505

Герман Гессе писал: «Ценность имеют только те мысли, которыми мы живем.». И Кадзуха, прочитав, сразу же соглашался, ощущая желанную толику облегчения, смешанную с мягким послевкусием тех вопросов, что остались внутри так и не отыскав ответа. Мыслей в голове всегда было предостаточно, и иногда подростку даже казалось, что этот дурацкий мозг достался ему из какой-то бракованной партии, ведь работать не переставал даже во сне. Парнишку одолевали вопросы, что, словно назойливые букашки, проедали крошечные норки в коре, обвиваясь вокруг извилин и нежа их своим бесконечным присутствием. Иногда этот неприятный шепот заглушался голосом мамы: спасающим, топящим, терзающим и не дающим совсем ничего, кроме того самого надувного круга спасения, что туго затягивался вокруг шеи в секунду, когда тело-корабль едва ли швартовалось поближе к берегу. «Что я здесь делаю?» — внутренний голос твердил все одно, а взгляд рассредоточено блуждал по носкам начищенных оксфордов, топчущих желтеющую траву. И «здесь» — понятие слишком уж растяжимое, потому что значить оно могло как всю нашу Вселенную, так и промозглый ветер, обдувающий светлые волосы и заставляющий сильнее кутаться в края своего же шарфа. Кадзуха жил мыслями о том, что семнадцать лет своей жизни провёл в отрешенности от внешнего и настоящего, живя лишь внутри своей головы. Он неустанно думал о том, что упускает что-то по-настоящему важное, чувствовал, будто сам воздух утекает сквозь испачканные чернилами пальцы, заставляя вертеть головой в поисках истины, но натыкаясь на все те же бетонные стены, воздвигнутые тем, кто не просил разрешения. Имели ли эти мысли настоящую ценность? Да. Потому что юноша знал: у него уже есть ответ на каждый вопрос, что пока надежно хранился где-то внутри и ждал своего момента. А он определенно наступит. Да и внутри все неустанно твердило о том, что момент уже близок, ведь они с матерью сделали огромный шаг назад и вернулись туда, где у дома были посажены клёны и где стояла скамейка, изрисованная красно-белыми каплями краски. — Проходи, Кадзуха. Это наш старый-новый дом. Кажется, будто ничего и не менялось, ведь правда? — Нин Гуан издает совсем тихий и, кажется, вынужденный смешок, когда поворачивает замочную скважину и призрачной фигурой скользит в проём огромной двери с нарисованным на ней гербом, когда-то значащим что-то для их семьи. Женщина улыбается своей полуулыбкой, когда проходит вглубь прихожей и с осторожностью касается пальцами стен, проводя по ним и поворачивая голову к сыну. Тот мягко улыбается ей в ответ, но молчит, замечая, как чужие глаза медленно наполнялись влагой, тут же прячась от неозвученных вопросов и слов поддержки. Их бы итак не последовало, ведь Кадзуха знал о том, почему мама позволила слезам вновь проступить на глазах у своего ребенка. Они несли это бремя вдвоем в течение многих лет, но никогда не давали словам и эмоциям волю без особой нужды: Нин Гуан знала, что это неправильно, не имея сил с собой совладать, а юный Каэдэхара думал, что так и должно быть. Вот и сейчас, стоя посреди гостиной дома, в котором он когда-то провел первые одиннадцать лет своей жизни, мальчишка лишь поджимает губы, с интересом разглядывая слегка стершийся из памяти интерьер. Вот здесь, возле камина, отец когда-то читал ему печальные сонеты Франческо Петрарки с такой счастливой улыбкой, что некоторые строки надолго отпечатались в детской памяти звонким смехом. В углу стоял бежевый торшер на огромной ножке, когда-то казавшийся Кадзухе настолько высоким, что больше походил на человека в шляпе-цилиндре, а не на бесполезную деталь интерьера. Он помнит то, как мама, включая музыку на незнакомом ему тогда языке, весело кружила по гостиной в ярко-желтом платье, подпевая и улыбаясь так ярко, что смысл в том самом торшере