Бессонница, Гомер, тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
О. Мандельштам
— Да блять! Она отшатнулась, чуть не подпрыгнув, посуда посыпалась у нее из рук, и она бы окатилась кипятком, но Шанкс толкнул ее в сторону. Горячая вода разлилась по палубе вместо ее коленок. Ее крики матерные отдавались в тишине отбоя. Шанкс мерит ее взглядом. А она не может отдышаться и еще держится за сердце, смяв рубаху в области нагрудного кармашка. — Рыжий, ты что здесь забыл, ночь на дворе, — произносит она спертым голосом. — Я никогда не сплю. — Еще что расскажешь? — выдыхает, берет себя в руки. Шанкс не двигается с места, пока она опускается на корточки, собирает осколки в самый большой королевский осколок и проходит мимо него боком на камбуз, где они столкнулись в дверях, да так, что она чуть не свалилась замертво от сердечного приступа. Вернулась с камбуза с тряпкой, затерла пол, подвернув манжеты рубашки на оборот выше запястья. Шанкс все стоял. — Интереснее, что ты расскажешь, — произносит Шанкс, когда она поднимается перед ним. — Я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… — начинает она, но складывает тряпку и уходит ее полоскать. Продолжения Шанкс не слышит и тогда резко меняет свои намеренья и уходит на камбуз вместе с ней. — Это что-то из Гомера? — Нет, из Гумилева. Она, закончив прибирать за своими приступами беспочвенного ужаса, достает себе новую чашку, снова наливает кипяток, заваривает чай. — А что-то из Гомера? — Гомера я никогда не учила наизусть. — Эта лживая капитуляция позволяет ей сесть, подложив под себя ноги, наклониться над чаем предкипящей температуры и медленно вдыхать пар, не глядя на Шанкса. — Твой черед рассказывать, — говорит она, чтобы не сидеть молча. Глаза сухие, веки темные, кожа бледная. Греет руки о стакан, когда душные тропические ночи заставляют психически здоровую часть команды чуть не дышать по-собачьи, только чтобы не перегреваться. — Однажды мы были на острове, на котором нельзя спать — какие-то местные насекомые распыляют химикат, препятствующий засыпанию. — Бред. — Мы провели там семь дней, пока корректировал курс Лог, и команда изошла в галлюцинациях и психозе. Благо, Хонго извлек из этого же яда антидот. — Гений. — Спроси у него, он разводит этих пчел, чтобы готовить снотворные. — Она поднимает на него взгляд осуждающий. Осуждающий за такую попытку напоить ее таблетками? Шанкс смеется. — Теперь ты рассказывай. — Ложь или правду? — Расскажи вот что: что там у вас произошло, когда мы отплывали. Она выругивается вполголоса, закрывает лицо ладонью, трет уставшие глаза. — Спроси у Бекмана. Я не хочу об этом говорить. — Вторая капитуляция за ночь. Как на нее не похоже. А гонора-то было. — В таком случае — вперед за снотворным и спать. Нечего шляться по кораблю, разгромишь мне тут все своими припадками. — Да не припадки это, — морщится она. — А что? — Здоровая реакция на убийство, вот что. — Третья капитуляция, теперь в том что касается нежелания говорить на эту тему. Шанкс вскидывает брови в неискреннем удивлении. Будто он не знает. — Ты кого-то грохнула? В итоге все равно сорвется в откровения, ее подтолкнуть — ничего не стоит. Она поднимает на него убийственный взгляд. Злой. Раздраженный. Такой, когда возле нижнего века едва заметно дергается под кожей жилка. Если бы не болезненный, пожалуй, Шанкс бы даже еще подначивал ее исподтишка. Не поможет ей ни чай ромашковый, ни ночи бессонные. — В рот наоборот, Рыжий, — выдыхает она, холодными пальцами успокаивая дергающийся глаз. — Это не смешно. — Не смешно что? — Не смешно выводить меня из себя. Она сдала сражения, но не проиграла войну. Свернула разговор не туда. Шанкс рассчитывал, что она скажет что-то морализаторское на тему человеческой жизни, тогда он бы объяснил, что такова пиратская жизнь, она бы проплакалась от беспомощности и впредь спала бы сном младенца и не блевала, когда Бекман делает то, о чем