When the party's through, Seems so very sad for you. Didn't do the things you meant to do, Now there's no time to start anew. Nick Drake — «Day Is Done» (1969 г.) *** Мир поднял хлыст. Куда падет удар? Вирджиния Вулф, «Миссис Дэллоуэй»
1964
Клаксоны гудели точь-в-точь как фальшивящий джазовый оркестр. Новоявленный день наступал, шаркал стёртыми подошвами, кутался в серость и сырость, гремел ключами от ворот. В пасмурное утро на Риджинт-стрит образовалась нить глянцевито сверкающих от недавно прекратившегося дождя бус из фордов, бентли, шевроле, роллс-ройсов и прочих манёвренных четырёхколёсных жестянок из-под сардин, как их в шутку называл муж молодой женщины, которая стояла возле пешеходного перехода в толпе и дожидалась, когда облепиховая капля светофора стечёт в нижнюю ячейку и перекрасится в эвкалиптовый. Подогнанный по фигуре светло-жемчужный костюм женщины будто нарочно подбирался с прицелом на то, чтобы слиться с асфальтом и с неоклассическими декорациями, при этом она сама оставалась заметной, и её лицо с небольшой асимметричностью в бровях и волосы с отливом спелого льна, уложенные на боковой пробор и завитые, приковывали к себе внимание всякого обременённого заботами, списками продуктов или общим сетованием на финансовое положение страны британца мужского пола среди толпы тех, кто остановился на противоположной стороне улицы. Она прижимала к себе бумажный пакет прямиком из бакалейной лавки, гружённый тремя видами мармелада, сахаром и бутылкой молока. Лаково-чёрный мысок её серой туфельки с ремешком буквой «т» и на невысоком каблуке то переходил с бордюра на шоссе, то возвращался обратно; просилось ошибочное заключение, что она пыталась вспомнить некое элементарное танцевальное па. Тридцатилетняя англичанка, смахивавшая типажом на Ингрид Бергман, прельщала скромной теплотой настоящей леди, даже когда смотрела себе под ноги. Всё — от гридепёрсовой юбки и укороченного жакета до шляпки-таблетки — должно бы было за счёт прохладных тонов творить строгость и чопорность, но их разрушали ещё на стадии созидания рассеянные и милые движения, которыми она то сильнее натягивала перчатку, то поправляла начёсанный, но недостаточно сбрызнутый аэрозолем завиток, то разминала кисть. Она располагала непостижимой женственной естественностью, которую никак не получалось перенять доподлинно, если к этому не имелось врождённой склонности. Ей шло, когда ветер приводил в движение её короткие волосы, то смахивая их ей на щеку, то убирая. Краешки её красновато-розового от помады рта были естественно приподнятыми, отчего складывалось впечатление, что она непрестанно грустно, по-матерински чему-то улыбалась. Оказавшись на другой стороне улицы, она миновала ряд фасадов-двойников, остановилась возле нужного многоквартирного белого дома с надписью на фасаде «Продаётся» и указанным ненастоящим (как она знала) номером, поднялась по ступенькам, жестом повара, собирающегося солить блюдо, выудила из спрятанной за пакетом сумочки ключи и отперла дверь. Скромная по размерам квартирка находилась на втором этаже. В узкой прихожей раздался скрип и следом хлопок. С левой стороны коридора шли подряд кухня, столовая, спальня и детская. Из кухни тёк запах ростбифа с деревенским картофелем. Балансируя поочерёдно то на правой, то на левой ноге, Хоуп сняла обувь и сдвинула её в угол, после чего не с первой попытки отшпилила шляпку и положила её на комод. Из гостевой комнаты, где старый, принадлежащий ещё отцу Хоуп патефон еле слышно воспроизводил песню «Tain't No Sin» в исполнении Ли Морс, вышел Лайелл, аскетично сухощавый и гладко выбритый; выглаженная и несколько старомодная одежда простого лондонца: брюки со стрелками, жилет, рубашка в тонкую полоску и галстук, — свидетельствовала о чистоплотности, дисциплинированности и верности правилам приличия, согласно которым мужчина с самого утра должен демонстрировать опрятность. Он снял очки для чтения — те повисли на шнурке — и принял у