напрочь терялся; помнит, как на длинном столе всегда стоял пахучий букет цветов, а вазу приходилось менять каждый месяц, ведь по неосторожности кто-то постоянно ее разбивал. Он помнит бурлящую в доме жизнь, помнит смех, ощущение счастья и веру в то, что все будет в порядке, пока они есть друг у друга. Теперь же дом напоминал безликое двухэтажное строение, растерявшее все остатки души за прошедшее пять с половиной лет. Именно тогда они с матерью и уехали в попытках забыться и убежать подальше от мыслей, что гнались следом и хватали за шею мерзкими пальцами. Кадзуха знал, что Нин Гуан сейчас до одури тяжело, знал, что прошедшие годы высосали из неё ту, кем она когда-то была, оставив лишь истрепанную оболочку, живущую на вновь воссозданной фальшивой картине себя, пестрящей лишь тревогой и желанием контролировать. Он знал и в начале напоминал себе об этом изо дня в день, а потом и вовсе смирился с тем, куда его повернула судьба руками единственного оставшегося близкого человека. Отец ушел молча, не выдержав того самого горя, но и на него мальчишка никогда не держал ни зла, ни обиды. Он бы, наверное, и сам ушел. Правда, некуда было. Что тогда, что сейчас. — Мам, я в комнату. Хочу переодеться и отдохнуть немного с дороги. — Хорошо, Кадзуха. Но не отдыхай слишком долго, завтра в 9 утра ты уже начинаешь занятия. Нужно хорошо подготовиться, чтобы не наделать ошибок в тестах. — Да, мам. Я полежу и сразу же начну заниматься. — Как отдохнешь, принеси мне свой телефон. Буду держать его у себя пока не закончишь, чтобы тебя ничего не отвлекало. — Хорошо. Спасибо. Бросив последний взгляд на поникшую мать, сидящую на белоснежном диване, Кадзуха издаёт совсем тихий вздох и медленно поднимается выше по лестнице, ненадолго останавливаясь у самой крайней двери и осторожно проводя пальцами по вырезанной букве «Т» чуть выше самого центра. Шесть лет. Такой долгий срок, а мама все не могла воспрянуть духом и вернуться к обычной жизни: это удивляло подростка, но не заставляло её осуждать. Он и сам думал о Томо, часто видел его во сне, но не придавал этому никакого значения. Так бывает. Он ведь так ни разу и не заплакал, а значит, случившееся не сильно на него повлияло. Наверное, он просто от природы имел более крепкий стержень. Так ведь бывает, чтобы дети были сильнее своих родителей, правда? Скорее всего. Нин Гуан вернулась в этот город, будучи уверенной в том, что успела пережить все стадии принятия произошедшего, но теперь рыдала, скорчившись на диване, который когда-то сама выбирала так, будто в её жизни никогда не будет ничего важнее цвета, напоминающего скорлупу яйца, а не молочную пенку. А Кадзуха же был рад вернуться сюда, пускай от прежнего дома не осталось совсем ничего, кроме мебели и деревьев, что почти доросли до его окна. В комнате тоже мало что изменилось: над столом до сих пор висела пробковая доска, куда он цеплял записки от старых друзей, фотографии, сделанные на паларойд, вырезки из книг, которые он переписывал своим кривоватым почерком. Над кроватью возвышался «Девятый вал» Айвазовского, привезенный отцом из командировки, а на подоконнике лежал открытый конверт с запиской и фотографией, которую он по забывчивости не положил в свой чемодан, когда уезжал из дома. «Воспоминание — это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны..или что ты там мне недавно в книжке читал? Кароче, смотри на эту фотографию, вспоминай меня и не смей умирать. В раю живут вечно, а значит там точно ужасно скучно. Пусть единственный рай навечно останется на этом фото. Фу..