//
Серёжа сердито несётся по просторному коридору, умудряясь задевать своих же сотрудников, тесня их к стенке. Пихает локтями ничего не понимающую Иру, которая тут же щебечет ему в спину сбитые извинения. Они все здесь ему поклоняются. Каждый из лично и посредственно нанятых. Каждый, кто видел его всего раз, пока забегал с отчётами, или не видел вовсе. Каждый, кому он (пусть и не из собственного кармана) выдаёт зарплату и назначает отпускные. Каждый, чьим горем и семейными обстоятельствами он не проникался ни разу, наставляя на путь истинный: работа и ещё раз работа, господа подчиненные. Они слушают, а главное слышат его, широко разинув рты и выпучив глаза. Берут во внимание каждый выговор и похвалу. Стараются впечатлить и прыгнуть выше собственной головы, лишь бы выслужиться перед начальством. Пытаются забраться в самую душу, прожигая внимательными глазками, но всегда остаются на десять ступеней ниже и столько же верст позади. Они — шурупчики и винтики масштабного механизма, выхоженного и выработанного лично им. Без них работа компании неосуществима, потому что все вместе они — единый организм. По одиночке ничего не стоящие дешевки, каждую из которых заменить не составит и щепоти труда, но в связке — целая стихия пугающих масштабов. Серёжа строг и надменен, нарочито серьезен и излишне дотошен, а работа ему это позволяет. В кругу семьи и близких ласков и беспечен, но стоит рабочему дню начаться — включается сразу, отдаваясь их общему делу. Матвиенко ни разу не позволил себе проспать, опоздать или заболеть. Не позволил прогнуться перед нерадивыми слезами и внять их личным проблемам. У вас болеет мама? Рожает кошка? Умирает подруга? Свадьба? Похороны? День рождения? Смотрины? — работайте и будет вам счастье. Сначала была их компания, потом было всё остальное. И радости и горести — всё за стенами оставляем, и в процесс включаемся. Никаких отклонений от порядка, задержек на обеде и перекурах. Всё, как по часам, встроенных в голову Матвиенко, наверное, с самого рождения. Никаких вероятностей и допущений, только выверенные стратегии и схемы, отработанные и вылизанные подобранными дворняжками. Лучшими дворняжками, которых он только нашёл. Именно поэтому сейчас, обычно трезво мыслящий и холодно действующий, Матвиенко врывается в чужой кабинет без стука, свистяще толкая дубовую дверь. Серёжа тяжело дышит и хмурит брови, но краем сознания понимает, что пора бы взять себя в руки. — Сергей Борисович? — Игорь удивленно поднимает голову, сканируя Матвиенко прищуренными глазами. Джабраилов Серёже не нравился. Было в нём что-то бесовское и несерьезное, и даже сейчас, в момент, когда Матвиенко выравнивает дыхание и нарочито деловито шагает к директорскому столу, он смотрит притворно внимательно, играя беззлобной усмешкой. Игорь был тёмной лошадкой, нанятой, если честно, только по просьбе Главы. Сам бы Матвиенко такого и близко не подпустил к их компании и офису, но поделать нечего — он вице, а не пре, последнее слово было не за ним. Игорь был простым и открытым человеком, достойным работником и куда более эмпатичным, нежели сам Серёжа, начальником. Всегда налегке, с долгоиграющей ухмылкой и светлыми глазами, он раздражал неимоверно и перманентно, вынуждая анализировать собственное поведение. Почему он такой учтивый и доброжелательный со всеми, начиная с подчиненных, заканчивая акционерами и Арсением Сергеевичем? Чем всем так нравится и располагает? Почему так внимателен и спокоен, когда нужно раздражаться и приструнивать? Что с ним, блядь, не так? — Где Шастун? — ва-банк без раздумий и любезностей. Только так, как он сам любит – коротко и по делу, укрощая чужую болтливость и своеволие. Но Игорь никогда не подчинялся. Вернее, он всегда создавал видимость безвольного порабощенного, в то время как Серёжа точно видел и знал — если тому вздумается, он все равно поступит по своему. Игорь не был кротким, не был типичным офисным планктоном, подвластным Серёжиной системе. В нём было что-то живое и все никак не угасающее, сколько бы Матвиенко его остудить не пытался. Громкий, яркий и хитрый. Игорь вёл свою собственную игру, раскусить которую у Матвиенко не получалось. — Вы ищете моего секретаря? — вот оно. Изворотливый, лукавый и ехидный. Его фальшивая учтивость — пыль в глаза. На один вопрос он придумает десять ответов, так и не проясняя картинку. Обхаживает любого, как дикая пантера, что-то вынюхивает и пытается понять, как поступить с жертвой. Серёжа видел силуэт его стратегии, но никогда её саму. Их вечная погоня за первенством стала вторым развлечением в этом офисе, к которому Матвиенко прибегал, стоило ему заскучать. Первое в данную минуту отсутствует. Но сейчас он не скучает, а злится. Злится и пытается выцепить из общего потока правду подобно собаке ищейке. — А вы мне зубы не заговаривайте. Ваш секретарь – мой сотрудник. Один из главных, к слову, — но Серёжа знает, какие струны нужно дергать, чтобы спустить его с небес на землю. Другой вопрос – сработает ли? Игорь даже бровью не ведёт, смотрит все так же спокойно и покровительственно, словно находится в привычной среде. Так и есть, на самом деле. Джабраилов всегда пытается доминировать, даже не открывая рта, в то время как Серёжа лает и скалит зубы, не имея возможности по настоящему укусить. Арсений, этот чёртов Арсений, просит быть спокойнее и не распугивать его сотрудников. И даже если Серёжа всегда будет обгонять Игоря, Попова ему не догнать никогда. Он и не пытался, в общем-то — ему незачем. Собственное социальное положение его устраивает целиком и полностью. Подавить бы только эту змею и бед не знать. — Ну что вы, как я могу? — он так обезоруживающе фыркает, подкупая Матвиенко своей искренней наивностью, что Серёжа почти ведётся. Мог бы повестись, если бы не знал, что за этим прячется надменная натура, пытающаяся обойти его в его же системе координат. Бестолковый. Какой же этот Игорь бестолковый. — Я разрешил ему прийти позже, — нехотя выплёвывает он, когда догадывается, что Серёжа настроен серьезно. — А с какой стати? Вы у нас кто, хранитель времени, чтобы рабочий день урезать как вам вздумается? — Матвиенко елейно тянет те слова и вопросы, которые так и просятся слететь с языка ядовитыми копьями. Джабраилов цокает и Серёже хочется упечь его в стойло с такими-то повадками. — Я спрашиваю, на каком основании ты помыкаешь моими лучшими работниками? — Потому что они лучше всех помыкаются, — он закатывает глаза, но уголки губ предательски ползут наверх, выдавая двойственность сказанного. — В каком смысле? — Серёжа уточняет напряженно, чувствуя как недобро загораются собственные глаза. — В том самом, Серёг, — он перестает отыгрывать безобидного вассала, ухмыляясь открыто и издевательски, стреляя глазами с явным намёком. — Твой подчиненный он на работе, а мой – в постели. Как делить будем? Серёжа вспыхивает мгновенно, запоздало понимая, что его выводят нарочно, пытаясь надавить на самую слабую точку и открыть глаза на простую истину — он не способен контролировать всё, что вздумается. Он не способен контролировать Шастуна.//