Хоуп пакет. «Ну что? Пришли? Счета?..» — прошептала Хоуп. «Покроем с грехом пополам», — прочитала она по губам ответ — и быстро чмокнула эти жёсткие губы в приливе облегчения. Лайелл скрылся на кухне. Они снимали квартиру на Ридженс-стрит — в том самом районе, за жизнь в котором британцы бы отдали баснословные деньги — без малого три месяца по настоянию отдела Министерства, отвечающего за устройство сотрудников. Отсюда до службы добираться было быстрее, к тому же сам дом также принадлежал содружеству волшебного жилищного фонда и представлял собой ещё одну ладно скроенную для маглов иллюзию: только те, кто попал в дом с помощью ключей, видели отремонтированные квартиры, остальные наблюдали только покрашенные стены и беспорядок из-за ремонта. Прежде семье Люпинов приходилось ютиться в доме в Чизике. Хоуп остановилась возле зеркала и взбивающим движением поправила прическу. Из детской выглянул мальчик лет пяти. Тонкие антикварно-фарфоровые пальчики веером торчали из-под длинных рукавов пижамы на вырост. «Ма… ма…» — негромко пролепетали его губы. Хоуп обернулась. — Проснулся. — Она подошла к Ремусу и присела на корточки. — Мы так старались не шуметь… — Она заправила мягко-скользкие светлые прядки ему за ухо. — Ещё рано. Подожди у себя. — Много? — спросил он, позёвывая. — Нет, чуть-чуть. Завтрак ещё не готов. — Мама. — Да? — А сегодня… вверх дном, да? День?.. Вверх дном? Хоуп дивилась тому, как Ремус угадывал, когда в их семье происходили значительные и волнительные события. Он улавливал и распознавал изменения без труда, всё происходило само собой. — Нет, просто у папы сегодня ответственный день. Он будет выступать, поэтому он готовится. Помнишь, как мы устраивали дома спектакль и ты учил стихи? — спросила она, и Ремус кивнул — не существовало ни единого шанса, что он мог забыть: они тогда набросили одеяло на бельевые верёвки, протянутые через всю комнату, чтобы получился занавес. Ремус любил подготовки к «премьере», любил заматываться в материнский шарф, как в плащ, любил мастерить маску для себя и корону — для матери, которой всегда доставалась роль королевы. — Вот папа тоже сейчас учит. — Сти… стихи?.. — Не совсем. — Папа же умный. — Рот Ремуса был приоткрыт, когда он смолк. Опять дышал неправильно. Как многие дети. — Очень умный. Крепко спал, золотце? Как поживает смотритель? На море был шторм? На прикроватной тумбе в детской стояла лампа в форме старого маяка, и на её верхушке от щелчка выключателя затухала и вспыхивала лампа накаливания. Хоуп принесла её из комиссионки: сочла, что она понравится сыну, и не прогадала. Каждый вечер он зажигал её и представлял, что внутри неё маленький храбрый человек принял пост. — Он видел китов… — Китов. Как интересно. И сколько их было? Исподлобья глядя испещрёнными глазами, Ремус вытянул пальцы вилкой и поведал тем самым, что кита была два. Хоуп свела его ладони вместе, спрятала в свои и покачала. — Пообещай мне, что расскажешь о китах во всех подробностях позже. Ну ступай, ступай, — она легонько хлопнула его ниже спины, — посиди пока у себя. Ремус, по правде противившийся сердцем расставанию с матерью, пересилил себя, смиренно кивнул и убежал в детскую. Хоуп прошла на кухню. Лайелл как раз нагнулся, чтобы поставить молоко в холодильник. — Сурок выполз из норки? — обратился он к жене через плечо. — Да, уже встал. — В такой день не грех. Беспокойный день. Нечего и сравнивать с приходом к власти лейбористов, но всё же… — Я бы с удовольствием послушала твоё выступление. Несправедливо, что мы не можем пойти поддержать тебя, — сокрушалась Хоуп. — О, пóлно, пóлно, зачитывание речи будет смертельной скукой. Плеяда строгих брюзжащих эсквайров, которые взирают на меня с трибун и только ждут возможности записать в свой список якобинцев. Им подавай чистеньких, только что выпущенных консерваторов. Хоуп не много смыслила в политике волшебного сообщества, но в силу природного интеллекта находила правильные аналогии с