Шанкс его просит. Но нет. — Я тебе помочь пытаюсь. — Тогда расскажи еще какой-то полуправды про ваши удивительные приключения в духе литературы для юношей из хороших семей, приторной и тошнотворной, наполненной принципами, честью и страстью жить. Теперь черед Шанкса смотреть на нее осуждающе. Он тут пытается вернуть ее в реальность, а она просит рассказывать ей сказки. — Когда я был ребенком, плавал юнгой на одном корабле. — Отличное начало, — подбадривает она. — Кто умер? — Да почти все. — Кто? — Капитан наш умер. Роджер. Казнили. Ну ты знаешь. Умер Оден. Его сварили заживо. — Она ухмыляется. — Смешно тебе? — Оден не был бы оденом, если бы не был сварен. — Шанкс смотрит на нее долго. Слышал он это, и не раз. Но в ее глазах, остекленевших от бессонницы, ничерта не разобрать. — За справедливость умерли, значит? — Роджер умер за эпоху. А Оден. Оден, пожалуй, за справедливость, но довольно безрезультатно. Тебя эта безрезультатность тоже коснулась. Той страной, за благо которой умирал Оден, сейчас правит Кайдо. — Это та неведома зверюшка, с которой вы баклуши били? Шанкс смеется. Она иногда говорит, будто стену штукатурит. — Да. Неведома зверюшка. Чай ее вулканической температуры заканчивается, она, отложив кружку, неспокойными руками теребит бисерное колечко, что теперь легко сваливается с ее указательного пальца. — А что, а ром есть? — вдруг поднимает она голову. — Найдется, — отзывается Шанкс. — А что вдруг? Депрессантом полакомиться решилась? — Наступает определенный момент, когда уже все равно, — говорит она. Они гасят ром полночи, пока в шесть утра их с камбуза не выставляет Лакки Ру, когда его подмога в виде двух мальчишек сообщает ему, что кто-то подъел заготовленную с вечера нарезку фруктов. Шанкс с гневом Лакки имел дело много раз, за фрукты он извиняется чистосердечно, признается, что это он затеял. Лакки указывает им на двери на безлюдную еще палубу за полтора часа до завтрака. Солнце встает. Она влезает на борт, не выпустив из руки бутылки, сидит, не держась, если ее толкнуть, она свалится спиной в воду. Рубаха прилипнет к телу, прозрачным перломутром прилипнет к коже, подсветит ареолы груди, перекрутится швами вокруг тонкой талии. Она ведь даже по тросу не сможет влезть на корабль — тело стройное, но слабое, как у Макино. Только вместо глаз наивных, улыбки доброй — расчет в уме и злословие, вполне оправданное тем, в какое пекло она попала, но не вполне оправданное тем, какую жизнь вела прежде. Глотает ром, как будто не пьянеет. Хорошо притворяется. Выпили они одинаково, значит, она едва-едва стоит на ногах. Шанкс упирается руками в борт. Она разворачивается, чтобы свесить ноги над водой, чуть-чуть не опрокидывается вниз, но Шанкс, даже в говно, реагирует мгновенно. Удерживает ее за предплечье. Она шепчет благодарность из отточенной вежливости в дурном исполнении и садится спокойно рассматривать, как из-за горизонта поднимается солнце. Шанксу слепит уставшие глаза и давит на недоспавшую голову, а ей — хоть бы что. Сидит, допивает остатки на дне бутылки, болтает ножками. Вот чем ей пиратская жизнь не угодила? — Заткнись, я не к тебе пришел. Пират из красноволосых стоит с мечом наизготовку, но клинок звенит в его руке от дрожи. Лодка Михока причалила к тропическому острову на исходе дня. Стоило немного углубиться, теперь любой пытался в него ткнуть мечом. За исключением, пожалуй, женской фигуры, что, сидя на причале, вдающемся в маленькое пресное озерцо, полоскала волосы и расчесывала их деревянной щеткой. Обернулась на шум. Михок только поглядел на нее — а пираты уже столпились перед ним, крепче сжали сабли. — А куда ты пришел, Соколиный глаз? — Как они остро реагируют. С чего Красноволосые так прониклись опекой над неизвестной ему женщиной? Пассий Рыжего он мог по пальцам пересчитать, и не стала бы команда так распыляться из-за женщины легкого поведения. Девица поднялась, замотала волосы в