. Звучит утомительно — Ухмылка, академику нравилось наблюдать за тем как Михаэль приводит себя в порядок, а тот не мог этого не замечать и будто нарочно красовался перед гостем. Какая дерзость. — Ничего, мы делали и более скучные вещи. И ещё, повод серьёзный, по этому приглашения придётся подписывать самим, чиновники поймут что идут не в театр, а на что-то важное, в последнее время расслабились — Повторный щелчок кнопки, дым. Немец разлил по кружкам и наконец сел, его сухо уложенные локоны приветливо вились и назойливо попадали в стакан при глотке. Слишком горячо, нужно разбавить. Булькнула холодная вода. — Думаешь они заметят такую мелочь? Но, любом случае это придаёт важности… — Вздох. — Театр, да, мы должны об этом позже поразмыслить, не сказал бы что всё это мне нравится — Он притронулся к еде. Вкусно. — Если только подумать, второй раз в этого робо- простипартия в закулисье я не сунусь, моё положение и без этого шаткое — Конечно тон его был более шутлив чем серьёзен, но в фразе есть и доля горькой правды, похоже только сам Ласточкин совершенно не думал о репутации создавая место подобного рода. Хруст хлеба и запах пряной зелени. — Не беспокойся, будем только думать. — Это хорошо. Они разные? — Шток посмотрел на начинку бутерброда открытым милым взглядом, который возникал в секунды крайнего интереса. — Понятия не имею, Попробуй — Михаэль откусил небольшой кусок от чужого хлеба, после этого благодарно кивнул головой и остался довольным собой. — Да, да, они разные — Неразборчиво, почти по немецки пробубнил мужчина и подпёр голову рукой. — Оба вкусные. Тут больше помидоров. Они сладкие. — Да, и правда сладкие — Сеченов старался почувствовать вкус глубже, он давно не пытался разобраться в том, что ест. Это было действительно очень вкусно, крошки падали на тарелку вместе с каплями алого сока. — Рад, что тебе нравится. — Вы так милы когда смущены — Он проткнул кусок салатного листа вилкой, тот треснул. — С чего ты взял, что я смущён? — Мужчина и правда был сконфужен и старался закрыть чашкой лицо. — Ваши глаза очень сильно блестят, они в принципе меняют цвет и сейчас они еле сизые, это значит вы в хорошем расположении — Его голос звучал буднично, но при этом хвастливо, Штокхаузен знал о своей способности видеть мелкие детали лиц, и любил говорить о своих находках. Чаще всего такая бдительность служила как помощь при лицемерии, но академик искренне нравился придирчивому немцу и его черты поведения были обыкновенно приятны. — Ты очень внимателен — Кашель. — Приходится. Хотя на ваше лицо приятно смотреть. — Это не моя вина — Сеченов пытался отшутиться. — Кстати я хотел кое что спросить. — У него нашлась иная тема, он совершенно не умеет флиртовать, по этому лучше не пытаться. — Когда Скворцов выбирал галстук он говорил про кого-то из театра, ты знаешь про кого? — Ах, это. Он про Ласточкина, у них ужасные отношения, они хоть и похожи друг на друга вычурностью, но совершенно разные. Прежний художественный руководитель которого вы знали был менее характерным и мирился со всем в этой жизни, кажется, но Скворцов не из такого рода, и теперь они в постоянном трении. — Чем же он ему так не нравится? — Это долгая история — Штокхаузен хлебнул чая, готовясь начать длинный рассказ. — Когда они только встретились, Ласточкин пригласил его на очень закрытое представление в закулисье. Это так оскорбило Скворцова, что он на время отказал театру в отрисовке новых плакатов для представлений, с этим до сих пор жуткие проблемы. Так вот, Александр считает, что своим закулисьем Ласточкин оскверняет, цитата, лик искусства и всё подобное. Похоже он действительно очень взбешон, потому что за глаза столько раз перемывал нашему театралу кости, ужас, но такой характер. Я во всём этом даже согласен с ним, знаете, нашу робототехнику, такое тоже задевает, как давно мы делаем куколок для