Британским парламентом: и тут, и там плелись изощрённые интриги; и тут, и там всё покупалось и продавалось — власть, уважение, престиж. Она знала наверняка (и способствовала этому не только её преданность мужу), что Лайелл принадлежал к меньшинству безукоризненных в своей неподкупности людей, которые, потея в Министерстве за крохи, не поступались принципами ради тёплого местечка. Свыше того, Лайелл слыл самым категоричным среди единомышленников. И вот та ригидность его критических убеждений могла в некоторых обстоятельствах исполнить партию недостатка — недальновидности. Не раз и не два он, распивая чай с коллегами в министерских коридорах, напропалую и в несдержанных выражениях проводил — чего греха таить? — анатомический разбор нового курса Отдела магического правопорядка и высмеивал всё самое хилое и рудиментное в нём. У Лайелла, полностью лишённого этого инстинкта безопасной стадности, не закрадывалось ни малейшего предчувствия, что он играет с огнём. — Если, как ты сам говорил, от успеха зависит финансирование вашего отдела и твоё возможное повышение. Если это так, Лайел… — Хоуп твёрдо положила руку на его плечо, заставила оторваться от возни с продуктами и развернуться к ней, — я не хочу, чтобы ты растрачивал энергичность попусту. Уйди. У меня почти всё готово. Лучше займись вычиткой речи. Лайелл по подобию своего же сына покорился воле Хоуп, однако, вновь надевая очки для чтения и принимаясь по порядку раскладывать лежащие на кухонном столе пергаменты, не преминул пробормотать: — Восемь лет, восемь лет!.. рабства на благо министерской машины, а всё, чего я добился, — отлынивания от домашних обязанностей. Прости. Повезло, что честолюбие у твоего мужа в зачаточном состоянии. Я нужен им в той компетенции, которую я представляю сейчас, но будут ли они во мне по-прежнему нуждаться, если я стану просиживать штаны в каком-нибудь более обеспеченном отделе. — Ты смотришь на вещи чересчур сурово. Мы оба знаем, что просто любишь свою работу и тебе тяжело с ней расстаться. — Мне предоставили всё это, — он воздел руки, озираясь по сторонам, — как залог моего будущего успеха. Не важно, какие капризы у меня. Я должен оправдать их ожидания. Ты ведь… хочешь остаться здесь? — сам не веря в сказанное, предположил он. — Насовсем? Амбиции его не застилали осведомлённость, что Хоуп не городская жительница и со дня их свадьбы грезила о деревенской идиллии без шумливых сигналов автомобилей, без запаха смога, висящего над проспектами в виде серого облака, и без очередей в магазинах. Она не выставляла напоказ эту свою мечту, поскольку поддерживала супруга в его карабкании по смазанной мылом карьерной лестнице. Добросовестная борьба за лучшую долю, помимо стандартных обязанностей, инициировало для Лайелла и другие: налаживание связей и приятельских отношений с видными сановниками. Планы на посещение приёмов и званых ужинов появлялись в календаре незапланированно, что зачастую выводило Лайелла, скрупулёзного, методичного и не терпящего пустых светских раутов, из душевного равновесия. Он ни разу не пожаловался на то, как выматывали его пресные разговоры о курсе галлеонов за истёкший квартал и последних новостях магического сообщества и пересуды о готовящихся реформах в сфере образования (золотые умы планировали расширить внедрение теоретических дисциплин). «Вот бы ты была там со мной. Жестоко с моей стороны, но мне было бы легче», — повторял Лайелл, развязывая галстук в спальне поздно вечером, перед кроватью, где уже пристроилась с книгой Хоуп. По всей вероятности, они бы уже давно уехали из Лондона и переменили опостылевший им обоим уклад, если не их сын и его будущее в расчётливом, избирательном и не прощающем промашек мире, на пороге которого он стоял. Хотя Хоуп родилась в не волшебной семье сельского предпринимателя и швеи, знакомых с магией разве что по уличным фокусам, и первые годы отношений с будущим супругом, тогда ещё «чудаковатым кавалером», как о нём отзывались