В метро тесно и душно. Антона выплёвывает оттуда с общим потоком людей и он спешно сворачивает в центр. Что там Шастун думал об опозданиях — опаздывать нельзя? Так вот, опаздывать можно. Он разрешает. На наручных часах, щедро подаренных любимым начальником, почти двенадцать часов дня и Антон испуганно кусает губы, сжимая телефон. Потому что на заблокированном экране шесть пропущенных и три сообщения от того самого любимого начальника. Босс 1: Антош, зайди ко мне. И кофе захватить не забудь. Шастун, где тебя черти носят? Живот крутит боязливым спазмом и Антон понимает, как сильно он проебался, не предупредив вышестоящих о своем опоздании. Не совсем опоздании даже, он же не со своей инициативы не пришёл. Но Игоря подставлять не хочется тоже, поэтому Антон без лишних колебаний проходит мимо кабинета Сергея Борисовича, уходя дальше по коридору. Его сейчас точно будут ебать. Жестко и без прелюдий. Ебать фигурально, что ещё хуже. Антону секс с работой нравится, но только с её конкретными представителями и в горизонтальных плоскостях. Сейчас Матвиенко вряд ли пойдёт на такое. Скорее вызовет на ковёр и прилюдно отчихвостит. Нет, спасибо. Уж лучше отсидеться у Игоря и понадеяться на помилование с его подачи. Вряд ли, конечно, Джабраилов сможет усмирить самого Матвиенко, но он же тоже не пальцем деланный? Ещё бы. С другими Антон не спит. Стучит, как положено, уже держа в руках чашку кофе, захваченную по пути, и мысленно надеется на то, что Игорь его выгородил. Ну не мог же он, в самом деле подставить его таким образом, не объяснившись с Серёжей? Или мог? Вообще, Антон был благодарен Джабраилову за то, что он отпустил его на эти несколько часов. Всё таки он заслужил. Всё таки каждый из них в этом офисе выполняет свою работу, и если Антону положено ублажать начальство, то пусть оно будет так добро, вознаграждать его старание небольшими плюшками. Таких плюшек было много. Джабраилов всегда казался немного безалаберным, особенно в сравнении с Серёжей. Беспечный и говорливый, такому только рот своим языком затыкать, что Антон и сделал, в общем-то. Да только понял во что вляпался, только когда его перегибали через стол, грубо задирая полы пиджака и срывая строгие брюки. Игорь был и есть самым двояким человеком, которого Антон вообще встречал. После того, как он впервые оказался в его постели (на его столе, если быть точнее) он начал понимать директора лучше. Начал замечать за напускной легкомысленной дымкой прорезь осознанной наблюдательности. Игорь был хищником и, не побоясь экспрессивных слов, лицемером. Громко смеялся над шутками бухгалтеров и техников, а потом недобро скалился, срывая одежду с Антона. Имел его жестко везде, где ему заблагорассудится, чтобы после очередного страстного рандеву пересказывать ему чужие слова и реплики, закатывая глаза и ероша волосы. Будь его воля, он бы нагнул всех в этом офисе, чтобы заявить о своей позиции и правах. Другое дело — эти пряники вызывали скорее непомерную агрессию и стервозность, нежели сексуальное влечение. Но Антон был другим. И бессовестно этим пользовался. — Игорь Эмранович, доброе утро, — он заходит сразу, прикрывая дверь следом. Игорь красивый. Обалдеть какой сексуальный и Антон правда не понимает, как ещё держится. С Антоном Игорю не приходится играть и светится, он поднимает на Шастуна спокойный равнодушный взгляд, оценивающе скользит по его телу зелёными изучающими глазами, и немного отъезжает на кожаном стуле, расслаблено выдыхая. С Антоном Игорь настоящий. Не ершистый и издевательски саркастичный, как с Серёжей. И не напомажено сладкий и учтивый, как с любыми другими работниками. С Шастуном финдир всегда разный, но абсолютно точно не ломающийся в чужую угоду. С секретарем он искренний и несгибаемый, именно таким он Антону и нравится. — Уже был у Матвиенко? — спрашивает так устало и беззлобно, что на секунду Антону кажется, что его подменили. Два начальника собачились между собой всегда. Хрен его разберёшь почему. Может, чувствуют на каком-то высокочастотном уровне, что им действительно есть за что бороться. За кого. В любом случае Антону прекрасно удавалось усидеть на двух стульях ни разу не подставившись. Не так. Именно то, что Антон подставляется, и дает ему преимущество. Для кого-то неоднозначное, но для Шастуна — самое что ни на есть выгодное. Он мартовской кошкой подступается к столу начальника, чтобы поставить горячую чашку, а потом обходит его, приближаясь к Игорю. Мягко и особенно интимно опускается на чужие колени и заводит руку за шею, зарываясь пальцами в рыжеватый загривок. Проходится пальцами другой руки по лицу Джабраилова, разглаживая морщинки и обводя по контуру сведенные к переносице брови. — Что такое? — Антон не любит проблемы и чужие заскоки, но сейчас, как бы удивительно это не было, серьезно подбирается, рассматривая полюбившиеся безучастные глаза. С Игорем что-то не так – и Антон это видит. Но Игорь даже не дергается. Смотрит не на Антона — сквозь, тревожа с каждой секундой всё сильнее. Шастун тяжело сглатывает вязкую слюну, поджимая губы, и беспокойно выгибает уголки бровей. Ему от такого Игоря — тошно, но вместе с тем очень переживательно. Ему от такого Игоря хочется то ли убежать, то ли добиться хоть слова, чтобы прояснить своё положение. От такого Игоря тянет под ложечкой особенно ощутимо, вынуждая закусывать щеки изнутри, надеясь лишь на то, что тот сейчас рассмеется, развеяв страхи. — Сходи к Сергею Борисовичу и включайся в работу. На обед ты сегодня не идешь, — не смеётся. Берет в руки какие-то бумаги, держа их наперекосяк, чем объявляет Антону категоричную самозанятость и закрытость. Хорошо. Пусть так. Антон встаёт резко, нервно, смаргивая с глаз пелену непрошеной паники. С ним не хотят говорить. Его в принципе сейчас не хотят, и не нужно быть сраным умным, чтобы до этого догадаться. Ему объявили бойкот? Славно. Антону есть чем ответить. Именно поэтому он обижено хватает чашку с кофе, пытаясь уколоть хоть этим. Не выходит, Джабраилов и слова не говорит. Провожает только выжигающим затылок взглядом, но Антон этого уже не видит.//