сэров, все надеялись, что сэры давно кончились и тут какие-то круги. Занимаются непотребством в чёртовом театре на государственном обеспечении — Мужчина заканчивает речь и делает ещё один глоток. — Да, тяжёлый случай. Не знал, что у нас ведутся такие подковёрные игры. В любом случае мы скоро разберёмся с этим всем. Позже. — Если нас обоих не повесят на столбе после пятницы. — Я в нас верю. Правда если быть честным, не знаю, что делать с театром. — Возможно Ласточкина придётся сместить, он слишком долго испытывал наше терпение. — Скорее всего, но он просто так не оставит своё место, теперь нажил связей. Одна головная боль. — Да… — С мягким вздохом Шток закончил с завтраком. Он аккуратно взял в руки верхнюю плитку шоколада, развернул её на третью часть и отломил ряд кубиков. Запахло какао и клубникой, её мелкие кусочки приятно кислили, Михаэль улыбнулся и еле слышно промычал что-то весьма лестное. Сеченов также завершил трапезу и начал разглядывать комнату, в теле неспокойно, то и дело глаза перебегали с предметов интерьера на лицо товарища. На зеркале так много заметок. До этого академик не замечал их, возможно их и не было. А так, вокруг всё, как и при последнем посещении места, только в некоторых местах не так убрано, но это даже добавляло живости. Какое удивительное чувство, впервые за долгие, беспросветные годы в голове звон тишины сменился тёплым шумом стен не своих, но ставших своими в какой-то степени. Здесь светло от ламп и видно пылинки в воздухе, вода идёт по трубам, словно меж камней ручей, немец помыл стаканы и каждую падающую каплю можно было услышать. Не хватало окна, выхода на улицу, этого настоящего ветра, цветов на подоконнике, этого всего внезапно захотелось. Касание. Дрожь. — Спасибо за завтрак — Михаэль аккуратно заводил за ухо прядь выбившуюся из причёски академика, короткий стол позволял делать это лёгким естественным движением, такую органичность приобретают время от времени вещи, сделанные с особым духовным порывом. Сеченов молчал и не старался смотреть в чужие глаза. Такая ужасная любовная падкость жила внутри него, что угодно туманило голову. Уже давно. — Думаю пора начинать работу, я оденусь и мы пойдём — Шток резко встал и весело улыбнувшись скрылся за поворотом стены, оставив академика наедине со своими тихими мечтаниями. Шорох тканей. Без особого стыда, в одних боксёрах и рубашке, мужчина расхаживал по квартире туда сюда в поиске забавных запонок, оставленных в каком-то из шкафчиков или на полке. Гость для себя подметил почти затянувшуюся рану на ноге коллеги, и посечённое бедро, оно было усеяно мелкими алыми точками — следами запекшейся крови. — Как твоя нога? — Он не отводил глаз, хоть и знал, что будет пойман за таким откровенным слежением. — Я в порядке, болит только вечером — Мужчина провёл рукой по зажившей коже, потом шагнул к тумбе не далеко от кровати, там лежали запонки. Они были приметные, из благородного золота, в форме маленьких листьев. Щёлкнуло крепление. Михаэль не долго думал над тем, что одеть сегодня, хоть его выбор и был нетипичен, в шкафу давно лежал без дела чудный светло бордовый костюм, он хорошо шёл и к зелёным глазам и к новому галстуку, который немец с особой нежностью завязывал на шее. Застёгнутый на все пуговицы, обутый в чёрные блестящие туфли немец вернулся в кухню. Одеколоном пахнуло, это точно был запах из бутылька с изображением маков, свежий аромат белой вязкой дымкой сопровождал громкие цокающие каблуком шаги, отдававшие в воздух незаметный трепет. Он доходил прямо до сердца академика и тот ёрзал на стуле, не зная ему ожидать или вставать. — Пойдёмте, думаю приглашения стоит сделать сейчас, пока мы ещё сонные и можем выдержать эту тягомотину — Последнее слово было таким ломким, что делало Сеченову неизгладимо хорошо. Он резко встал и в глазах потемнело, как будто череп пробило длинным острым