кажется из-за тебя я тоже стал невыносимым занудой, да? Хорошо, что уезжаешь, ха-ха. Ладно, не хорошо. Ты знаешь. Я обещаю выполнить наш уговор и не заведу новых лучших друзей (только если человеку-пауку случайно не понадобится помощник в моем лице. тогда ты в полном пролете, уж извиняй). Ну всё, хватит. Прощай, мой Кадзу. И постарайся вернуться. (с) Скарамучча.» (к письму приложен снимок, снятый во дворе дома: мальчики сидят на скамейке. Кадзуха показывает пальцем на страницу в книге, а Скарамучча строит уставшее лицо, пытаясь спихнуть первого с его места. это письмо передала мама друга. тот так и не пришел попрощаться.) Кадзуха улыбается, держа в руках письмо, и усаживается на подоконник, выглядывая из окна. Там до сих пор стоит его детская качеля, где они с лучшим другом сидели целыми днями, рассказывая друг другу всякие глупости. Там же стояла и беседка, где они вместе ели мамин тонкоцу рамен, а потом объедались какими-то сладостями, украденными из кабинета отца. Скарамучча. Находясь в другом городе, о нём юноша, наверное, тосковал больше всего, ведь в течение нескольких месяцев с переезда их связь постепенно утратилась из-за невозможности часто общаться и видеться. Да и сам Каэдэхара со временем утратил ту часть себя, способную на дружеское общение и эмоции. Учёба и забота об эмоциональном состоянии матери слишком плавно встали на первый план, смещая все прочее, и юноша лишь изредка вспоминал те времена, когда мог целыми днями болтаться по улицам со Скарамуччей и еще парой друзей, не отчитываясь перед Нин Гуан за каждый сделанный шаг. «Она просто заботится и переживает» — подросток говорил себе это каждый раз, когда осознавал, что уже несколько недель не выходил из квартиры и совсем ни с кем не говорил. Знал, что мама вновь начнёт плакать, знал, что придется нести ей таблетки, которые всегда хранились на верхней полке шкафчика в ванной, знал, что придется лежать под одеялом от расползающегося под кожей чувства вины, а потому просто продолжал делать уроки и никогда не подавать виду на то, что что-то было не так. Он привык. И больше не умел по-другому. Вот и сейчас, избавившись от всех нелепых наклеек на пробковой доске, он прицепил туда фото со Скарамуччей вместе с его письмом, достал нужные учебники и вновь начал читать параграф, повторяя то, что итак знал на зубок. Телефон он матери так и не отнес, но и не брал его в руки: все равно никто не напишет и не позвонит. *** Через две недели после возвращения в старый семейный дом, Кадзуха получает по-настоящему волнующую новость от матери: она пригласила домой Райден Эи, а вместе с ней и её сына, от мыслей о встрече с которым внутри зарождалось какое-то ребяческое предвкушение. Должно быть, тот повзрослел и изменился, возможно, стал намного собраннее и серьезнее. А может, он так и остался взбалмошным, неугомонным и постоянно попадающим в нелепые передряги ребенком. Чем больше Каэдэхара думал о встрече, тем сильнее ощущал постепенно нарастающую тревогу и легкий стыд за себя: наверное, в сравнении с ним он будет казаться совсем уж странным, закрытым и тихим. Но на то есть причина, которую юноша осознавал и неохотно использовал ее для оправдания — я не мог заводить друзей и общаться, потому что шесть лет сидел в своей комнате и контактировал только с мамой. У него не было выбора, и это жертва, на которую ему пришлось пойти из-за раннего взросления и травмированного рассудка близкого человека. Да и разве все, что их связывало когда-то в прошлом, не должно было помочь им сразу же наладить контакт? Возможно, они смогли бы вспомнить что-то забавное из их детства, а может Скарамучча просто начал бы рассказывать про себя. Кадзуха не знал, как это работает, но отчего-то очень хотел, чтобы все прошло хорошо. Все два дня до предполагаемой встречи он проводил то за учебниками, то в поисках ответов на вопрос о том, как наладить отношения с другом детства. Ответы были довольно-таки примитивными, и парнишка даже подумал, что и без их помощи давно разобрался в том, что именно нужно делать. Вот