За сегодняшний день Шастун заебался, кажется, как никогда раньше. А он работает здесь ни больше ни меньше четыре года, у него было много возможностей вымотаться и перегореть. Но всё почему-то наваливается именно сегодня, начиная с самого поганого утра в его жизни. Начиная с Игоря, который его игнорирует, и продолжая Серёжей, который заваливает его поручениями и выпроваживает из кабинета, не поднимая глаз. Впервые не поднимая глаз на Антона вообще. С Матвиенко у них начиналось бурно. Наверное, будь Антон хоть немного романтиком, он бы напел что-то про искру с бурей и безумием, потому что именно так и было. Страстно, желанно и дико. Серёжа не приедался. Он не наскучил ни разу за всё время их «отношений». Когда Антон только устраивался, он раздевал его взглядом открыто, распаляя так, как никто раньше. Серёжа шутил так пошло и грязно, что Шастуну было впору отплеваться и отвесить затрещину, но почему-то из раза в раз он лишь сильнее заводился, мечтая о том, что когда-нибудь эти шутки закончатся, и Матвиенко придётся заявить о себе и своих планах наглядно. Это был самый настоящий харассмент, когда Сергей Борисович зажимал его по углам, притираясь сзади, и шипел на ухо, чтобы Антон был тише. Когда он властно отчитывал его за очередной косяк, пока Антон буквально прятал вставший член за папкой с отчетами. Когда он открыто высмеивал должность секретутки, намекая на блат через постель, а Шастун лишь глотал воздух, внутренне возмущаясь тому, что Матвиенко только играется, но не реализует всего того, что плетет его коллегам. Это было отвратительно, когда он заявился к нему домой, выдвинув на Антона свои права. Это было отвратительно, но так ожидаемо и прекрасно, что Антон мог только согласно кивать на все слова и распоряжения, начинающиеся с постоянного присутствия под боком, заканчивая оказанием любых (на самом деле это неумело завуалированное «интимных») услуг в любое время дня и ночи. Антон не мог ослушаться как минимум потому, что он своего рода тот же солдат. Ему отдают приказы, а он, как хороший подчиненный, не смеет возражать. Никаких пререканий, вопросов и ограничений, только добровольная отдача себя и своего тела под чужой контроль. И нет, Серёжа не был садомазом и БДСМ сторонником. Серёжа вел свои, понятные ему одному, извращенные игры, и со временем смог влюбить в них и Антона. Серёжа привносил в его интимную жизнь ярких красок, не обращаясь ни к каким приблудам и новаторским ухищрениям. Серёжа сам по себе был секс-символом, доводящим до предоргазменного состояния одним своим видом. Очень серьезный и деловой в присутствии сотрудников, он переводил взгляд на топчущегося в углу Шастуна, и трахал его одними глазами, напоминающими топлёный горький шоколад с вкраплениями воздушных пузырьков. Сергей Борисович бессмысленно проводил рукой по штанине, разглаживая складки, а Антон безбожно залипал, изводясь и чуть ли не пуская слюну на такую блядскую в своей простоте и незамысловатости картинку. Матвиенко было достаточно ухмыльнуться одним уголком губ, чтобы Шастун оказался на коленях. Потому что он им владел. Потому что и сам Антон этого хотел. Задаривал дорогими украшениями, оплачивал счета и даже возил в Монако, раскрашивая отпуск. Антона вело от того, как это выглядело. От того, что его покупают, как элитную эскортницу. От того, что из всего рабочего коллектива, да даже из всей многомиллионной Москвы, Серёжа выбрал его. Захотел и присвоил, пользуясь так, как ему вздумается. И кофе всё не ограничивалось. Один раз Матвиенко захотел, чтобы Антон просидел под его столом весь рабочий день. За эти сутки его кабинет повидал больше людей, чем аэропортовский туалет, но у Антона ни разу не возникло и мысли отпроситься. Серёже нравилось ходить по лезвию, нравилось то, что он может дурачить всех вокруг, пока Шастун старательно отсасывает ему в слепой зоне. И Шастуну это стало нравиться тоже. А потом ученик превзошел учителя, раздвинув ноги перед новым начальником. Потому что мог. Потому что захотел. И едва ли он об этом жалеет. Он обскакал бы и Попова, но этот хмырь редко появляется в офисе, так что вряд ли у него есть хоть какие-то шансы. — Шастун, тебя Сергей Борисович вызывает, — Антон испугано дергается, когда над ухом раздается противный голос Кузнецовой – айтишницы. Ира его бесила. Липла к Серёже. Липла к Игорю. К кому она только не липла, право. А это вообще-то Антонова прерогатива. — Он такой злой, бр-р-р, — она дует губы, сощуриваясь, — точно тебя высечет. — А с чего ты взяла, что я против? — он этой суке жизни нормальной больше не даст. С завтрашнего дня начнёт устранять главную соперницу за мужские сердечки. Больше члены, конечно, но на сердца тоже покушаться не стоит. Она брезгливо фыркает, очевидно догадываясь о том, что Антон не шутит. Ещё бы он, блядь, шутил. В офисе тихо, как в вакууме, и темно, как в жопе. Шастун просидел почти весь день в архиве, перебирая отчёты шестнадцатого года, которые с чего-то так приспичили Матвиенко. Он проторчал там обед и ужин, потому за окнами — глухая ночь. На часах почти одиннадцать вечера и Антон бы давно отрубился, если бы не был так ответственен и дотошен. Он может трахаться хоть с каждым в этой конченой компании, но свою работу он будет выполнять исправно всегда. В с е г д а . И сейчас самое время поработать. Он толкает стеклянную дверь в кабинет Сергея Борисовича и безмолвно переступает порог, выжидательно всматриваясь в темноту помещения. Огромные панорамные окна в пол, пропускающие тусклый свет уличных фонарей и жёлтых прямоугольников горящих окон напротив, приветливо улыбаются ночным городом, и Антон подходит к ним в упор, когда понимает, что в кресле начальника пусто и он здесь один. Притихшая Москва вальяжно раскидывается асфальтированными дорогами со в спешке несущимися прохожими и машинами, и Антон улыбается самому себе, преисполняясь в любви к этому живучему городу. Воздух вокруг Антона искрится томной весной, собирается пухлыми клубами дыма, и Антон бесстыже тянет его своим котячьим носом, окутывая лёгкие дрожащим смогом. И сам он дрожит, беззастенчиво разглядывая слабый отблеск дорогих часов в отражении. Серёжа подходит сзади бесшумно и Шастун не отводит взгляда от его зеркального силуэта. Покорно опускает голову, вдруг отчего-то стыдясь и чувствуя, как жар малиновым румянцем расползается по щекам. С Серёжей всегда так — волнительно и неловко, но чувственно невероятно, до мелкого