чистое полотенце. Где и нашла. Ее взгляд тоже напуганный, но не такой, как у пиратов. Те боятся умереть, если сунутся в драку. А эта — сосредоточенно настороженная. Босая, переступает хвощ, выходит меж пиратов, ладонью опуская их сабли: то ли в порыве миротворчества, но скорее чтобы они ей глаз не выкололи. Окидывает его взглядом — его самого, не меч за спиной и не взгляд глаз, неприятный большинству людей. Михок в зеркале такое видел: пренебрежительное любопытство и гордая и последовательная неспешность в выводах. С каких пор у Рыжего появился вкус? — Где их капитан? — спрашивает он у нее. — Прямо пойдешь, и увидишь, — отвечает она, снимая с волос полотенце, хотя долго собиралась сказать что-то другое. Разглядела, что Михоку не до шуток, и прикусила язык. — А услышишь и того раньше. — Ты! А если он драться пришел. — Это вряд ли, — сомневается она. Михок уже проходит мимо. Надо показать инвалиду листовку. Рыжий, как всегда, устраивает пьянку по поводу и без. Хотя, пожалуй, повод у него есть. Его ставка на эпоху начинает играть, и каким бы идиотом он себя не выставлял, менее рассчетливым ублюдком от этого не становился. Доказательство тому, когда команда уже слегла в пьяный храп, зарылась в песок, когда девица, указавшая ему дорогу, метала карты в бесхозную карту сокровищ с мишенью, которую держит Ясопп, когда Бекман дымил последние сигареты из своего портсигара, тогда Рыжий поднял на Михока трезвый взгляд. — Мне нужна услуга, Соколиный глаз, — произносит он. От костра, дожигавшего последние головешки, на его лице играли только отзвуки света, оставлявшие в тени глаза и выхватывавшие уголок шрама. Михок молчал. — Сразимся? Бекман закашлялся, вдохнув дым не в то горло, Ясопп отвернулся от девицы и карту ее, летящую ребром ему в висок, ему пришлось не глядя ловить меж пальцев. Сама она перевела на них взгляд заинтересованного наблюдателя. Нечисто что-то у Рыжего. — Меня не интересуют поединки с инвалидами вроде тебя, — отвечает он. — Это откроет тебе глаза на волю с другой стороны, — хитро произносит Шанкс. Михок хмыкнул. Обвел взглядом его клику, в их лицах не находя подвоха: команда о его планах не знала. Кроме, пожалуй, той, что одной рукой делила и складывала колоду снова и снова. Ее взгляд был не удивленным. Удовлетворенно-занятым, как когда начинают соответствовать твоим ожиданиям. — Что ж, раз так. Раз так, то они сразятся. На плато в глубине острова Шанкс достает Грифон. Михок обнажает Еру. Почему-то в секундантах у них Бенн Бекман и девица. Стоят оба в сторонке. Курят. Бекман — осуждающе. Девушка — тревожно. От их удара гора, торчащая кверху, сотрясается, и звоном мечей друг о друга спугивает со всего острова рой птиц. Искры рассыпаются фейерверком. Это был пробный. Михок в нем прощупывал, твердо ли друг алкоголик держит удар. Шанкс в нем наблюдал, сможет ли он в этой битве достигнуть какой-то своей цели. И цель эта — не кровь пустить. Шанксу нужно что-то конкретное, и для этого ему нужен человек, способный стоять против него равным. Это не поединок, это полигон, заключает Михок. Но ему без разницы. Шанкс пригласил биться, и Соколиный Глаз будет бить насмерть, потому что иначе не хочет и полумеры не признает за фехтование. Между первым и вторым ударом проходит доля секунды, потом Грифон опять свистит от скорости, с которой летит куда-то в область сердца, а Еру сечет поперек груди Шанкса беззвучно, как совиный полет, чтобы поломать ребра и раскроить легкие. Оба, чтобы не остаться без жизни, отскакивают. На этот раз Шанкс медлит с ударом, как будто дожидается атаки, и Михок не решается подходить вплотную, бьет с дистанции широким рассекающим, Шанкс смахивает его в сторону, что он срубает пальмы и торчащие скалы. Все с грохотом валится вниз. Удары издалека Шанксу не интересны, он хочет сокращать дистанцию, поэтому так демонстративно отклоняет еще один разящий размах. Им рассекает облако. Тогда Красноволосый