только, когда наступил день Х и раздался дверной звонок, блондину казалось, что остатки его социальных способностей остались там, за несколько тысяч километров отсюда, а сам он служил лишь манекеном, что не мог контролировать собственный разум. — Нина, милая, как же я по тебе скучала! — Эи восклицает непривычно громко, отчего Кадзуха слегка дергается и улыбается почти с осторожностью, когда подруга матери поворачивается к нему и бесцеремонно утягивает в свои объятия, — Кадзуха, это правда ты? Боже, каким же красавчиком ты вырос, весь в своего бра.., своЮ маму. Ох, какой ты хорошенький! Держи, это тебе. Я помню, как сильно тебе нравились мои моти раньше.— женщина протягивает ему небольшой контейнер, тянет губы в нежной улыбке и треплет парнишку по волосам. — Спасибо. Я очень рад вас видеть. И вы тоже прекрасно выглядите, тётя Эи.— и правда, подруга матери выглядела великолепно. От неё искрило теплом и любовью, в глазах горела искренняя радость и увлеченность. В них горела жизнь, и это то, чем Кадзуха восхищался, и чему ужасно завидовал. Он помнит её совсем другой: осторожной, закрытой, боящейся подпускать к себе и неимоверно холодной. Эти шесть лет сделали из неё человека, который охотно шел на контакт и умел отдавать. Эти шесть лет возродили в её сердце настоящий огонь, украв у Нин Гуан и Каэдэхары младшего все до последней искры. И пока одни проживали настоящую жизнь, для других время остановилось в безумной иллюзии, где каждый день напоминал вчерашний, а новый ожидал быть таким же, как и месяц назад. Слишком много воды утекло, Кадзуха это понял. А еще вдруг осознал, что не хочет видеть того, кто до сих пор не переступил порог. Он не сможет. Он слишком другой. — Дорогая Эи, я очень рада, что вы пришли. Пойдем скорее на кухню.— пока Кадзуха теребил в пальцах своё кольцо, нетерпеливо смотря на дверь, Нин Гуан с походкой загнанного зверька вела подругу вглубь дома, видимо, чувствуя то же, что и её сын. Радость, предвкушение и не унимающееся чувство тревоги. Сегодня женщина выглядела очень даже неплохо: длинное белое платье, собранные волосы, легкий макияж, почти скрывающий следы безумной усталости и бессонных ночей. Каэдэхаре очень хотелось, чтобы мама вновь начала выбираться в люди и вести социальную жизнь. Хотелось, чтобы она расцвела и снова стала счастливой. А он..ему и так хорошо. Вроде бы. Или нет? Боже. К черту нелепые размышления. — Милые шортики. Прям old money европеец из пинтереста, м? Скарамучча усмехается, прикрывая входную дверь, и вопросительно смотрит на старого друга, что, казалось, превратился в каменное изваяние, будучи не в силах пошевелиться. Черт. Райден младший выглядел в сотню раз волшебнее своей матери, заставляя Кадзуху слегка приоткрыть рот от застрявшего где-то в груди дыхания. Серая футболка в легком тай-дай с символом неизвестной юноше группы, конверсы, кольцо в нижней губе, несколько проколов в ушах и совсем незаинтересованный взгляд, блуждающей по фигурке парня. Он знал, что такое old money и частенько листал пинтерест в поиске вдохновения, однако сейчас отчего-то чувствовал стыд. За эти чертовы бежевые бермуды, белоснежное поло, начищенные лоферы и дурацкие кварцевые часы от Tateossian, которые, вообще-то, нравились ему до безумия. Ему было стыдно за то, что он приоткрывает губы, чтобы сказать что-то в ответ, но может лишь давить вымученную улыбку, внутренне желая испариться и вернуться обратно в комнату. Почему же так сложно? Он не стесняется и совсем не краснеет. Он просто отвык. — Я..рад тебя видеть. Ты повзрослел. — Повзрослел? Ну, да, лет-то много прошло. А ты вот выглядишь всё так же. Небось, учился в частной школе и тусил с богатенькими детишками? — Нет, я..я все это время учусь онлайн на дому. Мама сразу же наняла учителей как только мы переехали и все..