тремора. А может, Антону просто нравится эта игра в недотрогу. Может Антону слишком нравится сам Серёжа. Нравятся его руки, которые мягко очерчивают изломанные лопатки, ощупывая их под тканью тонкой, едва прозрачной, рубашки. Нравится его голос, который он сейчас не слышит, но легко воспроизводит в своей голове хрипяще-мурчащую интонацию, накладывающую плотные швы на любые раны. Нравится жесткий ежик волос, в который можно зарываться самым кончиком носа, фырча от колкой щекотки и вдыхая выцветшие нотки ягодной кислинки дорогого шампуня. Нравится, как тонко и глубоко Серёжа дышит за его спиной, опаляя теплом пошедший мурашками затылок. Но в разы сильнее ему нравится грубая хватка под сонной артерией, перекрывающая кислород жестокостью шершавых ладоней. До одури нравится чувствовать упирающееся между ног колено, проезжающееся по хлопку новых брюк. Нравится то, как оно осязаемо толкается меж разведенных бедер, почти болезненно натирая вставший от невыносимых ласк член. Член, который прижимается к стеклу почти вплотную, наверняка оставляя на ткани трусов пятно предэякулята. Нравится понимать, что он возбуждает Серёжу вот так: стоя спиной, одетый и абсолютно невинный. Невзрачный. До мелкого стона нравится знать, что его возьмут сейчас прямо так, здесь, без вопросов и выяснений. Потому что хотят. Потому что могут. Потому что владеют. Потому что он сам хочет пиздец как. Хочет настолько, что готов наброситься, седлая мужчину, сводя бедра и чувствуя, как широкие ладони опускаются на округлую задницу, вжимая ближе. Но всё, что он себе позволяет, это впечататься пылающей щекой в прохладное стекло, опаляя его горячим дыханием и оставляя матовые разводы. Чувствует, как непозволительно пьяняще чужое колено притирается к его промежности, и бьется виском, чтобы остудиться. Хотел бы Антон сказать, что Серёжа делает что-то невозможное и развращает его до такой степени только потому, что он Серёжа, но врать хотя бы самому себе не хочется. Было бы это так, его бы не гнуло дугой под наседающим телом Игоря. Было бы так — никаких Игорев не было бы вообще. Но он есть. Не в моменте, а в голове. Не отпускает ни он, ни его руки с лучшим в жизни Антона языком. Шастун смаргивает наваждение, возвращаясь туда, где ему невыносимо хорошо. Серёжа скользит влажными губами по его шее, выставляя колено ещё дальше и проезжаясь им увереннее, и Антон стонет. По-блядски так, от всей души. Трется сам распутно и беззастенчиво, обкусывая соскучившиеся по поцелуям губы. А Серёжа понимает без слов: разворачивает Антона лицом, и Шастун бьется спиной о стекло. Тихий болезненный стон тонет в таком необходимом поцелуе. Грубом, почти животном. Серёжа ему руку на шею укладывает, вдавливая настойчивее, и на секунду в голове Антона возникают образы. Его образы — распятого и бесчестного, пришпоренного к стужей панораме. Чужой язык — прыткий и борзый, врывается сразу глубоко и грубо. Скользит по деснам и сплетается с его собственным, укрощенным в ту же секунду. Чужие зубы — кусачие и острые, как шипы с ядовитым наконечниками, врезаются, распаляя жгучее и тянущее желание, удваивая его и троя, пока перед глазами, прямо под веками — звёзды искрящиеся. От одного блядского поцелуя. Его развезло от колена между ног и поцелуя. Какой пиздец. В голове гулкое ничего, когда его вдавливают вульгарно и вызывающе, припечатывая задницей и затылком к раме. Он чувствует мокрый скользкий язык на своих губах, чувствует, как рвано и кусаче они соприкасаются с чужими — с мятным привкусом сиропа, который щедро льют в кофе ближайшей кофеварни. Чувствует так явственно и четко, проезжаясь своим пахом по чужому и скуля от этого куда-то в Серёжину скулу. Тот скользит по антоновой шее сладким языком, перекатывая по нему солоноватость кожи, и Антона ведёт безжалостно в сторону, когда он чувствует крепкую хватку на собственной талии. — На колени, Антон. Серёжа отстраняется, освобождая пространство, и Антон тянется за ним неосознанно, вдыхая древесный парфюм. Шастун опускает руки на чужие плечи, слегка комкая ткань делового пиджака, и скользит ниже — мягко, неспешно. Тянет время и изводит чужое терпение, как змей искуситель, ведя ладонями по подкачанной груди, скрытой под тонким хлопком. Сам приседает так тягуче, сгущаясь проволокой в сложную пружину, но на самом деле он сейчас — упругий, вязкий кисель, растекающийся то ли по чужим рукам и телу, то ли сам по себе. Руки липнут к телу, магнитятся, запоздало опускаясь следом за своим хозяином, и Антон наконец становится на колени, как и было велено. Заглядывает в чужие глаза, полные необузданной нежности пополам с контролем, и Антона плавит, как хохландовский сыр. Он мажет пальцами по натянутой ткани у паха, координируя собственное дыхание, и наконец высвобождает чужой член из брюк и трусов, обхватывая его руками. Такой длинный, горячий и соблазняющий, что он не не рискует изводить себя и Серёжу ещё дольше. Просто пропускает головку в рот, ощущая на языке любимый и привычный вкус терпкой естественной смазки. Серёжа его не торопит, но отчего-то нервничает — это видно по неуместно осознанному взгляду, которым он награждает Антона, стоит ему взглянуть наверх. Вплетает свои пальцы в Антоновы кудри, натягивая кожу головы, а потом давит, заставляя принять глубже. Он повинуется охотно, впиваясь ногтями в чужие бедра, но не для того, чтобы затормозить, а в поисках такой необходимой опоры, переданной добровольно другому человеку. Насаживается самостоятельно, чувствуя, как правильно и уместно головка стрянет в самой глотке, а родные руки путаются в позолоченных кудряшках, пережимая болезненно на особо глубоких толчках. Всего на секунду откидывает голову на остужающее стекло, хотя понимает, что ему это мало чем поможет. Надо же лбом, а не макушкой — толку с этого? Но осознание ситуации куда слаще трезвости. Он поворачивается заинтересовано, ведя взглядом по тёмным панелям жилого дома, вглядывается в окна, пытаясь понять, смотрят ли на них, но очевидных выводов так и не делает — освещение уебанское. Это их, в случае чего против света будет видно как на ладони, а наоборот — неясно ни черта. Вероятность того, что за ними могут наблюдать отчего-то подстегивает продолжать дальше, выстеливаясь старательнее и услужливее, подаваясь вперёд исполнительнее, чтобы выглядеть — покорнее. Антон любит ясность. Антон любит правду. И его правда заключается в том, что он готов подставляться под Серёжу в любых условиях, и он не намерен этого скрывать, пока тот сам не попросит. Потому он слегка вращает