//
Шастун подскакивает на кровати, когда просыпается от грохочущего стука в дверь. На часах девять вечера, Димы нет. Во рту сухо, в голове — вата. Он поднимается, и, чуть не наебнувшись по пути из пункта А (кровать) в пункт Б (дверь, в которую, кстати, до сих пор настойчиво колотят) прошаркивает ко входу. Ожидает увидеть кого угодно — мать, которая вообще-то в Воронеже, коменду с очередными претензиями, Арсения, да хоть Святой Дух, серьезно. Но ни одна из версий даже близко не стоит рядом с реальностью. В проёме стоит Ваш. Улыбается хитро-хитро уголками губ, щуря глаза, а Антон думает лишь о том, стоит ли вызывать скорую сейчас, или ещё подождать. Потому что какого хуя он здесь забыл. — Ты какого хуя здесь забыл? — вот! Учитесь. Подумал – озвучил. Мамина радость. Папина гордость. — Как же, Шастун? Где твое гостеприимство? Сам пригласил, а теперь даешь заднюю? — Антон подбирается. Ему неуютно, некомфортно. В сонной голове картинками и цитатами проносится сегодняшний день, и он резко подбирается, округляя глаза. Потому что да, он звал Ваша, но только ради шутки. Шутки, блять, а не за тем, чтобы он к нему припёрся. Но сказать это напрямую отчего-то не получается. Наверное, потому что он понимает — Саша не дурак (как бы не хотелось утверждать обратное), и вряд ли принимает каждую дурость за чистую монету. В таком случае вариантов почему он сейчас здесь остается немного. И Антон гордо вносит проделанную работу в топ 5 пранков, вышедших из под контроля, когда парень входит в комнату, задевая Шастуна плечом. Их войну даже холодной назвать не выходит, потому что они сами – два пожара, поедающие друг друга и всё кругом. Их война — острая игла, на которую Антон подсел. Адреналин, текущий по венам и бешено колотящееся сердце каждый раз, стоит Саше открыть рот. Антон никогда не признается никому, даже самому себе в том, что ему это нравится. Нравится это внимание. Нравится то, как нетипично его оказывают. Нравится, что среди всей этой приторной сладости затесалась вяжущая кислинка. Саша осматривается коротко, и как будто вовсе незаинтересованно, и присаживается на заправленную кровать — Димину. Антону не остается ничего, кроме как встать напротив него, выжигая взглядом. Но Ваш даже бровью не ведёт — сидит себе безмятежно, разглядывая Шастуна снизу вверх, и кренит голову к плечу, словно не главного врага перед собой видит, а цирковую обезьянку, глотающую бананы. Антону бы сейчас тоже чего-нибудь поглотать. Так, ладно… — Шастун, ну чё ты маешься как в первый раз? Ты мне вроде кое-что обещал? — Антона мажет от холода и властности чужого голоса, но вида он не подаёт. Поджимает губы, раздумывая пару секунд как лучше поступить, а потом решает просто плыть по течению. В конце концов никто не просит придумывать его велосипед – верно? О чём тут думать вообще, если он сам хочет. Но под кожей зудит ненавистно и ревностно к собственному личному пространству, которое оказалось так вероломно нарушено. Снова. Опускается на колени плавно, но глаза всё ещё — в чужие. Не отводит, разжигая собственную злобу, и резко, слишком агрессивно и неприязненно, учитывая всю интимность момента, цепляет чужой ремень, расстегивая бляху. На дне зрачка черти, насаживающие своих же сородичей на вилы, и Антона ведёт от того, что в чужих — ледяное спокойствие. Саша сам приподнимается, помогая стянуть брюки, и он сдёргивает их порывисто, спуская к лодыжкам вместе с боксерами. Шастун всматривается в хладнокровное лицо, видит разве что непоколебимую уверенность в себе. Словно знал, как легко тот сломается. Разгадал, как кроссворд из Непоседы, и теперь лишь ждёт, когда Антон сделает свой ход. Ход, известный им обоим наперёд. Ваш обхватывает антонов подбородок в лодочку пальцев, и начинает вертеть его голову из стороны в сторону, рассматривая как товар и словно раздумывая над тем, стоит ли его брать. Антон чувствует себя жалко, униженно, и, совсем немного — хорошо. Вырывается из чужих рук и обхватывает губами головку, не давая себе времени на раздумья. У Саши член ровный, длинный, сочащийся смазкой и покрытый тонким барельефом вен. Идеальный. Антон не углубляется, скользит языком по итак влажной коже, и закрывает глаза, сдаваясь удовольствию. Удовольствию, которое, как