сам сближается. Михок переходит к защите. Черная аура Грифона пропитывается молниями от каждого удара, ложащихся по лезвию Еру. Красноватые отблески на мече, в глазах противника, сосредоточенно ищущих не брешь в защите, выдают его движения. Поединок вплотную ускоряет темп до бешенной скорости — нет времени на замахи, нет времени на мощь, нужна точность и решимость не дать себя продырявить, сосредоточенность воли, высекающая снопы искр и формирующая темную ауру меж противниками. Она наполняется их ударами, как сосуд. Во взгляде Красноволосого — азарт. Они блокируют удар друг друга, отскакивают прочь, чтобы обоим набрать нужной скорости на клинки и ударить такой техникой, что не оставляет выживших, выжигает землю, кипятит море, опрокидывает небеса. Такой, что при столкновении с себе подобной она стреляет в небо чернильным бьющим потоком, окруженным бликами кровавого цвета, гремит, как раскат стихии, шипит электричеством, пробивает предплечья до дрожи, дробит мгновенье удара на миллиарды отдельных секунд, замедляет время, что кажется, что они подвисают в воздухе. Энергия удара бьет широким куполом в небо. Раскидывает противников в стороны. Давлением ударной волны оглушает, как когда должна рваться в тряпки кожа и смешиваться в кровавый суп органы, но Шанкс на ногах, Соколиный глаз стоит с Еру впереди. Готовы снова кинуться друг другу на встречу, напряженно высматривают друг друга, как когда две дикие кошки начинают ходить кругом и искать удачного момента броситься вперед когтями. — Довольно! — останавливает их приказ старпома. Они оба оборачиваются на Бекмана. Там, где их стояло двое, он теперь стоит один. Девица не стоит. Лежит ничком. Михок смотрит в первую очередь на Шанкса, последует ли тот велению секунданта, и Рыжий, разглядев ее тело, убирает Грифон. От их удара давление над островом разогнало перистые облака. Звезды, собравшиеся в длинную воронку, светили белым светом на неудовлетворенное лицо Йонко. — Чего это все ради, Рыжий? — спрашивает Михок, убирая за спину Еру. Шанкс шагает мимо него к телу на земле. Они стоят втроем над нею. Кровь на ее лице такая, будто ударом по ней прилетело. Только держит потухший от ударной волны бычок в руке. — Убила бы, — шепчет она, поднимаясь, чтобы сесть. Михок удивлен, что она в сознании. — Обоих. Если бы могла. Вот этими самыми руками. Стирает кровь ладонью с губы, но без толку, она натекает снова. За ее словами, за ее жестами — стучащие зубы, ходуном ходящая дифрагма и тугое дыхание, что она силой воли держит в узде, хотя ей едва-едва хватает воздуха. Довольно умело скрывает боль, от которой отходила. Взгляды Бекмана на нее с выражением лица, будто воды в рот набрал, этому соответствуют. Девчонка испытала боль невероятную. Поэтому старпом Рыжего остановил бой, хотя они еще даже кровь не пустили. Друг другу, во всяком случае. — Все ради того, чтобы вернуть леди домой. Только для этого нужно слегка подломить реальность, Соколиный глаз. — Ром скоро совсем растворит твои мозги, Рыжий. Михок, конечно, не брал на себя обязательств врача для посторонних незнакомок, но опускается перед ней, берет подбородок, поворачивает ее лицо в стороны. Ран нет. За его движениями следит четко. Удары ее не достигли, они стояли в отдалении. И все же кровотечение не перестает. — Но ты сам видел, эта дыра повлияла на нее, — осаждает его пренебрежение тот. Столкновение их ударов и высвобождающаяся энергия воли так влияет на непричастного к битве человека, и притом выборочно? Михок не понимает, о чем он. Но зерно правды в его словах есть. Кровь с ее лица ручьем от обильного носового кровотечения падет ей на грудь, впитываясь в белую тонкую рубашку. Михок не припомнил, чтобы до них докатилась какая из атак. Отчего она пострадала тогда? — Покажи ее врачу, Рыжий. Может, она просто умирает. — Мой врач уже на этом собаку съел, — отвечает тот. — Не в первый раз? — Как бы тебе