устаканилось. — Бедняга. Я в школу гоняю только чтобы с ребятами позависать, без них я бы вообще туда ни ногой, — Скарамучча с легким удивлением разглядывает парнишку, а после уже явно скучающе плывет взглядом по давно забытому интерьеру, — Хотя, ты всегда был тем еще занудой и постоянно торчал над книгами. Не удивлюсь, если тебя все устраивает. — Да..я привык. Школу в этом году окончу без выпускного, — юноша слегка тянет губы в улыбке и упирается взглядом на пластырь на чужой коленке. неужели упал? — Понял. Слушай, а покурить в доме можно где или лучше во двор? — Здесь нельзя. Мама запрещает курить или вдыхать запах от сигарет, когда кто-то курит.— Кадзуха ведет плечами и поднимает взгляд на старого друга. такому разрушающему пристрастию он даже не удивлен. — Почему это запрещает? — Потому что в дыме содержится около 69 канцерогенных веществ вроде мышьяка, бензола, формальдегида и винилхлорида. А еще может быть инсульт, инфаркт, аневризм, эмфизема и.. — Да понял я, понял, — и снова усмешка. правда, совсем безобидная. совсем не такая, как сигарета, что уже была зажата меж чужими зубами, — Как будто я вызвал голосового помощника и попросил процитировать Википедию. Ты зачем это вызубрил, умник? — Мама сказала, что табак — орудие медленной смерти, и если я выучу все последствия, то никогда не стану пробовать.— блондин говорит это почти шепотом, ощущая то, как цепенеют пальцы. в миг опустив взгляд в пол, он слышит как щелкает зажигалка и исподлобья наблюдает за переступающими порог дома черными кедами. — Как-то печально всё это. Ни школы, ни веселья. Я бы ни за что не выдержал и с такой жизнью давно бы уже повесился, — сначала темноволосый прыснул со смеху, позволяя густому дыму исполосовать сентябрьский воздух, а после вдруг замер, переводя леденяще серьезный взгляд на Каэдехару. Черт. Он не имел права этого произносить. Не в этом доме уж точно, — Вот дерьмо. Боже. Прости. Я не должен был.— Скарамучча слегка ерошит свой тёмные волосы и издает протяжный тяжелый вздох. такой, будто успел устать от разговора и хотел поскорее уйти, — Но жизнь ведь сама по себе то еще орудие смерти. Однажды нам всем придется уйти, вот только если вся твоя чертова жизнь и есть смерть, какой смысл в том, чтобы пытаться уберечься от какой-то сволочи в лёгких? — С моей жизнью все хорошо. А если и не было бы, это не имеет значения. Мама говорит, что нет ничего важнее здоровья. — А что имеет? — Чего? — Что имеет значение для тебя, Кадзуха? Ответа нет слишком долго. Скарамучча терпеливо ждет, молча докуривая свою клише-сигарету (кажется, запах ментола в ней был намного сильнее табака и смолы), и не сводит взгляда со старого друга. Привычка много рассуждать за все эти годы у него так и не появилась, однако при одном только взгляде в эти пустые глаза все внутренности вдруг облепляло чем-то тревожно мерзким. Он знал Каэдэхару младшего через чур хорошо. Тот с самого детства таскал заумные книги с полок отца, не слишком любил то, что казалось другим веселым, и с особой искрой рассказывал перед сном о том, как именно, оказывается, устроена вся наша Вселенная. Он был другим. Более спокойным и тихим, но уж точно не напоминающим призрачную оболочку от того, что было вывернуто наизнанку, а после кое-как слеплено вновь. Он знал, что произошедшее 6 лет назад не могло его не изменить. Знал, что было и то, чего младший никогда не решался сказать. Вот только всем своим существом чувствовать всю чужую немую боль оказалось невыносимым. И, нет, это совсем не любовь и не жалость. Скорее, лишь колющее разочарование и..что-то еще. — Я не..я пытался, но.