ни странно, испытывать сейчас должен Ваш, а не он, стоящий на коленях между чужих широко разведенных ног. Видимо он больной, раз собственный член натирает почти болезненно, пережимая тканью трусов. У него стоит как у чертового школьника, но он даже не думает себя касаться. Спускается широким языком по всей длине, склоняя голову, и слышит совсем слабый прерывистый вдох. Спускается ниже, обводя языком яйца, и чувствует, как болезненно колени упираются в твёрдый пол. Знает заранее, что позже будет разглядывать расцветшие синяки, но даже не думает попросить поменять позу. Сейчас он чувствует себя настоящей заправской блядью, выполняющей всё по прайсу. Вряд ли кто-то заботится о комфорте и удобстве блядей. Саше, видимо, надоедает ждать, пока Антон наиграется, и он хватает его за волосы, больно стискивая пшеничные кудри у самых корней. Насаживает резко, глубоко, сразу по самое горло, и Шастун поддается, заглатывая до основания. Хочется закашляться и отстраниться, но не то чтобы ему предоставлен выбор — он смотрит всё ещё уперто и прямо, хотя давно сдался во власть чужих рук, предоставив полную свободу собственного пользования. Когда его наконец отпускают, он в нетерпении насаживается обратно — сам, но всё ещё чувствует слабое давление чужой ладони, зарытой в прядях. Это давление, чужой контроль — злят до невозможности. Хочется доказать здесь и сейчас — я могу сам, могу лучше. Ещё откровеннее, тщательнее, глубже. Чтобы до хрипов сверху, до закатывающихся глаз — чужих и собственных. Слюна противно стекает по подбородку и члену, капая на пол, но Антон движется ещё резче. Проталкивает головку по самые гланды, смыкая губы. Сжимает чужие бёдра, впиваясь ногтями, но даже не думает сбавлять амплитуду. Отрывается всего на секунду, выпуская член со звонким чпоком, и снова оказывается насажен. Снова чужими руками. В зелёных глазах — настоящее фаер-шоу. Они вспыхивают огненными факелами, разжигая и без того блядский взгляд своего обладателя, готового на всё. На всё, чтобы доказать, подтвердить, заявить о себе. О том что он — такой. Бойкий, страстный. Всегда желанный, но лишь иногда доступный. Стонет протяжно, пуская вибрацию по члену, и наконец слышит чужой ответный. Громкий, надрывный, полный несдержанной похоти, растекающейся по стенам общажной комнаты. Зарывается носом в лобок и толкается коротко, ощущая приятную тяжесть ладони. Пытается сглатывать прямо так, сужая и расширяя стенки горла, создает необходимое давление, сводящее с ума их обоих. Давится, но продолжает насаживаться растраханной глоткой. Во рту вяжет от солоноватости чужой кожи, смазки и собственных слёз, которые, кажется, брызнули в самом начале чисто рефлекторно. Горло дерёт, как при запущенной болезни, но Шаст терпит. Хотя, разве можно называть это терпением в его то положении? Он кайфует разве что не сильнее, чем Саша, яйца которого Антон сейчас втягивает, запечатывая в плотный вакуум из губ. Щекочет языком, а потом обхватывает член рукой, окольцовывая тонкими пальцами. Металлические кольца наверняка болезненно пережимают член у основания, и Ваш непонятливо хмурится, на что Антон наконец отрывается, поднимая голову. — Ты, кажется, хотел проверить не это, — Антон стервозно хмыкает и чуть наклоняется обратно. Проводит членом по собственным распухшим губам, дразнясь, и болезненно стонет, когда чужие ногти впиваются в его загривок. Его поднимают вверх. Резко, несдержанно. Опрокидывают на кровать, которая тут же отзывается ворчливым скрипом. Голову Антона вжимают в матрас, не давая вдохнуть, и он выгибается, глотая собственные хрипы. Отклячивает задницу, и ведёт ею, словно хочет отряхнуть мокрый хвост. Но он не кошка, и никакого хвоста у него нет. Он просто ненасытная блядь, из которой давно пора вытрахать всю её спесь. Прямо по ложбинке проезжаются чужие пальцы, вынуждая несдержанно простонать. В голове густая поволока, и Антон в очередной раз травится, отдаваясь чужим словам и касаниям. — Какая же ты шлюха, Шастун, — задыхается. Ваш стягивает с него ненужные трусы и треники, а следом — по комнате разносится звонкий шлепок, догоняемый голосистым всхлипом. Удовольствие. Больное, нездоровое. Пляшущее у обрыва. Породившееся из горькой, хлёсткой и невыносимой