ножом. Секундная боль, звёздочки, фигура качнулась но тут же прозрела и не подавая виду последовала за Штоком, остановилась уже в рабочей комнате, отдышалась чуть сползая рукой по стенке. Помощник быстро разложил ненужные бумаги по своим местам, что-то ставя в шкаф меж книг, а что-то кидая в ящик. — У меня есть одна форма, думаю для опоры подойдёт, ещё я составил примерный список тех, кого вы бы точно позвали, здесь около пятидесяти человек, но зал и больше вмещает, у нас на самом деле много пустоты — Проговорил Михаэль, приглашая академика сесть и подавая ему лист, на котором списком были выделены имена. «Когда же он успел?» — лишь это проносилось в голове. — Да… Ты знаешь, что я обычно хочу видеть — Мужчина спускался по строчкам, чуть кивая. — Стараюсь — Он включает небольшой чёрный ноутбук советской марки. — Надеюсь у вас есть идеи что писать. — Я над этим думаю, начало можно сделать обычным, со всей любезностью. — Вы любезны в связи с праздником или более горестно? — Щелчок мышью, мысль Штока качается и зажигает свои маленькие огоньки. Они окрашивают радужку из зелёного в бирюзовый — Я в раздумии и возможно моё беспокойство должно быть ощутимо. — Обыденное «дорогой член партии» можно заменить на «многоуважаемый товарищ». — Отлично. — Чтож, начало положено — Мягкий звук клавиатуры резал пространство, иногда Михаэль поворачивал экран, чтобы показывать процесс Сеченову, иногда писал что-то на близлежащих бумагах, брезгая хранить в мысли даже свои самые мелкие замечания. Слова печатались, перестраивались и меняли окончания, буквы «ё» подчёркивались красным, как будто само их существование было неестественно и порицаемо, иногда алые волны выводили Штока из себя, как великий педант и в первую очередь как немец он ненавидел лишние черты подле своих текстов и под конец работы нашёл наконец как выключить пресловутое машинное пренебрежение буквами. Академик на это лишь посмеивался, его разум, по правде говоря, занимало не столько пригласительное, сколько поведение дорогово друга, оно всегда так расслабляло, что работа шла как-то сама собой, буквально сыпалась сквозь пальцы прогретым на солнце песком. Так и это дело утекло незаметно, ушло в печать: хорошенький цветной принтер, поражённый в бок знаком алой звезды, выводил на плотной бумаге чёрточки и знаки, точки и запятые, важные и не очень фразы и поля. Пятьдесят семь. Приглашений было не более не менее, их было ровно и именно пятьдесят семь, такое хорошее число, удачное, красивое, Штокхаузен просто любил семёрки, они казались ему особенно родственными. В разных уголках мира разные числа обозначают не согласованные друг с другом вещи, но как думалось Михаэлю и пять и семь везде одинаково в почёте. А вот четвёрка нет, может судьба карает за это число не просто так, но в любом случае цифру немец обходил стороной, хоть никогда не был суеверен, просто мера безопасности, в этом и так сложном мире следует избегать четвёрок. Подписи. Много много чернил должно быть истрачено и похоже это самое монотонно-формалистское действие в мире, при этом важное, даже показательное. Запах тёплой краски принтера смешался с ароматом разбавителей и воды, налитой в простой стакан. В горле пересохло. Сеченов прокашлился. — Вам помочь? — Штокхаузен подпирал рукой подбородок и уже устал считать серебряные волосы в чужой причёске. — Хочешь поподделывать подписей? — Вопросительный взор мягко коснулся лица. — В детстве я менял этот навык на разные вещи, давно не баловался таким — Травянистые оттенки медленно блестели, соединялись с чёрным крупным зрачком. Мужчина подался вперёд. — Кстати, ты потдделываешь мою подпись, если знаешь что так будет быстрее? — Расстояния между ними совсем мало, приходилось говорить тихо. — Вы мне сами разрешили — Он наклонил голову. — Отлично. — Я уже начал думать, что вы мне не доверяете. — Не хочу тормозить некоторые