головой, притягивая Матвиенко ближе самостоятельно, и буквально закупоривает член в горле, толкаясь коротко, но прорываясь всё дальше. Ощущает языком горячую шероховатую кожу, и утробно стонет, заставляя Серёжу содрогнуться от сбитых пульсаций. Тот сам оттягивает Антона от члена за кудри и вглядывается в бесстыжие зелёные глаза, полные похоти и извращенного желания. Сложно представить что-то, что могло бы не понравиться Антону даже в теории. Складывается неизгладимое впечатление, что он готов ринуться исполнять всё, о чем бы его не попросили. Это заводит до омерзения сильно, приходит вместе с пониманием того, что Антоном может вертеть как угодно и он все равно останется благодарен за оказанное удовольствие. Глаза в глаза — интимно, как и всегда. Рядом с Серёжей Антон всегда выворачивается наизнанку, оголяя душу. Отдавая не просто самого себя, отдавая нечто большее. Свободу, контроль и самообладание. Будь Антон не так прожорлив на внимание и всестороннее обожание, он бы вверил Матвиенко что-то куда более глубокое. Что-то, зовущееся любовью. Но вместо этого он смаргивает пелену, поворачивая голову, когда чувствует слабое прикосновение к плечу. Серёжа беззлобно усмехается, наблюдая за чужой растерянностью, в то время как Игорь решает не церемониться, ожидая, пока Шастун спустится с небес. Притягивает к своему члену резко, сорвано, толкаясь в сомкнутые в непонимании губы, и Антон поднимает короткий вопросительный взгляд на Серёжу, получая в ответ невербальное позволение. Словно оно ему вообще требовалось. Выключается так же неожиданно, широко распахивая рот и заглатывая до основания, срывая с губ Игоря незамедлительный стон. Игорь всегда был жаден до обозначений потребностей и желаний, требуя от Антона того же. Джабраилов не был чутким партнером, скорее — предусмотрительным. Всегда знал, как доставить удовольствие себе и Шастуну. Всегда показывал, когда ему хорошо, а когда — не очень. Рычал, хватал, кричал громко-громко, чтобы понятно было, что хорошо-хорошо. — Антон, нам всем известно, что ты можешь лучше. Давай, постарайся угодить нам обоим, сучка, — хриплый голос Серёжи сплетается с влажными звуками Антоновой глотки, когда он насаживается сильнее, притягивая Игоря ближе за бедра, и трется носом о лобок, чуть ли не мурча от удовольствия. Шастун поднимает глаза на Джабраилова и полки его Содома налетают на чужую Гоморру. Настоящее сражение, но больше — сотрудничество, ближе — коллаборация. Забродившая зелень Антона и свежая Игоря, порождающие ахиллесову пяту для всех троих. Он стонет высоко и тонко, сводя с ума рычащего Игоря, смыкает губы на члене плотнее, проезжается языком активнее, позволяя вжимать его голову сильнее, запрещая себе отрываться, когда закашлять хочется невыносимо сильно. Антон на секунду отстраняется, когда давить на горло начинает почти болезненно, и оказывается развернут руками Серёжи. Теперь они — в профиль к панорамным стеклам, отливающим идеально-начищенным блеском. Серёжа хватается за русые пряди, притягивая к себе, и Антон покорно выставляет язык и открывает рот, пропуская член. Они вдвоём очевидно хотели проучить Шастуна, но вместо этого возвели его похоть в абсолют, расширив его возможности. Потому как Антон — не смущается и робеет, он заключает член Серёжи в кольцо пальцев, возвращаясь к заскучавшему Игорю, и подставляет макушку под чужие руки, намекая на то, чтобы им управляли. Матвиенко двигается к Игорю почти вплотную, упрощая положение Антона тем, что теперь соприкасается бедрами со своим коллегой, сократив лишнее расстояние, и вбивается в его руку самостоятельно, не давая забыть о себе. Антон не забывает — трется щекой о Серёжину ногу, выпуская Игоря, и, не сводя глаз, бегает от одного лица к другому, решая, как ему поступить. Обхватывает оба члена, чувствуя, как болезненно руки Игоря тянут его за волосы, и высовывает язык на манер собаки, опуская на него сразу оба члена. Смотрит на своих партнеров невыносимо голодно, получая в ответ не менее испытующие взгляды, отчего в груди мгновенно теплеет. Им нравится. Им пиздец как нравится. Антона от этого ведёт так, как никогда раньше. Он прикрывает глаза всего на секунду, ощущая приятную тяжесть двух членов у себя во рту, и чувствует, как синхронно они проезжаются по языку, заставляя слюну выделяться и вязнуть, хлюпая по подбородку. Щекочет уретру Игоря, а потом резко подается головой вперёд, застигая Джабраилова врасплох. Тот стонет, оказываясь ввинченным в чужую глотку, а Антон стонет в ответ, довольный своим номером. Насаживается на Серёжу, проделывая тоже самое, а потом снова повторяет с Игорем. Матвиенко впивается ногтями в затылок Антона и притягивает к себе. Отсутствие опоры даёт в голову так же резко, как вколачивающийся член в глотку, и Антон безропотно расслабляет горло, позволяя Серёже в неё долбиться. Чувствовать себя вот так — безвольно, подчиненно — лучшее, что было с Антоном. Сложно жить, контролируя всё вокруг — себя, свои слова и действия. Тяжело держать в голове все обязательства: отправлять родителям деньги каждое последнее воскресенье месяца, навещать заболевшую соседку в больнице, выгуливать Диминого лабрадора, пока он сам зашивается на работе. Отчеты, собеседования, корпоративы, налоги, коллективные манифесты на удачу каждое утро и совместные обеды с коллегами — всё это выедает мозг чайной ложечкой, вгоняя в рамки и стирая желания, заставляет зашиваться в скованной взрослой жизни, наполненной долгами и условностями. Вот это — самое настоящее рабство и гнёт. Это, а не ахуительно правильный член в глотке. Шею болезненно тянет от непрекращающихся дёрганых толчков и Антон позволяет себе чуть расслабиться, притираясь щекой к члену Матвиенко. Серёжа где-то сверху хрипит, сводя с ума, а Игорь — толкается в Антонову ладонь, не разрешая забываться. Шастун облизывает собственные распухшие губы, оглаживая бедро Джабраилова, а потом отрывает руки совсем, протягивая дрожащие пальцы к своей рубашке. Мужчины на это лишь смотрят завороженно, не мешая расстегивать пуговицы, и Антон им за это благодарен. Ткань на теле давно собралась в гармошку и неприятно липнет к вспотевшей спине, поэтому Шастун не колеблясь тянет её с себя, путаясь в рукавах. Пиздец, как же его развезло. — У тебя такие красивые губы, Антон. Мне кажется, они были созданы для того, чтобы быть натянутыми на чужие члены, — Игорь издевательски хмыкает, наблюдая за потугами Шастуна, и треплет его за ухом, как домашнее животное. Антон обиженно стреляет глазами, возвращаясь к своему