её подруги, довольствовалась самыми поверхностными представлениями о хитросплетениях внутренней организации второй, скрытой Британии, она вскорости устранила прорехи в образовании благодаря пытливому уму и желанию говорить с Лайеллом на равных. Уяснила она в первую очередь то, что социальная среда волшебников, уронившая плотный театральный занавес таинственности и исключительности, мало чем отличалась от магловской. Трудоголизм и старательность ничего бы не стоили Лайеллу, если бы он не поддерживал дружеских контактов с главами отделов магического спорта и транспорта, если бы не исполнял неписаные протокольные требования, такие как присутствие на чествованиях сослуживцев после их повышений. Упорная деятельность его не приносила ощутимых результатов, и Хоуп не заблуждалась, предполагая, что отчасти дела не спорились из-за неё, из-за того, что Лайелл выбрал себе в спутницы не волшебницу, а дочь английского джентльмена, который разводил овец и держал ферму. Хоуп гордилась, что получила достойное для женщины её поколения образование и стала страховым агентом. Гордилась она и тем, что оба её старших брата (один был старше её на девять лет, а другой на одиннадцать) посмертно награждены орденами за отвагу после окончания Второй мировой войны. Для знатных и не страдавших от избытка учтивости представителей магического круга все её достижения и достижения её семьи не стоили пушинки, приставшей к их франтоватым мантиям. Она смирилась, что в приглашениях, доставляемых на их адрес, никогда не стояло её имя; она смирилась, что их с Лайеллом единственный сын уже по погрешности родословной будет неизменно причисляться белой костью аристократии ко второму сорту; она смирилась, что жизнь в Лондоне — устроенная, культурная, сытая и, в общем-то, благополучная — не заменит ей деревенской умиротворённости и шелеста ночной природы. Удача кокетливо-обнадёживающе улыбнулась семье Люпинов, когда главой правительства избрали Нобби Лича, обласканного за глаза кланами вроде Яксли и Бёрков нерасчленимым титулом-описанием «магловское отребье, сын аптекаря из Йорка». «Сыну аптекаря», — без волшебного роду и племени, без протекции заполучившему высокий пост, — хватило проницательности, чтобы определить температурный режим отношения к своей кандидатуре с точностью до градуса. Лича не смущала предвзятость бомонда. С первых дней вступления в должность он начал реформацию и кадровые перестановки: отдалял от лаковых мест одних, назначал вторых, намёками заявлял о своём расположении к третьим. Среди последних Лич вот уже год выделял Лайелла Люпина за его личные и профессиональные качества. Не откровенный фаворитизм, но благосклонность не осталась незамеченной для тех, к кому её проявляли. Только неисправимый дурак не воспользовался бы идущим в руки шансом. Уж к кому, к кому, а к дуракам Лайелл не принадлежал. Поступки его обуславливала честность, хотя умеющие обстряпывать повышения ловкачи сочли бы её «ещё одним из сотни категорий глупости». Лайелл трудился; Лайелл хотел выгрызть немного благополучия для себя и для своей семьи. Вот только он не торопился, не форсировал развитие доброй деловой связи с Личем. По его представлению, всё должно было происходить своим чередом. «Прок бы был. Прок бы был. Для нас, для Ремуса. А остальное — пустяки», — часто повторял Лайелл. Перелистав всё это в мыслях, Хоуп ответила: — Пока не знаю. Лондон уж очень… прихотливый и придирчивый. — Как же. Обменялись они друг с другом износостойкими взглядами, которые со дня их знакомства укрепляли веру, что они когда-то сделали правильный выбор, обменявшись кольцами под сводом готической часовни. Хоуп надела, чтобы не испачкать жакет, фартук с оборкой, достала из кухонного шкафа пиалы и тарелки для завтрака и стопкой водрузила их на стол, после чего приоткрыла створку духового шкафа и закрыла обратно, удостоверялись, что ничего не пригорело. — Кстати, возможно, обедать нам предстоит не дома, — многозначительно