ненависти. Удовольствие. Пьяное, обезвоживающее. Дающее в голову хлеще сорокоградусной водки. Удовольствие. Располосывающее кожу рваными ранами, расползающееся сердитыми шрамами. Удовольствие, балансирующее с неприязнью и отвращением. Чернеющей злобой, живущей глубоко внутри. Наполняющее жизнь смыслом. Такое необходимое. Жизненно важное. Зависимое. Он выгибается до хруста, вжимая грудь в кровать, и слышит, как тяжело дышит Саша. Вращает задницей и поддается назад, имитируя проникновение. Цепляется пальцами за смятую простынь, комкая и сжимая в кулаках. Саша не успевает даже прикоснуться, когда он стонет снова. Распаляет сильнее. Кричит откровеннее. Почти умоляюще. Просит вытрахать из себя душу, пока он не обкончался от одного лишь трения. Чувствует, как больно тянет порванные уголки губ, но улыбается снова, касаясь кончиком языка ранок. Облизывает их, пьянея с каждой секундой лишь сильнее. Сглатывает слюну, удерживая себя от того, чтобы свесить язык по собачьи. Но так хочется. Чувствует, как влажные пальца проникают внутрь. Сразу два. До боли и нетерпения. Слишком сухо. Слишком хорошо. — Возьми смазку в сумке, — говорит придушенно из последних сил. — Носил её каждый день с собой в надежде на то, что я отымею тебя прямо в кабинете на глазах у всей группы? — Ваш отстраняется, и Антон чувствует глухую пустоту, образовавшуюся в его отсутствии. Сзади, спереди, внутри. Хочется больше. Хочется везде. Хочется постоянно. — Да-а-а, — он отвечает как раз в тот момент, когда в него снова проникают двумя пальцами. Растягивает слово, превратившееся в откровенный стон, и загнанно дышит, пытаясь не задохнуться. Ему бы продержаться ещё чуть-чуть. Дождаться, пока его растянут и засадят по самое основание. Саша не медлит. Вколачивает два длинных, изящных, созданных специально для клавиш изысканного фортепиано, пальца, и нащупывает простату почти мгновенно, пуская по телу колючки тока. Кожа горит, в комнате слишком душно, в общежитии — тихо. Антону плевать. Он срывает голос, выкрикивая какую-то ерунду: «быстрее», «сильнее», «жёстче». Все его просьбы тонут в хлюпаниях смазки, когда Саша добавляет третий палец, оглаживая изнутри. — Не боишься, что твой хахаль услышит? — Антон чувствует дыхание и чужой голос затылком. Чувствует эту отвратительную ухмылку, ради которой можно пойти на преступление. Он бы пошёл. — Он не общажник, — шипит недовольно и укоризненно, намекая на то, чтобы тот не отвлекался. Насаживается самостоятельно, проглатывая новые стоны, которых уже слишком много. Их слишком много. — Ну, я так и подумал. Замутил с богачем, чтобы тянуть деньги из его папочки? — он оглаживает горящие ягодицы, чтобы оттянуть одну следом. Двигает пальцами совсем коротко, не вытаскивая, а вгоняя лишь глубже. — Золотая ложка трахаться не мешает? — Лучше уж она, чем твоя тягомотина с пальцами, — это правда. Он мучает его уже добрые минут пять и Антон успел изголодаться по его члену. Пальцы входят уже свободно, да блять, сейчас ими спокойно можно разыграть театр теней прямо внутри. Собачка там, журавлик, — Бля-я-я-ть, да. Он входит резко, глубоко, по самое основание. Антон жадно глотает воздух, давясь им тут же. Кусает собственные губы, на которых уже живого места не осталось. Чувствует такое правильное, необходимое заполнение, и еле слышно скулит в матрас, глуша рвущиеся всхлипы. Саша впивается в его бедра короткими ногтями, вдавливая в кровать. Начинает двигаться почти сразу быстро, сорвано. Шлепает свободно по покрасневшей коже сначала ладонью, а следом Антон чувствует, как потрясающе пошло и звонко чужие яйца бьются об его ягодицы. Слишком хорошо. Слишком нереально. Он стонет, стонет, стонет. Надрывно, высоко, как самая настоящая сука во время случки. Не жалеет себе и собственного горла — уже поздно о нём переживать. Стоило подумать об этом чуть раньше, примерно тогда, когда он давился чужим членом. Саша заводит Антону руки за плечи, подтягивая к своей груди, вынуждая упираться спиной в его тело. Кожа к коже. Слишком близко. Слишком желанно. Спутанные кудряшки лезут в лицо и рот. Антон откидывает голову на чужое плечо и слышит тихий рык, оседающий на собственном загривке. Тело напоминает натянутую струну, а фальцетные крики не умаляют