объяснить? — посмеивается Шанкс. Михок помогает ей подняться, подает ей платок из кармана, она вытирает лицо. Они спускаются с побритого от выступов и растительности плато единственной горы. Ночь растворяется в утренних предрассветных сумерках. Шанксова команда уже вся на ногах и на нервах, и их появление — троих со следами повреждений и Бекмана с неизменно безразлично-надменным видом — вызывает определенное непонимание. Врач команды чуть за сердце не хватается. Когда Шанкс, наконец, объясняет, Михок долго мерит взглядом женщину, про которую он рассказывал, что уснула в гамаке меж двумя пальмами, свесив вниз одну ногу, пока вокруг этих же пальм на саблях билось два ребенка, которых Рыжий таскал за собой в юнгах. Не место ей здесь было. А Шанкс замахивался на владение силой, над которой вряд ли есть какой-то контроль. Девчонка от таких его игр умрет. Это могло еще более дурно кончиться. — Моя рабочая версия состоит в том, — объясняет Шанкс, — что если удар Волей достаточно сильный, то он как бы раскалывает мир, и ты проходишь через щель. — Так, — тянет она. Бекман, стоящий, подпирая стол, эту теорию слышал на вторую ночь, как она появилась. Стоял невпечатленный. Теперь, когда поединок с Михоком показал, что все не так просто, как казалось, в теорию пришлось просвещать и ту, на ком ее тестировали. — И соответственно, надо понять, насколько широко надо открыть для тебя двери. — Насколько? — Этого я не знаю. Шанкс действительно не знал, но предполагал. В драке с Михоком они не разошлись даже вполовину так, как он бы считал, что будет достаточно. Хотя их остановил Бекман — надо бы узнать у старпома, нахера. У Шанкса было безоговорочное правило прекращать сражаться, если бессменный секундант так считает. Бекман — человек, которому он доверяет жизнь — обычно прекращал поединок, когда исход был ясен или когда они соблюли условия. А в этот раз вмешался, едва они начали. Тоже понял, что как бы они ни разошлись с Михоком, будет недостаточно? Выходило, надо драться с кем-то из йонко. Шанкс разглядывает, как она, опустив голову на ладони, массирует себе виски и пропускает волосы меж пальцев. А она о чем думает? Может, думает, как давно не видела дорогих ей людей или как долго их еще не увидит. Или, что более вероятно, думает, что будет делать, если они ее не вернут. Она из тех, кто планирует и исполняет, а не вспоминает и сожалеет. — Все это пальцем в небо. Вилами на воде, — говорит она. — Это правда, — соглашается Бекман. — И что? — спрашивает Шанкс. В голосе проскакивает хитрая нота, случайно отпущенная стремившимся быть серьезным сознанием. — Пальцем в небо лучше, чем ничего. — Но со знанием дела лучше, чем пальцем в небо, — отвечает она. — Есть что-то, что ты знаешь наверняка? Шанкс задумывается. Несколько вещей. — Что тебя сюда притащило, когда моя королевская воля столкнулась с волей Кайдо. Когда такой удар присходит снова, ты реагируешь. — Ваша воля мне чуть все кости не переломала, — добавила она. — Может, и не воля. Тебя там на винном четверге поездом не переехало? — Не должно было. — Имею в виду, может ты умерла. Бекман срывает ей пластырь: — Может, тебе надо умереть снова? — Хм, давайте попробуем? — с готовностью отвечает она. — Да? — Да нахер пошли бы с такими вопросами, ладно? — То, что ты умерла на своем винном четверге, нельзя исключать, — объясняет Бекман. — Если бы в этот мир мог прийти любой из ваших, таких случаев было бы больше. — Так может, их больше, — хмыкает она. Бекман задумывается, но качает головой. — Такой чудовищной силой владеют единицы. Йонко переодически сталкиваются. В таком кругу и на таком уровне такая информация расходится быстро. — Но эти разрывы действуют на тебя не так, как на прочих, а еще ты не поддаешься королевской воле. Даже если ты умерла, дело не только в этом. Бекман качает головой. Все их догадки могли быть неверными. Все до единой. Их напряженное и глубокомысленное совещание