занятию. Пуговица на манжете отлетает после двадцати секунд тщетных попыток, и Антон наконец срывает с себя белую тряпку, тут же оказываясь притянутым к члену. Собственный уже давно болезненно трется о влажную ткань, и Антон скулит от неприятных ощущений, тут же ощущая, как пальцы Игоря жестко сжимаются на его щеках. Антон втягивает их, смыкаясь на члене, и слышит, как тяжело дышат мужчины. — Об этом ты мечтал, когда подставлялся под нас поочередно? О том, чтобы мы натянули тебя вместе? — голос Серёжи тяжелый, но не обиженный. Антону кажется, что Матвиенко заведен так, как не был никогда раньше, и это осознание пробивает ледяным возбуждением. Скованный член дергается, и Антон протестующе мычит, хныча от невыносимого трения, — Антон, таких блядей я ещё не встречал, честно, — он хлопает его по щеке, и Шастун послушно отрывается от Джабраилова, насаживаясь на Матвиенко. — А ты, Игорь? — Знаешь, я тоже никогда. Антош, можешь гордиться. Как-нибудь напиши диссертацию на тему того, каково быть шлюхой. Я бы почитал, интересно же, — он поворачивает голову на Матвиенко, вопросительно хмыкая, и Серёжа согласно поддакивает. Ещё бы руки друг другу пожали, в самом деле. — А вы только пиздеть горазды, или что-то ещё умеете? — Антон невинно хлопает глазами, и никто не успевает разглядеть полыхающие пожары, пожирающие чёрные зрачки, которые, по ощущениям, забили всю зелень радужки. Как кот, нализавшийся валерьянки, просто потрясающе. Антон мстительно шлепает членом Игоря по своим губам, мимолетно проводя по языку, и отклоняется назад, не позволяя насадить себя обратно. Стервозная натура дает о себе знать как никогда вовремя, прорываясь наружу пылким темпераментом. Игорь бархатисто смеётся, запрокидывая голову назад, и Антон берёт его член за щеку, получая в ответ совсем мальчишеское подмигивание. Невыносимо длинные пальцы, которыми Джабраилов не раз смог довести Антона до оргазма, тянутся к воротнику рубашки, развязывая и так слабо затянутый галстук, и Антон натягивает щеку головкой, торопя мужчину. Серёжа тянет Антона наверх, и они чуть не сталкиваются носами, когда Шастун, не способный держаться на своих затекших ногах самостоятельно, наваливается на Матвиенко. Антон находит чужие губы своими — красными и пухлыми, целуя Серёжу и чувствуя, как чужие пальцы обхватывают его талию, соскальзывая дальше по спине и проходясь выше по позвонкам. Игорь подходит сзади, уже раздетый, он прижимается голой грудью к антоновой спине, тяжело дыша в затылок, и обхватывает губами мочку уха, облизывая хрящик. Руки — везде, перекатываются по шее и загривку, сжимаются на бедрах и плечах, оставляя лунки от ногтей, вжимают в тела, вынуждая Антона разрываться между двумя мужчинами. Он притирается задницей к члену Игоря, раздражая нежную кожу жесткой тканью, на что получает обжигающий шлепок, и порнушно стонет, выгибаясь в спине. Ластится под чужие касания, наконец чувствуя, как Серёжа обхватывает его ремень, расстегивая его вместе с ширинкой, и спускает надоевшие брюки к лодыжкам. Губы Игоря елозят по его шее и плечам, собирая бисер пота, а ладони Серёжи очерчивают подтянутую фигуру, пока сам Антон топчется на месте, переступая через штаны, и наконец оголяясь полностью. — Ты снова без трусов, серьезно? Что же ты за блядь такая, а, Шастун? — Матвиенко рычит, кажется, действительно разозлено, и Антон подозревает, что всему виной бешеное возбуждение, тяготящее всех троих уже долгое время. — Я ещё и растянут, — избалованно хмыкает Антон, осязая, как молниеносно Серёжина рука перемещается с талии на шею, пережимая гортань. Кадык соблазнительно перекатывается под крепкой хваткой, и они чувствуют одновременно – это становится спусковым крючком. — О-о-о, как славно, правда, Игорь? — Сережа скалится в антоновы губы, не отрывая от них глаз, — Примешь нас двоих без долгих почестей, супер. На секунду — всего на секунду — Антону становится страшно. Не так, как в квест-комнате с актёрами в пугающих масках с опасной атрибутикой в виде мясницких ножей. И не так, как бывает при просмотре кровавых сцен в ужастиках. Становится предкушающе-страшно, до подгибающихся ног и расширяющихся зрачков. Так, словно ты ждал чего-то томительно долго, и готовишься возыметь это прямо сейчас, уповая на свою реакцию. Каково это? Каково заполучить то, о чем грезил бессонными ночами, притираясь вставшим от одних лишь мыслей членом к скомканному одеялу? Вот сейчас он и узнает. Игорь разводит ягодицы Антона, толкаясь между и имитируя проникновение, и Шастун скулит Серёже на ухо, задыхаясь чужим именем. Руки перехватывает Серёжа, опуская их ниже, намекая на то, чтобы секретарь обхватил его член, и парень коротко облизывает губы, делая то, о чем его просят. Своего собственного он так и не касался. Сзади Игорь притягивает его к себе за бедра, трется об антонову промежность, вынуждая скулить в нетерпении, млея от того, как пальцы Матвиенко скручивают розовые соски, растирая их между указательным и средним. По спине проходятся дорожкой поцелуев, спускаясь к заднице и прикусывая её, заставляя застонать ещё громче, отчаяннее, несдержаннее. Тихое шуршание долбит по перепонкам и Антон понимает, что Джабраилов выворачивает карманы своих брюк, валяющихся на полу, и опускает голову вниз, сталкиваясь с ним глазами. Игорь лишь улыбается хитро, замечая как те загораются, стоит Антону засечь мелькнувший флакончик смазки, и поднимается обратно, пробегаясь пальцами по антоновой талии. Антону очень плохорошо: Серёжа проводит большим пальцем по его губам, растирая слюну, и дразняще хмыкает, вгоняя его внутрь, проходится по языку, толкая глубже, надавливая на самый корень, и Антон поддается на провокацию, прикусывая фалангу. Его почти не растягивают — проникают сразу тремя пальцами по основание, и довольно хмыкают, когда понимают, что Антон не обманул — он действительно развлекался с утра, очистив и растянув себя для одного из своих мужчин. Вышло даже удачнее — не для одного, а сразу для двух. По ту сторону окон кричат полицейские сирены и Антон отвлеченно задумывается о том, что прямо сейчас где-то вне этих стен происходит самое настоящее преступление. Хотя, почему вне? Входить членом в сходящего с ума от нетерпения парня — то ещё беззаконие, творящееся прямо сейчас, прямо здесь, прямо с Антоном. Может кто-нибудь позвонить дяде полицейскому? Игорь тяжело дышит Антону на ухо, проникая внутрь, вжимая в себя за тазовые кости, и Шастуну не остается ничего, кроме как дразниться в ответ; он крутит тазом вокруг чужого члена, сжимая его