и с нескрываемым самодовольством произнёс Лайелл. — Как это понимать? — удивилась Хоуп, оборачиваясь и приглаживая непокорный локон. — Я выбил у нашего лояльного министра разрешение моей жене и моему сыну присутствовать на сегодняшнем заседании. — Лайелл, — прошептала она не своим голосом, — это шутка? — Ничуть не бывало. Я серьёзен как никогда. — Лайелл подчеркнул строку в докладе. — Я считаю, что вы вполне имеете на это право, пускай, как уже говорил, это будет унылое зрелище. К тому же Статут о секретности не распространяется на родственников. Не вижу никаких препятствий. Остальные тоже согласились с моими доводами. — Раньше они свистели совсем иное. О статусе крови. — Мой прадед, — не поднимая головы, Лайелл что-то вычеркнул, — взял в жёны актрису Ковент-Гардена и прожил с ней в счастливом браке до конца своих дней, так что моя фамилия уже давно… как эти снобы там говорят?.. «нечистоплотна». — Так ты продолжил семейную традицию? Надо же. Отказаться от магического наследия ради любви… — В истории бывало и наоборот. Уоллис Симпсон, например. — Помилуй господи, она?.. — Нет-нет. Ну, не совсем. Видишь ли, в её роду по неведомой причине часто рождались волшебники. Примерно через каждые два поколения. У Уоллис волшебного дара нет, а вот у её бабушки был. В узких кругах об этом все знали — дополнительный мотив не позволять королю вступать с ней в брак. Жениться на разведённой — ещё полбеды. Но на разведённой да ещё и с «ведьминскими» корнями, — он придал себе вид брезгливого судьи, — просто катастрофично. Ходили слухи даже, что Уоллис опоила Эдуарда любовным зельем. Чистой воды фикция, газетная утка. Тест ничего не выявил. — Сколько конфиденциального я узнаю благодаря твоей болтливости. — Хоуп расставляла тарелки. — Будь добр, позови Ремуса к завтраку. Шерстяной пиджачок, плотный, жёсткий и бугристый на ощупь, как все пальто и жакеты в гардеробе зрелого эсквайра, и длинные шорты такого же, как верх, цвета спелых каперсов после держания под паром стали до того прямыми, что Ремус, непреднамеренно наущенный матерью, которая поправляла ему плечики, отряхивала лацканы от невидимых пылинок и второпях перешивала розово-жёлтую медную пуговицу, боялся сгибать локти или колени, чтобы не оставить заломов. От гольфов он то и дело чесал поочерёдно одной ногой другую, но честно старался этого не делать — знал, что нельзя. Под горлом ему завязали тёмно-красный узелок-галстучек, что и подвело черту маскарада «под взрослого». Приподнятое настроения от новости, что сегодня он впервые идёт «к отцу на службу», улетучилось от количества и тщательности соответствующих приготовлений. Подобно всякому ребёнку, Ремус находил суету над костюмом утомительным, мытьё ушей — унизительным, а расчёсывания волос — бестолковым занятием, но, в отличие от своих менее терпеливых сверстников, в большинстве случаев переносил тяготы безропотно и стоически. Любовь к матери не позволяла ему начать ни с того ни с сего вертеться, пока она, зажав кончик иголки в губах, прилаживала пуговицу к борту пиджака. Почтение же к отцу, который уже сейчас не всерьёз говорил сыну «мастер Ремус» и учился здороваться за руку, удерживала от того, чтобы канючить из-за нескончаемого, по вине череды проверок документов и удостоверений, приготовительных внутрисемейных мероприятий. В силу своей молочной юности Ремус обладал несоразмерными реальности предвкушениями. Потому не было ничего удивительного в том, что от посещения Министерства (длинное слово он не смог бы даже наполовину выговорить, но часто пробовал с нескончаемым упорством) он ожидал чего-то невообразимого. Похожее ощущение, должно быть, испытывал его сверстник-магл перед первым походом в калифорнийский парк аттракционов. Только после того, как на Ремусе не осталось ни одного обделённого щеточкой или утюгом участка, Хоуп принялась собираться сама — открыла скрипучий шифоньер цвета белёного дуба (его серебристая голубизна напоминала графит) с