прерывает Лакки Ру, вошедший в кают-компанию. — Что это тут у вас, — смеется он, наклоняется к холодильнику, достает себе жирный кусок мяса. — На днях будем на Джае. А там и до Тича недалеко. — Страшно, пиздец, — на выдохе тяжело проговаривает виновница торжества. Она поднимает взгляд на Лакки. По мнению Бекмана, в нем все насквозь видать: страшно ей не за свою жизнь. Она вынудила его умолчать о том, что любые эксперименты Шанкса с волей рвут ее на куски и причиняют чудовищную боль. Бояться ожидаемой, но неизбежной, нестерпимой, неконтролируемой и не зависящей от ее доброй воли муки с неизвестным исходом пожалуй нормально. Шанкс идиот, что пропускает ее слова мимо ушей. — Да ничего тебе Тич не сделает. Посидишь на Ред Форсе, мы там с ним туда-сюда, сами разберемся. Потом все вернемся и дружно закатим пирушку. — В смысле посидишь на Ред Форсе? А как вы… — С Тичем шутить опасно, — произносит Шанкс. Здесь юлить нечего, и на людях вроде Черной бороды он эксперименты ставить не собирается, с этим он хочет быть как можно более четок. Бекман качает головой, а потом задумывается глубоко. — За ним мы отправимся вчетвером. Встретимся на Юкирю после. Будем с тобой дальше разбираться. Она откидывается на спинку стула, разогнувшись из позы креветки, в которой наклонилась над столом. Вдохнула полной грудью воздух, не предвещающий провести в муках те несколько часов, что Шанкс будет драться всерьез. Но у Бекмана было, чем ее огорчить. — Возможно, то, что ты будешь здесь, а мы в округе Джаи, не избавит тебя от реакции на это столкновение, — говорит старпом. Хмыкает, причем отчего-то весело, садится с нею рядом. Лакки Ру вгрызается в мясо. — О чем ты? — спрашивает Шанкс. Бекман достает портсигар и протягивает ей сигарету. Она хочет отказаться, но старпом просто вставляет ей фильтр в зубы и поджигает кончик. Когда она все-таки вынужденно затягивается, он объясняет. — Может быть, что ты реагируешь на вспышки воли капитана по факту их появления, а не по факту близости. И будь ты хоть на острове Рыболюдей… — он не договорил, но все додумали. Она — особенно. В глазах ее темнеет блеск и расправляется нижнее веко, теряя выражение безопасности. Шанкс качает головой. Такая мысль тоже имеет право на существование. — Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, — бессильно шепчет она. Бекман с Шанксом переглядываются, старпом пожимает плечами: цели вводить ее в отчаяние у него не было. Она лежит, уронив голову на стол. Сигарета тлеет у нее меж пальцев. — Если ты ее не потушишь, клянусь, обожжешь себе пальцы, — через несколько минут предупреждает Бекман. Она сминает бычок в кулак, поднимается, смотрит на то на Шанкса, то на Бекмана бессильно. Шанкс качает головой — у него нет информации, чтобы подтвердить или опровергнуть догадки своего старпома. Хотя они наталкивали на определенные мысли в этом направлении. Например, что если между его волей и ее появлением связь прямая, значит, что он может ее вернуть, не привлекая к этому посторонних. Только бы понять как. Хонго сидел перед ней через стол. Это была натурально очная ставка. У девицы шла кровь. Вот Шанкса нет — он бы ей мозги-то вправил. Бекман бы тоже вправил, пожалуй, даже еще лучше, чем капитан. Тот мог соблазниться ее бедрами, а у Бекмана к ней пощады не было. Только старший помощник тоже отплыл с капитаном. — Ты что с собой делаешь, объясни мне, — говорит Хонго. Она качает головой, пожимает плечами. — Не исходят люди кровью так просто, из воздуха, понимаешь? — Он встает со стула, ударив ладонями по столу. Он здесь врач, конечно, и это он должен объяснить, что с ней происходит, что она время от времени снова превращается в кровавое месиво — и не по той жизнеутверждающей причине, что женщине свойственно в него превращаться. С тех пор как они отчалили с острова, где явился Соколиный глаз, она вообще была как в перечнице перемолотая. Теперь, когда капитана не было — он и