моменты если на них можно сэкономить время. Тем более ты достаточно близкий мне человек — Ему не было сложно сказать эти слова, но они казались таким откровением. — Рад это слышать. Так я помогу? — Пальцы подобрали лежащую на самом краю стола ручку. — Не стоит, это в какой-то степени успокаивает, после вчерашнего я хочу занятся чем-то монотонным — Вернувшись к своему занятию Сеченов стал говорить медленней и с большей расстановкой. — Да, вчера было много всего, а следующие два дня вообще будут. Сами знаете — Михаэль оставил свою затею и вернулся к разглядыванию рядых чёрных ресниц. Из медицинского крыла начали доносится дневные звуки работы. — Ты волнуешься? За пятницу — Вопрос скорее риторический. — Нет — Очевидный ответ, Шток никогда не тревожился перед различными событиями, он скорее из числа ровнодушных людей, провалы для него почти равны победам в эмоциональном плане, хоть последние он и лелеят в памяти долгие годы. — А вы? — Заботливый кивок располагал к разговору. — Я — Вздох. — Скорее да, чем нет. — Он старался находить слова. — В последнее время я сам не свой. Как ты говорил, я не смел и это странно. — Всё в любом случае будет хорошо. У нас отличное выступление. И вы прекрасны — Пауза оттенила последнюю еле слышную, быструю фразу. — Во всех смыслах. Сеченов остановился на секунду и посмотрел в чужие глаза, они не мигали. — Правда? — Абсолютно. Не следует тревожиться — Движение его туфли задело лодыжку, от неожиданности академик вздрогнул и продолжил выводить свои инициалы на бланках с былой скоростью. — Думаю ты прав — Повременив немного закончил Сеченов. Несколько минут звенела тишина, она была удушающе сладкой и волнительной, такой, что последняя подпись грозила выйти совсем косой, рука не слушалась. Но всё получилось вполне себе. И хорошо. В запястье напряжение сменилось мелким жужжанием расслабления мышцы. Всё застыло. В воздухе висел живой диалог, к которому коллеги то и дело прикасались. Михаэль полузакрытыми глазами медленно и лениво разглядывал то чужие скулы, то бортик пиджака, то пряди волос, кажется если бы мужчина умел сносно рисовать, эти контуры он бы повторил и спустя много лет, он очень долго их видел. Рабочий час был в разгаре, но голову туманило так по утреннему, что стрелки часов, казалось, лгут, когда показывают одиннадцать. Академик не мог не замечать внимания к своей персоне, он всегда его замечал, сейчас он сам не в порядке и вообще в какой-то степени наклонён и в горячем бреду, но ему хотелось оставаться таким, особенно видя того, кто сидит рядом. Гнетущее ушло и теперь совсем ничего не мешало Сеченову распускать свои милые мысли. Он становился слишком беспорядочен, а это означает лишь то, что игра скоро кончится, он не знал когда, но ему недолго оставалось молчать, учитывая то, что Штокхаузен скорее осведомлён о чувствах своего любимейшего друга, сказать об этом собственным ртом легче и ответственность за эти слова, кажется, могла не наступить. — Знаешь мне нужно будет после выступления тебе кое что сказать, это важно. — Хорошо, но почему не сейчас если важно? — Кудри качнулись. — Да так, мне ещё нужно подумать. — Тогда я буду ждать — Улыбка. Академик как-то потерялся сам в себе. Ему внезапно стало страшно. Он не боялся никаких слов, но перспективы беспокоили, они касались того, что любовь давно не посещала мужчину, слишком много времени прошло с его последнего горького, как портвейн, романа. Он забыл как проявлять должное внимание и ласку, разучился дарить цветы с очаровательным выражением и даже не знал уместно ли это, может это оскорбление в подобной ситуации, да и если быть совершенно честным, Сеченов не умел выбирать цветов. Впервые за долгое время он чувствовал себя неправильно. Утих совсем, хотя мог что-то ещё произнести. Такое ничтожное, мелкое существо оголялось, как только на образ сыпали чем-то нетипичным: собственным удивлением и радостью от чужого вида, мягким взором зелёных глаз, мягкостью локонов, которые так пахли, как мечта, как самый дивный сон, всё это было будто впервые. А может так и есть, мужчина никогда не выходил под ливень ночью и не хотел упасть на сырую землю, никогда не дышал так тяжело пройдя лишь пару метров и никогда не любил чужую манеру. Так как сейчас. Академик сам знал, что медленно увядал среди машин, учеников, коллег, серости одежд и лиц. Со временем он стал падок на дружбу, даже если его друзьями становились люди которые сами по себе не товарищи. Сеченов искренне любил свою работу, этаж, свои чуть больше чем четыре стены лаборатории, но похоже в действительности, постоянно находясь в коллективе, он никого к себе никогда и не пускал, то ли от загруженности и отрешенности, то ли по каким-то предубеждениям. Особенно он брезгал интригами, как брезгали трогать ручки у дверей, такая же черта по белорукости была у Штока, хотя и провалы у того бывали серьёзные. А вот Сеченову с Челомея не полюбилась ни одна худенькая блондиночка или брюнетка или лаборантка, он с ними почти и не говорил. Конечно в этом были свои плюсы, Михаэль пару раз имел глупость пытаться ухаживать за кем-то по своей влюбчиво-тоскливой натуре, ему это в последний раз так вышло, что было показательно. Хотя что хуже — быть одному постоянно или попеременно. — Товарищ — Тёплая рука сжималась на плече. — А? Прости, я задумался — Он обернулся. — Знаю, нам пора, мы уже минут двадцать сидим молча, мне бы свою часть отрепетировать. — Конечно. Четверг. Этот день наступил так быстро, будто середина среды была отрезана ножницами и к тому, что от неё осталась приклеен был кусочек следующей даты. Стрелки суетились, бежали беспорядочно ломаясь и собираясь в самых неожиданных местах. Сегодня на каждом шагу много людей, от них не скрыться никуда: ни за угол, ни выйдя из помещения. Роботы тоже доставляли, как будто половина предприятия стояла сейчас в этой на сотню человек аудитории и в близь лежащем коридоре. Тут и там машинный свист, разговоры, топот каблуков по бархатным ступеням, какая-то музыка из колонок отражались от стен. Ставили скрытый рассеяный свет, вешали дополнительные шторы, а на них крупные мягкие кисточки, каждый миллиметр пространства был несколько раз отсмотрен и побрызган чем-то антибактериальным, чтобы у дорогих гостей, которые будут только завтра, не возникло вдруг аллергии на роскошь. Звенели стройные бокалы и круглые блюда, в соседнем с основным зале должен быть банкет для разогрева зрителя, точнее их для апетиту. Решение об этом принималось спешно, на него склонил Скворцов, он звонил и уверял, что недавно, в столовой, видел удивительной красоты чёрный хлеб, который прекрасно смотрелся бы в эпатажном канапе, мужчина говорил и многое другое, но тогда был уже томный вечер, когда Сеченов был слишком расслаблен и даже спорить не мог, его заботило многое другое помимо того, куда идут гости перед речью. Хотя теперь своё вынужденное согласие мужчина уважал, в желудке пусто, с самого утра на ногах, на сцене, на репетиции, но есть чем поживится — кушанья для отбора того, что будет на банкете уже несут. Тарелки пестрили разного рода продуктами, они все не являлись чем-то необычным отдельно друг от друга но вместе многие сочетания уже назывались экзотикой. Виновник сего торжества в парадном, в плотном чёрном с красными элементами: запонками-каплями, бусинами и чудной сумкой. Скворцов порхал вокруг столов, скрипя начищенными лаковыми туфлями. Удивительно, с каким искренним порывом мужчина мог болтать, он делал это так звонко и быстро, что академик не разбирал того, что его знакомый говорит и просто кивал головой с понимающим видом. Ему также было глубоко всё равно сельдь, бычка или обычную курицу он поедает, голову одолевала усталость и голод. Руки немного потрясывало, канапе