схожести с бурным оркестром. Он солирует, отпуская всего себя, выпячивает задницу, прижимаясь к чужому паху, не оставляя и сантиметра расстояния между ними. Саша немного замедляется, и Антон профессионально насаживается самостоятельно. Сначала подмахивает, а потом расслабляется следом. Дышит глубоко. Три коротких вдоха полной грудью, а потом долгий выдох — так мама учила. Спасибо, пригодилось. Немного виляет на чужом члене. Медленно, тягуче, как липовый мёд, растекается в чужих руках, вальсируя задницей. Раз, два, три. И снова. Со счётом, расстановкой, по кругу. Раз, два, три. Наконец приходит в себя, чувствуя, как расслабляются связки. И снова подается назад, не дожидаясь чужих действий. Сразу смело, жёстко, с остервенением и прытью, которые успели накопиться за долгое время. Саша подхватывает почти в эту же секунду. Злится. Злится, что поводки правления переняли чьи-то руки. Бьётся дико, исступленно, бурно. Антон готов расплакаться от того, как ему хорошо. Как правильно. Как невыносимо охуительно. Он чувствует, как на его шею ложится крепкая ладонь, придушивая под подъязычной костью, и ровно в этот момент головка снова скользит по простате. Слишком. Рука на шее давит слабо — очевидно, не с полной силой, но Антона мажет от того, как четко сопоставлены все прикосновения. Как пошло и грязно его имеют сзади, не позволяя отдышаться и закрепляя результат грубой, такой вульгарной удавкой. Как восхитительно бысстыдно вторая рука скользит по груди, мимолетно цепляет соски и спускается ниже, к самому члену. Как пальцы обхватывают его, начиная надрачивать. Медленно. Невыносимо медленно. Слишком контрастно, как если бы его разгоряченное тело прямо сейчас окунули в прорубь. Антона словно прошибает высоковольтным разрядом и он кончает, выскуливая чужое имя. Даже не пытается дышать, когда сжимает член внутри себя, ощущая приятное тепло, растекающееся внутри него, а после — и между ног, когда Саша выходит полностью, придерживая Антона за плечи и не давая завалиться навзничь. Антону настолько похуй на то, кто, где и как, что он просто плавится в чужих руках, как дешевый пластилин на солнце, позволяя уложить себя на кровать и накрыть пушистым пледом. — Это… — разговаривать сложно: язык еле ворочается во рту, а дыхание всё ещё сбито. Спать хочется неожиданно сильно и резко, но он находит в себе силы, чтобы сказать то, что так давно напрашивалось. — Это кровать Димы. — Да мне поебать, спи давай, — проводит рукой по растрепанным кудрям, убирая их с лица и, внезапно нежно, но до одури необходимо, целует влажный лоб. Антон снова тает. Когда ты уже соберешься, нищенка? В любом случае, в сон клонит так сильно, что Антон не сопротивляется своей слабости. А обо всем произошедшем он, пожалуй, подумает завтра.//
3 апреля 2023 г. в 15:29
Антону нравится Арсений. Он мог бы сказать, что влюблён, но, наверное, для таких заявлений слишком рано.
Попов милый. Ухлёстывал за ним ещё на первом курсе, хотя с Арсением — это скорее «ухаживал». Галантно открывал двери — потому что пару раз Антон по своей неосмотрительности в них вписывался с полного хода, таскал из столовки ватрушки — чтобы живот на парах не урчал, мешая всем учиться, обходительно предлагал подвезти до общаги — наверное для того, чтобы тот по пути не покалечился. А что, он может.
Так Антон и думал, рассматривая все действия Попова со своей, удобной себе плоскости. Принимал подмигивания за нервные тики — Попов же странный, с него станется. Неумелые заигрывания — за специфический юмор. Долгие взгляды — Господи, ну а кто так не делает? Человек задумался, вот и завис.
А потом Арсений его поцеловал.
И это было странно. Нежно, немного неловко и очень смазано. Сначала Антон удивился, а потом — рассказал всё Диме. Тот ему по шапке надавал и сказал, что давно всё понятно было, а постоянные поповские прикосновения — не простая тактильность, а проявление симпатии.
Ебануться.
Они не встречались, нет. Арсений не настаивал, а Антон даже не думал спрашивать или предлагать. У них вся жизнь впереди, сейчас — начало их студенчества. Голова забита профильными и курсовыми, тело — ночными тусовками с Димой (если всасывание хугардена и перемывание костей Кузнецовой, их одногруппницы, можно назвать тусовками).