внутри и усложняя задачу ещё сильнее, на что получает очередной звонкий шлепок с сопутствующим грудным рычанием. Матвиенко удерживает его лицо, впиваясь ногтями в щеки, и облизывает губы Антона, не обращая внимания на закатывающиеся глаза. Это — настоящая пытка удовольствием, будоражащая так сильно, поднимающая внутри волну негодования и злого нетерпения. Серёжа проводит языком по своей ладони, чтобы после — обхватить член Антона, проводя по нему невесомым касаниям, доводя до дрожи эфирным прикосновениями. Сегодня Антон самому себя напоминает пубертатного школьника, готового кончить от пальца внутри, но краем сознания он понимает, что его мужчины этого не позволят. Игорь наконец начинает двигаться, как назло попадая по простате почти сразу, и Антон разочарованно стонет, теряя надежду на то, что сможет продержаться дольше пяти минут. Он прижимается к груди Джабраилова, вонзая ногти в плечи Серёжи, и тянет его на себя, выдыхая в чужие губы. Серёжа заметно плывет, глядя на захлебывающегося удовольствием Шастуна, и Антону это льстит в разы сильнее, чем каждый его комплимент. В кабинете плещутся, перекликаясь между собой, стоны, шлепки кожи о кожу и влажные звуки поцелуев, которыми Матвиенко награждает Антона каждые десять секунд, и Антон запоздало думает о том, одни ли они в офисе. Со звонким чпоком Игорь выходит из Антона и Серёжа тут же тянет его за руку вперёд, пока не опускается на застекленный широкий стол. У Шастуна осоловевший взгляд и дрожащие колени, он вообще, судя по всему, стоит до сих пор только на чистом адреналине и чужой опоре — сзади и спереди. По ощущениям все суставы давно превратились в желе, а тело налилось свинцовой тяжестью, растекающейся по нервным окончаниям больным возбуждением. Серёжа ложится на спину, дергаясь от холода жесткой поверхности, и Антон, не чувствуя самого себя и не понимая из какого отдела в какой его голова вообще подает сигналы, залезает на него следом, надеясь лишь на подстраховку Игоря в том случае, если он начнет заваливаться назад. Но этого не происходит. Разомлевшее, но все ещё требующее разрядки тело, делает всё именно так, как надо: опускается мягко, доверчиво прижимаясь грудью к груди, ластится ближе, врастая в чужое, и Антону остается только гадать о том, как бы он ощущал себя на БДСМ сессиях, если его простым сексом можно извести до такого состояния. Рука Серёжи проскальзывает между ними и Антон чувствует, как Игорь размазывает смазку по промежности, слышит, как следом он выдавливает её ещё и на член Серёжи, который Матвиенко направляет в него почти сразу, входя головкой. Шастун насаживается самостоятельно, понимая, что он не один в состоянии нестояния и уже даже нележания. По крайней мере их двоих точно мажет чертовски сильно, а что там с Игорем — пока не ясно. Опускается на член, ощущая контрасты позиций, и бьется лбом о Серёжин, выстанывая его имя. Ему сейчас хорошо примерно так, как не было никогда до этого, и он даже не может объяснить почему. Наверное, дело в обстоятельствах ситуации: они, втроем, напротив широких окон, в самом офисе, по ощущениям уже не меньше получаса, трахаются, блядь, так, словно у них есть всё время мира, не думая ни о чем. Член проезжается по простате, и Антон наваливается на Матвиенко всем весом, забивая на чужие неудобства. В конце концов, это не он выбирал позу. Серёжа под ним смотрит не отрываясь, и начинает подмахивать пружинистым скачками Антона, которые, на самом деле и не скачки вовсе, а ленивые приседания. Антон чувствует, как к члену прибавляются сразу два пальца, и стонет снова от того, как непривычно они ощущаются. Слишком тесно и плотно вместе с ними, слишком узко в Антоне в принципе, для чего-то большего, чем один стандартный член. Но в наборе как назло два. Нужно как-то приобщать. В этот раз Игорь не торопится, положившись на антоновы слова о полной готовности, растягивает спокойно, без спешки, без страстных порывов и резких толчков. Серёжа замедляется совсем немного, позволяя делать все как надо, и Антона развозит от непотопляемой нежности и благодарности. А говорили, что не будут с ним возиться. Антон наконец берет себя в руки, прогибается в спине до хруста, демонстрируя Игорю красивую картинку сведенных лопаток, образовавших сексуальную глубокую ямочку, и запрокидывает голову назад, услаждая Серёжу инсталляцией тонкой, почти фарфоровой шеи, перекатывающей эллипс кадыка. Беспорядочно водит руками по влажной груди Серёжи, ощупывает роскошные, накачанные плечи, царапает колючую щетину, ведя по лицу кончиками пальцев, и шепчет о том, какой тот сейчас красивый. Идеальный. Наклоняется ближе, цепляя зубами Серёжины губы. Прокусывает, наверное, до самой крови, когда он снова попадает по нужной точке одновременно с толчком Игоря, и надрывно скулит, утыкаясь вихристой челкой в лицо Матвиенко. Тот фыркает, бодаясь носом, и Антон отрывается, заливаясь совсем тихим смехом, напоминающим, скорее, кошачье урчание. Игорь наконец прибавляет третий палец, который ощущается уже чуть свободнее, и погружает их по костяшки, срывая с губ очередной, полный удовольствия, стон. Член Антона зажат между их с Серёжей телами, он проезжается в такт толчкам, принося наслаждение пополам с болезненным трением, соотносящееся с четким пониманием — какое-то время он не кончит. Он и не хочет, если честно. Инстинктивно и физически — да, разрядка напрашивается сама собой, тяготит своим призрачным присутствием, не даваясь так просто. Но эмоционально — происходящее хочется растягивать так долго, как только возможно, смакуя чужие эмоции, подставляясь под чужие касания, сцеловывая чужие низкие стоны. — Да войди ты уже! — Антон так душещипательно кричит, что проникается глубокой жалостью к самому себе. Отставить. — Так не терпится быть порванным? — Игорь не звучит как человек, пытающийся запугать ужасными перспективами. Скорее, как школьный хулиган, глумящийся над чужим низким семейным достатком. Придурок. Но он всё таки шлепает Серёжу по голени, призывая затормозить, и аккуратно, боясь повредить, входит одной лишь головкой, растирая антоновы плечи. Антону почти не больно. Смазка везде — на обоих членах и в нём самом, хлюпает, как обувь в глубоких лужах, так что ощущения чуть лучше, чем терпимые. Ситуацию скрашивает тот факт, как сильно он этого ждал. Существовал в своих фантазиях о том, что его трахнут сразу два человека, к которым он испытывает нечто большее, чем простой сексуальный интерес, и мысленно уже давно перестал отделять их друг от друга. Кто там призывал бояться своих