действительно вкусное. Михаэль вошёл в зал, осмотрелся и, найдя глазами коллегу, двинулся в его сторону, по рассеянности запнулся, качнулся и резко опёрся на чужую фигуру. Остался висеть на тёплом плече, делая непринуждённый вид. Сеченов шумно вздохнул по неизвестной причине но ничего не сказал. — Надо было поесть раньше — Немец тоже взял закуску. — Вас немного трясёт. — Ничего, я уже ем — Хруст кусочка огурца. Пахло водой и. Вином, Скворцов открыл красивую бутылку с гостовской наклейкой, холодная жидкость налилась в бокал алым, мужчина предложил академику и его помощнику выпить, те не стали расстраивать отказом. Через пару минут группа нашла себе хорошее место, зал ещё был не до конца приспособлен для застолий и по правде иного стола подле которого стояли бы мягкие стулья здесь не имелось. Сеченов унёс с собой целый поднос разносортных вкусностей и продолжал импровизированный обед, потягивая терпкое вино, хотя мужчина был бы не против чего нибудь крепче, обычно он пил обжигающий виски или тягучий сахарный тоник. Штокхаузен в это время лишь тихонько льнул к другу и иногда брал из его рук что-то на пробу, попеременно с этим записывая самые вкусные экземпляры, чтобы завтра повара не ломали голову что из по меньшей мере двадцати наименований им готовить в большей степени. Стук сердца и кровь бегущая по сосуда звучала в голове, это успокаивало, за монологом художника, который тот изрекал уже минут как пять, Михаэль едва ли следил, его больше увлекали мысли о чём-то отдалённом и одновременно сидящем рядом. Сам немец сегодня был в хорошем расположении, успел позавтракать и, хотя после этого был весь в делах, как и множество людей здесь, он оставался доволен. Приятный туман в голове оседал, когда низкий хриплый голос неспешно заводил с Скворцовым диалог. Академик приобнимал Штока за плечо, до этого момента мужчина мог хорошо разглядеть своего помощника, только во время того, как тот начинал читать свою часть речи. Он делал это с расстановкой, филигранно и тонко, иногда бросая взгляд на коллегу, в этот момент Сеченов не мог держать себя в руках и иногда слишком широко улыбался, его улыбка всем казалось странной учитывая содержание текста. Долго оставаться на месте не приходилось, тарелка опустела достаточно скоро и блестящее блюдо нужно было ставить на место. Шток сунул бумажку с записями тонкому, как колосок, официанту, холодно объяснив ему уже изложенное в тексте. Шёпот служащих доносился из углов, огибал помещение, роился словно стая мух, это напрягало, раньше весь гул заглушал резкий голос художника, но его кто-то позвал и тот оставил своё пристанище. Академика потянули из зала за запястье, он, кажется, снова потерялся в своих мыслях и даже не обращал внимание на то, что оказался в коридоре. В основном помещении уже закончили расстановку всего, чего только можно было, там странно пахло и утомлённый от всего и вся Сеченов отказался ещё раз осмотреть всё, он и без того совершенно уверен в завтрашнем дне, хотя в руках не утихал трепет, возможно это после долгого голодания. Нужно нормально поужинать, наевшись закусками мужчина не чувствовал насыщения. — Вы как? — Штокхаузен завёл коллегу куда-то за угол. Академик раньше не замечал ответвлений общего коридора, в них было намного меньше света, это давало глазам отдохнуть. Зрачки расширились из-за падающий от колонны тени. Вазон с высоким цветком и пуф полностью скрывали коллег за собою, хотя, никого здесь и не было, шум остался там, в двух залах. Тут спокойно. — Я устал. Хочу спать и поесть горячего — Он хмыкнул и сжал переносицу, после несколько раз моргнул и прислонился к стенке. Шея хрустнула, мужчина качнул головой. Прохладный крашеный бетон приятно отдавал в спину. — Можем пойти в столовую — Михаэль крутил залаченый локон. — Думаю было бы хорошо — Хотелось курить или лечь в постель. Два желания крутились в