Так и жили — вливались потихоньку, прикипая к новому месту и друг другу. Много общались и гуляли, и, чуть меньше — целовались. А потом появился Саша.
Он пришёл к ним на втором курсе и стал главным кошмаром Антона. Они не понравились друг другу сразу. Новые одногруппники, поступившие после одиннадцатого, в их коллектив вписаться не могли долго. И это понятно — за год у них было время притереться и узнать друг друга, а когда в уже сформированные компании начали вклиниваться новые люди — это не понравилось никому. Всё разные. Абсолютно. Взять того же Ваша.
Антон болтливый, а Ваш серьезный и хмурый. Антон — душа компании, а Ваш — новый конкурсант на эту должность. Антон творческий (ну он ходил пару раз с Матвиенко в художку, это же считается?), а Ваш — стратегически и математически подкованный. В конце концов, Антон — борец, а Ваш — командир. Ну или полемист. Хуй его разберешь, но точно что-то неприкольное.
Ваш много матерился (а пост главного сапожника вообще-то принадлежит Антону). Ваш много смотрел. Не так, как Арсений. Он проникал глубоко под кожу, разъедая всё человеческое и приземленное. Сворачивал кровь и сбивал дыхание одним мазком своих карих, похожих на бездонные колодцы, глаз. Ваш, сука такая, существовал. И это было проблемой.
Они постоянно сталкивались лбами, и если сначала Антон, считавший себя дружелюбным и неконфликтным до мозга костей, пытался сглаживать углы, то через пару месяцев ежедневных склок ему это надоело. Ваш цеплял. И цеплялся. Как энцефалитный клещ, пьющий кровь несчастного парня. Антон ведь был почти что ангелом, располагавшим к себе всех и вся. Он бы ни за что не стал реагировать на детские шутки и оскорбления.
Ладно. Пару раз он все же отвечал на негатив и издёвки тем же. Ещё пару раз начинал первый. Да, было. Но не он же развернул эту войну, правильно? С него взятки гладки, а Ваш пускай пожинает плоды своих трудов. А плоды есть. Антон стал нервным и агрессивным. Все внеурочные (будем откровенны, урочные — тоже) часы проводил за размышлениями о том, как ответить на очередную насмешку таким образом, чтобы не разводить грязь. В итоге, конечно, разводил, но ради Бога, что он, терпила какой-то что ли? Вот-вот.
С Арсением их передружба недоебля (до этого так и не дошло с забитым графиком Антона: утро – обсуждение того, какой Ваш придурок, обед – рассказ об этом самому Саше, вечер – продумывание стратегии по устранению врага) так никуда дальше поцелуев и не ушла. Не потому что Арсений козёл и кинул Шастуна после того, как получил взаимность, как раз наоборот — Попов начал добиваться его с большей прытью, чтобы доказать (кому, блять?) что он самый лучший вариант Антона для отношений. Вообще-то, лучшим вариантом — по мнению Антона — всегда было не заводить этих самых отношений вовсе, но не объяснишь ведь это человеку, влюбленному в тебя? Тем более, что Арс ему всё ещё нравился. Просто временно их роман — не самая главная шастуновская проблема. Главная — Ваш, который в данную минуту гогочет на последнем ряду со своим другом-гоблином и в очередной раз (в очередной, блядский, раз) доёбывается до Шастуна.
— Шаст, а кто в ваших с Поповым отношениях подставляется? Ты или он? — и это ещё одна причина, по которой Антон его ненавидит.
Ваш был гомофобом. Или мудаком. А может, всё вместе. В любом случае, когда он узнал, что между Антоном и Арсом что-то есть — это стало главной темой для обсуждений. И если большая часть их группы всегда относилась к нестандартным отношениям толерантно, что позволяло парням не прятаться по углам, чтобы чмокнуться при встрече, то когда узнал Ваш — начался пиздец. Потому что каким-то образом этот человек заимел авторитет и влияние у доброй части мужской группы. За вожаком идут воины, а за Сашей — лицемерные шестерки, которые, в между прочем, раньше относились к Антону более чем хорошо. Раньше — не сейчас. Сейчас тотальный игнор и презренная война, которую прекратить Антон не может.
— Если тебе интересно, можешь сам проверить, — или не хочет. — Комнату знаешь, сладкий. Для тебя дверь всегда открыта, — его сейчас вырвет от слащавости собственного голоса.
В пизду, у Антона просто нет настроения собачиться. Он ждёт, что Ваш разозлится и разверзнется очередными колкостями, но тот лишь хмыкает и больше ничего не говорит. Антон выдыхает.