желаний? Все у Антона норм, не парьтесь. Игорь продолжает входить, не останавливаясь на достигнутом и распирая Антона изнутри, на что Антон надрывно стонет — сам пока не понимает от чего, удовольствия или неприятных ощущений. По спине отвлекающе проходятся пальцы, спускаясь к ягодицам и оглаживая бедра, и Шастун впивается в губы Серёжи, переключая фокус внимания. Серёжа кусается, надавливая Антону на затылок, и вжимая в себя сильнее, заставляя тела липнуть друг к другу, а Антона — побито дёргаться, притираясь членом. Кожа горит, а его вдохи варварски крадут, не давая отстраниться. Антон и не пытается, если честно. Выгибается сильнее, выставляя задницу, как провинциальная девочка на ночь, и тяжело дышит, когда Игорь начинает двигаться. Нависает над Серёжей, открывая рот в немом стоне, и спускает язык, проходясь по губам. Приходится немного разогнуться, опираясь на руки, чтобы снова не лечь на Матвиенко, талантливо пародируя безвольное тело. Ногти Игоря входят в нежную кожу ягодиц, а следом — Джабраилов отвешивает грубый шлепок, наверняка оставляя красный след. Антон снова прогибается, но уже вынуждено — сводит крылья лопаток, создавая по настоящему блядскую картинку. Когда вот так — даже воображение не требуется. Когда вот так — все перед глазами. Все то, что застревало в мыслях и фантазиях, как кость поперек горла. И Антон сгорает, ощущая взгляд Игоря почти физически. Липкий, вожделенный, голодный. Антон вызывающе виляет задницей, поддаваясь навстречу очередному толчку, и сам же стонет, сливаясь с хрипом Игоря и Серёжи. Серёжа чисто физически не способен двигаться свободно, но это не мешает ему получать забвенное удовольствие, утопая в грязном наслаждении, забивающем поры и оседающем в лёгких сыпучим пеплом. Антон — крикливая блядь, подмахивающая Игорю, умудряется приседать на члене, как на упругом фитболе, не чувствуя прошлых неудобств. Всё это сводит с ума не хуже опиумного дурмана, вонзаясь в тело острым удовольствием. Игорь тянет Антона на себя, прижимая к груди, и Антон чувствует, что разрывается почти физически. Но ему это нравится, да. Горячая ладонь ложится на шею, в который раз за сегодняшний вечер перекрывая поступление кислорода, и Антон стонет на очередном глубоком толчке, ощущая вибрацию, перекатывающуюся по гортани и тающую на пальцах Игоря. Он, кажется, чувствует тоже самое, придушивая агрессивнее, и Антон бесстыдно поддается ближе, отклоняя голову и похабно уступая территорию. Вторая рука Джабраилова огибает плечи, скользит по груди, мимолетно щипая соски, и срывается к члену. Антон уже готов умолять о том, чтобы ему позволили кончить, но Игорь вдруг возвращается назад, останавливаясь на ребрах, проходится по ним, ощупывая четкие рельефы, и наклоняется к уху Антона, томно выдыхая в шею. — Ты можешь себе подрочить, — Антон слышит низкий шепот и благодарно скулит, поворачивая голову к Игорю, насколько это вообще возможно. Мажет скользким поцелуем по его щеке, и тот все-таки ловит его губы, оттягивая нижнюю зубами. Антон дышит влажно, тяжело и горячо, встречаясь глазами с чужими, и ощущая, как Игорь, не жалея слюны, пихает свой язык в самую глотку и рычит в антоновы губы, заставляя мелко дрожать. На заднице очерки чужих рук, ногтей и пальцев, жгучие и пошлые, но такие правильные, оставленные так талантливо и старательно, что Антон не может сдержать довольной улыбки, сжимаясь на членах. Мужчины стонут почти синхронно, и Игорь вгрызается в шею Антона, всасывая нетронутую чистую кожу. Антон наконец тянется пальцами к своему члену, сыто выдыхая и обхватывая его в кольцо, начинает в противовес собственному желанию надрачивать медленно, нерасторопно, растягивая удовольствие буквально. Кожу под ухом печет каленым металлом, расцветая бледными кровоподтеками, обреченными стать фиолетовыми желтеющими гематомами, и Антон задушено всхлипывает, закатывая глаза. Игорь начинает толкаться сорвано, мелко, не выпуская член даже на треть, и Антон чувствует, что вот-вот кончит, продолжая вбиваться в собственную ладонь. Стонет высоко, надрывно, давая понять, что близок к разрядке, и ощущает внезапную пустоту, от которой хочется слезно завыть. Он поворачивается назад и смотрит на Джабраилова, который гоняет свой член по ладони, запрокинув голову, и снова косится на Серёжу, не прекращая насаживаться. Матвиенко, очевидно, плывет окончательно, и это хороший знак. Тот одобрительно моргает, и Антон наконец останавливается, впервые ощущая бешено стучащую кровь в висках и скачущий пульс. Перекидывает ногу через Серёжу, опускаясь горящей задницей на холодный стол, и сдавленно шипит от не самых приятных контрастов, спуская ступни на пол. Ноги ходят ходуном, и он невесомо переступает через одежду, становится на колени, как и положено высовывая язык, и выжидательно переводит глаза с подходящего в упор Игоря на встающего Серёжу. — Хорошая потаскуха, — Матвиенко останавливается рядом, не сводя глаз с лица Антона, и дергано толкается в руку, зеркаля Джабраилова. Они, вдвоём, нависающие над Шастуном — отвратительно-прекрасная картинка, прогнать из головы которую Антон не сможет ещё долго. Искушающие, порочные глаза, оставляющие на коже липкие следы — куда более ощутимые, чем реальные, зрительные и визуальные. Эти — пускаются внутривенно, крошась и вспарывая все внутри, их не видно для испытующих любопытных глаз, они нарисованы не молоком, но пороком, деленным на троих. Вязкая, теплая сперма брызгает сначала на подбородок, а потом на щеки. Игорь сипло выругивается, вбиваясь в руку и стреляет мутным эякулятом Антону на лицо, и Шастун прикрывает глаза, лениво надрачивая член. Гостеприимно высовывает язык целиком, поднимая глаза на Серёжу, и тот спускает прямо на него, попадая на губы. Антон неосознанно напрягается почти до судороги, чувствуя, как сокращаются мышцы, и наконец кончает, пропуская короткие желанные спазмы, вздрагивая всем телом. Проходится языком по вспухшим губам, раскатывая на нём чуть солоноватую сперму, и подставляется под все ещё содрогающиеся члены, ловя новые капли. Пропускает истекающую головку Серёжи в рот, оттягивая крайнюю плоть, и невинно заглядывает в коньячные глаза, полные свербящей похоти. Отрывается, протягивая от члена нить слюны, и послушно сглатывает всё, что ему досталось. Улыбается одними уголками, рассматривая разморенных мужчин снизу вверх, и наконец выдыхает расслабленно, поднимаясь на ноги. Что со всем этим делать — разберутся потом. Сейчас: Серёжино Тахо, душ и сладкий сон, обо всём остальном можно подумать завтра.