— Кадзуха, наконец, приоткрывает губы, но так и не может сказать ни одного связного слова. что же имеет значение? учеба? книги? писательство? помощь маме? разъедающее изнутри непризнанное чувство вины и такое же затоптанное желание бесследно исчезнуть? нет. все это абсолютно бессмысленно. но тогда что же имеет смысл? — Мама говорит, что я должен стать адвокатом, чтобы зам.. — Мама, мама, мама, мама! Боже, Кадзу! — Скарамучча повышает голос и швыряет окурок на крыльцо, сразу же затаптывая его белой подошвой. он не должен кричать, но отчего-то злится — должно быть, не может иначе — и в два шага вновь оказывается возле вжавшегося в свои же плечи мальчишки. они были одного роста, но младший теперь казался загнанным в угол кроликом, готовящимся быть забитым и переваренным. Кадзуха не дрожал и смотрел прямо в глаза, но всем своим видом кричал о том, что этот разговор ему хотелось бы прекратить.— Неужели тебя в тебе совсем не осталось? Я не ждал этой встречи, а теперь думаю о том, что мне вообще не стоило приходить. Я будто говорю с чат-ботом. Или с мертвецом, не знаю, что, блин, из этого хуже. Кадзуха вновь долго молчит, ловя на себе все тот же испепеляющий взгляд. Да. Старший все так же не умел быть тактичным и недолго смаковал то, что попадало ему на язык, выплевывая слова словно капли яда. Злости на него парнишка не чувствовал: знал, что сам облажается и наговорит всякой чепухи. Однако внутри разрасталась зияющая дыра и чувство нелепой детской обиды: на то, что все прошло хуже, чем ему бы хотелось. На то, что из кухни доносился непринужденный смех. На то, что он сам, кажется, разучился смеяться, а Скарамучча был до омерзения прав. Кадзуха давно умер. И единственным, что напоминало о прошлом «себе», была лишь все та же обида на то, что друг (?) в тот день даже не попрощался и слишком быстро перестал отвечать на звонки, забыв о своем обещании. Каэдэхара, кажется, держал его до сих пор. — Извини. Когда дверь собственной комнаты оказывается за спиной, Каэдэхара делает рваный вдох и закрывает глаза. В мыслях тут же пробегает четверостишье* Генри Дэвида Торо, и юноша шепчет его, то и дело возвращаясь к чужим словам. Умчаться в леса, чтобы познать себя и выпить все соки из того, что мы самозабвенно называем жизнью. Иначе жизнь — не жизнь. Иначе сегодня — это уже вчера или завтра, но никак не сейчас. Та же мысль, что пытался донести до него Скарамучча. Та же мысль, что засыхала у него на губах после каждого глотка написанных кем-то строк. Если жизнь равна смерти, какой в ней смысл? Если не можешь найти то, ради чего живешь, являешься ли ты человеком? И что же в жизни, все же, самое главное? Конечно, он часто об этом думал. О том, что упустил те самые «лучшие» годы, о том, что не знал любви и заботы, о том, что не знал с е б я и видел в отражении лишь незнакомца. Альберт Камю всю жизнь посвятил тому, чтобы понять одну вещь: стоит ли жизнь того, чтобы ее проживать? И решил, что, да, определенно стоит; только не нужно придавать ей никакого смысла, иначе ответ на предыдущий вопрос непременно обретет иную окраску. Но если в жизни нет смысла, значит ли это, что пустое волочение своего тела во имя факта существования — абсолютно нормальная вещь? Значит ли это, что жить с чувством обреченности то же, что с чувством счастья и беззаботности? Значит ли это, что прошлого и будущего взаправду не существовало, и каждый человек имел право на то, чтобы делать выбор? Многие философы и писатели однажды приходили к тому, что в мире нет ничего кроме любви. Она сотворяет безумцев, поэтов и искателей кладов, она управляет страхом, желанием верить и обладать. И истинна только та любовь, что является безусловной. Кадзуху некому было любить — он это знал и этого не стеснялся. Но любовь порождает жизнь, а значит отдавать ее было куда важнее, чем получать. И с этим он пока справлялся просто отлично. — Скарамучча, прошу тебя! Мы должны им помочь. Ты ведь знаешь, как Нин Гуан помогала нам раньше. Мы