еще кое-кто из старших ребят столкнулись с Тичем и команда сговорилась встретиться на Юкиро, куда теперь и шел корабль — Хонго просто-напрсто боялся, что он ее не довезет до зимнего острова. Второй день она просыпалась только после того, как ей пихнуть в лицо нашатырь, не говоря о том, что в прошлую ночь, когда ее не появлялось полдня на палубе и это перестали считать за женские выходки, матрос на руках притащил ее в лазарет — истекла кровью изо рта и из носу, чуть копыта не откинула. Пролежала бы без помощи еще час, и все, и ее бы не откачали. — Знаете что, Хонго? — спрашивает она негромко. Врач поворачивается к ней. — В месте, откуда я родом, говорят никогда не лгать только трем людям. Знаете кому? — Матери, отцу и капитану, — отвечает Хонго. То, что она не договаривает, ему понятно. Только вот отцом ей здесь никто не приходится, хотя кое-кто бы сгодился, матерью — подавно, а Шанкса за капитана она не признавала, потому что пиратом не была. — Своему юристу, священнику и врачу, — поправляет она. Хонго встает на месте, смотрит на нее, сложив руки за спиной. — Почему? — Потому что только они обязаны хранить тайны, иначе преследуются законом. Врачи и юристы — буквально, священники — божьим. И все такое. — К чему ты клонишь? — К тому, что вы врач. — И что из твоих тайн я должен знать, чтобы тебе, малявка бестолковая, помочь? Она облизывает губы, думает, как сказать. — Я думаю, что это все, — она показывает на кровавый след на рубашке — накапала только что. У нее опять кровь пошла. Хонго не удивился, но рассердился — не на нее, она тут не при чем. Подал ей салфетку. — Это я реагирую на вспышки воли вашего капитана. — Это ему известно. — Да, наверное. Но ему неизвестно, что это больно. И я думаю, что о масштабе, как сильно я реагирую, он тоже не знает. И я бы не хотела, чтобы знал. — Это еще почему? — А что он сделает? Перестанет сражаться, искать ваш ван пис бестолковый или может осядет где? — она прыснула. Платок пропитывался кровью, а еще ее скептицизм и недовольство росли пропорционально степени смыкания зубов и напряжению в пальцах. Хонго следил за ней, не отрываясь, и видел в ее лице, что прямо сейчас с ней происходит то, что она описывает. Прежде он имел дело только с результатом. — Ну-ка. Руки от лица! — велит он. Ее трясет от боли, но она убирает руки, вцепляется в стол, чтобы что-то сжимать, чтобы не раскрошить зубы. Хонго стаскивает ее со стула, тащит к койке, на которую она валится на подгибающихся ногах, бьет кулаками в спинку, вдыхает со стоном, но удерживает крики и усилием воли не дает себе навредить еще больше самой. Хонго набирает шприц обезболивающего, но ее трясет так, что вену не уколоть. Приходится фиксировать ремнями, колоть и без того сиреневый сгиб локтя. Обезболивающее не действует. Ее мотает в приступе, в глазах искрит чернотой, веки наполняются кровью — такого цвета разряд воли, такого цвета королевская хаки. Ей не хватает воздуха, ее сжимает в судорогах, она тянется ломать себе пальцы, но не может, потому что ремни Хонго не снял и не ослабил. Она давится в немых выдохах, в которых скрывает крики от того, что тело ее без видимой на то причины рвет и пережимает внутри, жгутом скручивает, растягивает жевательной резинкой, схлопывает. Хонго здесь стоять с ней — больно. Сложно представить, как она с ясной трезвостью перешагивает эти муки без воплей, без того, чтобы разнести лазарет, без того, чтобы провалиться в беспамятстве — в утешающую, непроглядную темень тяжелого обморока. С полтора часа ее дерет на куски. Потом отпускает. Она бледная, как простыня, и мокрая, как из моря вылезши. Кровь капает с подбородка, проторив себе дорожки от глаз. Картина жуткая. Хонго качает головой. Даже не может к ней прикоснуться — он не знает, что с ней делать. — Тич, похоже, настоящее чудовище. Ваш капитан дерется всерьез, — произносит она упавшим голосом. Едва-едва, на исходе дыхания. Улыбается криво.