голове с такой скоростью, что смешивались и, после того как пауза в диалоге перешла в его окончание, Сеченов уже не мог отделить сигаретный дым от мягких простыней в своих мечтаниях. Шток сделал шаг в сторону, на его туфли попал яркий луч. Каблучок уже порядком запылился, но лаковая часть всё ещё блестела. — Подожди — Учёный хрипнул и оттолкнулся от стены. Он касается укрытого пиджаком плеча, ждёт секунду. Коллега оборачивается. Зелёные радужки забавно желтеют ловя отражения от чистых полов. Хотелось бы сохранить в памяти это выражение лица. Оно такое настоящее и тёплое. Объятье. Странно и пронизывающе великолепно. Мимолётно, но оставляет терпкое послевкусие во рту, словно боль в мышцах ещё несколько минут покидает тело, отпечатывается на коже. Горели щёки, вообще, кажется, начиналось головокружение и белый шум в пальцах. Академик сжимает и разжимает кулак, пока стоял в лифте напротив объекта своего самого тайного платонического желания. Приятно чувствовать этот аромат на себе. Он наполняет всё, сейчас одновременно душно и слишком просторно, жарко и холодно, знобит и замирает. Хочется снять галстук, Сеченов стягивает его, полной грудью делая вдох. Это чувство пройдёт, если вновь прикоснуться. Не сейчас. Они садятся за тем же столом, за которым обычно, едят суп. Зелёный лук мило поблёскивает, находясь в ложке красно-оранжевого бульона. Масло. Нужна салфетка. Еда дарит чувство успокоения, постепенно Сеченов расслабляется, в компании Штокхаузена ему всегда лучше, чем среди других людей. Этот обед, или ужин, никто не смотрел на время, был похож на свидание. Об этом сказал сам Михаэль, он вспомнил, шутки ради, о том, что почему-то на такие встречи чаще всего зовут в какую нибудь обедню, мужчина предполагал, что кушанья в действительности являются универсальным языком и дружбы, и симпатии, и любви. Академик еле готовил и немец тоже, на самом деле такое положение дел сближало их более, чем если бы каждый имел личные вкусовые предпочтения. — Знаете, мне резко захотелось печенья или чего-то сладкого — Штокхаузен встал. — Возьми мне какого-нибудь торта. — Хорошо — Его улыбка. Прекрасна. И торт вкусный. Михаэль ел с чужой вилки второй раз за день, но простительно, с таким обаянием он мог и просто забрать кусок себе и академик бы ничего не сказал, он вообще мало говорил, но слушал невероятно внимательно, каждое слово оседало в голове и мужчина мог бы цитировать разговор. К чему такая зацикленность? Неясно. — Завтра вы должны мне что-то сказать. Всё думаю об этом — Немец подпёр голову рукой. На чёрных ресницах поблёскивала тушь. — К чему? — Его порядком разморило. Нужно лечь пораньше. — Не знаю, мне кажется это будет хороший диалог. И, кстати, мне нужно будет также сказать вам. Многое — Шток повёл бровью и отпил, принесённого вместе со сладким, чая. Пахнуло травами. — Это интересно. Теперь мне тоже стоит ожидать нашей беседы. — Верно — Он помолчал и продолжил, непринуждённо трогая кончики пальцев академика. — Озоном пахнет — Вдохнул. — Так хорошо на улице — Его лицо порозовело. Сеченов не смотрел в окно, лишь вид коллеги увлекал его мысли сейчас. — Да, хорошо. — Вы совсем не смотрите. — А. Я посмотрел. — Совсем нет — Михаэль придвинулся. Смешливый тон с заметной картавостью заставлял руки дрожать, но этого совсем нельзя было допустить, потому что Шток держал одну из ладоней. — Эм — Академик не нашёлся что ответить. — Ладно, я всё равно выгляжу лучше, чем сырая улица — Улыбка. Сеченов отвёл взгляд, он особенно уязвим в этом моменте. — Что же вы молчите? Вы тоже. Прекрасны. И тоже. Лучше. Чем сырая. Улица — Он шепнул это так чётко, что не оставил причин сомневаться в реальности своих слов. Это больше смущало, чем нет. Ах, вечно поедающие свет мотыли, они не давали дышать, смотреть, видеть красоту в конце концов, без этого прожигающего трепета перед каждой милой чертой.