бы оба умерли от голода и нищеты, если бы не она. Если бы не Кадзуха с его огромным сердцем и желанием быть рядом с тобой. Сынок, если не можешь делать это искренне, посчитай это выплатой долга. Но, прошу, сделай то, что я прошу, — Райдэн сбивчиво шепчет, крепко держа плечи своего сына. Они стояли посреди гостиной после обеда, заговорчески оглядываясь по сторонам. Женщина не хотела, чтобы ни подруга, ни её чудесный ребенок подслушали их разговор. Не хотела, чтобы те приняли это за жалость или высокомерную снисходительность, однако до слёз хотела помочь вернуть все на прежнее место. Она видела, как подруга страдает, и не знала, что может сделать. Видела, как Кадзуха, словно совсем неживой, молча ковырял рис в тарелке и лишь изредка поднимал встревоженный взгляд на Нин Гуан, когда та рассказывала об их жизни в городе за тысячи километров отсюда. Эи прекрасно понимала, что именно шло не так, но видела, что Скарамучча лишь злился и не хотел помогать из-за своего слепого упрямства. >> — Да, мой Кадзуха очень умный мальчик. Правда, мог бы стараться немного получше и меньше бездельничать.— Нин Гуан с легким укором смотрит на сына, пока тот кивает и рассматривает бобы, размазанные по тарелке. Он итак учится слишком много. Это знали даже учителя, но ни разу не говорили ни слова. — Милая, это ведь здорово! Вот мой оболтус совсем ничего не делает, да я и не заставляю. Уже не маленький, — Эи смеется, когда треплет отпрыска по волосам и замечает его недовольный вид, — А может быть малыш Кадзу смог бы позаниматься со Скарамуччей и подтянуть его по каким-то предметам? Ему очень нужны физика и английский, там все ну совсем плохо. — Ой, это отличная идея! Кадзуха согласен. Репетиторская деятельность отлично подойдет к его портфолио, — блондинка кивает головой, даже не думая спрашивать мнение сына, — Можете прийти сюда завтра после уроков. Кадзуха свободно говорит по-английски и прекрасно знает физику. — Потрясающе! Тогда завтра я отправлю сына сюда. Спасибо, милая! >> — Мама, мне это не нужно. Ни физика, ни английский, ни выплата какого-то долга. Мне жаль Кадзуху, но я сделаю хуже, и ты сама это понимаешь. Вечно говорю всякий бред не подумав.— Скарамучча нервно разглядывает отчего-то довольную мать и чувствует закипающее внутри раздражение. — Ты и раньше так делал. Но вы все равно всегда были вместе. — Это было давно и мы были детьми. А сейчас ему нужен не я, а психолог. — Да. А еще ему нужен друг. Поэтому, пожалуйста, подумай об этом. Я уверена, что он бы и сейчас сделал то же самое для тебя. Открыв рот для очередного возражения, Скара слышит чужие шаги и резко поворачивает голову в сторону лестницы. Кадзуха осторожно спускался вниз, не желая прерывать чужую беседу, а потому смотрел себе под ноги, держа в руке журнал, который Нин Гуан попросила принести из ее шкафа. Брови старшего тут же сползаются у переносицы, пока он следит за силуэтом, движущимся в сторону кухни, и, подготовившись, окликает чужое имя. — Эй, Кадзуха! — Скарамучча наблюдает за тем, как тот поворачивается и поднимает уставший взгляд. Сейчас он скажет, ему что не придет. Алые глаза Каэдэхары в слабом свете лампы блестели какой-то особенной трогательной красотой. Сейчас он скажет, что ему не нужен английский, а физика пригодна лишь тем, что дает объяснение очевидным вещам. Чужие губы слегка приоткрываются, прежде чем все тот же спокойный голос проговаривает тихое «да?». Сейчас он скажет то, что хотел. Сейчас он.. — Я приду завтра в 3. Подготовься. …Идите вы к черту со своей гребанной физикой. Это не жалость и совсем не любовь. И вовсе он не скучал все шесть лет, словно полнейший придурок. * «укрылся я в лесах, чтоб жизнь прожить не зря, понять, что не познал того, чему учил, чтоб не узнать когда придет пора, что я не жил. совсем не жил.»