ручками-каплями, будто серьгами. В любое другое время она бы спровадила сына в другую комнату, но сегодня забыла это сделать, и Ремуса радовался её рассеянности, поскольку у него появлялась возможность, стоя возле трельяжа, трогать скляночки с духами, пузырьки с кремами и колье-ривьеру. Вот пальчики перебирают одну за одной жемчужины украшения, и они скатываются по беззащитной детской ладони. Вот стеклянные грани, отражая свет, соприкасаются и звенят тонко-тонко, как ксилофон. Вот рука в чёрной перчатке с пуговкой разворачивает и снова поправляет и без того идеальный воротничок. Хоуп до страха волновалась, и Ремус это чуял, не понимая причины. Ему хотелось прижаться к ней, к её безупречно-белому жакету с золотой нитью по лацканам, и сказать: «Не плачь, мамочка», — хотя она и не плакала. Прижиматься запрещено, потому что он уже взрослый, а жакет — помнётся. Вскоре они уже шагали по тротуару Риджент-стрит рядом с Лайеллом, несущем свёрнутую мантию под мышкой, вдоль улицы. Они остановились возле телефонной будки; Лайелл открыл дверцу, пропустил Хоуп с сыном внутрь, зашёл сам и пять раз вдавил разные кнопки. Первое, при виде чего глаза Ремуса распахнулись шире, — пространство главного зала было точно жидким, текучим: оно переливалось и поблёскивало, и малейшее световое пятно или блик растекались по чёрному мраморному полу; от подземной прохлады мёрзли колени. Группы волшебников и волшебниц, сновавшие взад и вперёд вокруг, чуть походили на косяки юрких экзотических рыб с длинными плавниками и хвостами. — Сейчас нам придётся разделиться, чтобы… — начал говорить Лайелл, наклонившись к Хоуп. — Люпин! К ним приближался корпулентный несуразный человек в помятом костюме-мантии в зелёно-коричневую клетку и в кепи с пряжкой и заострённым фазаньим пером — у уха; у шеи его топорщилась далеко не свежая рубашка, под глазами набухли мешки (делающие выпуклые глаза ещё больше), а под нижней губой его росло некое подобие клиновидной бородки. Лайелл вдохнул и обернулся с нестарательной улыбкой. — Давненько-давненько, — «оперённый» маг потряс руку Лайелла, — мы с тобой не виделись. Погоди-ка, погоди, не подсказывай, я вспомню… С той апрельской ярмарки в честь международного соглашения? — Грудной голос его перекатывался в нос и хлюпал на «м» и «н». В среде «рыбок» он был настоящим крабом. Верхняя часть его туловища была полней и габаритней, чем нижняя. Руки огромные, грубые, а пальцы чрезвычайно толстые. — Нет, после этого ещё проходил майский суд над шайкой Верда, я там тоже присутствовал, — поправил Лайелл. — Я, по всей видимости, не имею чести быть знакомым. — Глаза мага, всё ещё сжимающего руку уставшего от приветствия Лайелла, уже устремились на Хоуп; Ремус прятался за ней. — Ваша спутница меня просто ослепила. — Это моя жена Хоуп. Это мой сын Ремус. А это… — Мистер Сесил Клинч-Брук. Репортёр «Ежедневного пророка». Заслуженный репортёр. — Он наконец прекратил рукопожатие с Лайеллом, но только для того, чтобы возобновить его с Хоуп. — Мы с вашим супругом знакомы уже три года, а я ни сном ни духом о вас. Скромняга он у вас, как я погляжу. — Извини, мы тороп… — начал Лайелл. — Я мог видеть вас где-нибудь? На одном из официальных приёмов? — Едва ли, мистер Клинч-Брук. Я не выходила в ваш свет. — Так это ваш дебют! Поздравляю вас, поздравляю. Талант мой застигать исключительные время и обстоятельства опять не подвёл. Так куда же вы идёте? Должно быть, на сегодняшнее заседание? Ваш покорный слуга тоже будет там. Общественное освещение, «глаза и уши» народа, сами понимаете. Не желаете пойти вместе? — Не получится, — сказал Лайелл громче, чтобы уже наверняка быть услышанным. — Я обещал жене, что провожу их сам. Мне нужно переодеться к заседанию. Я произношу речь. — Разуме-ется, — хохотнул Клинч-Брук, будто бы фраза «Я произношу речь» несла умиляюще-забавное значение для него. Однако в его крупных глазах промелькнуло новое выражение — мрачно-глумливое. — Но мы всё же встретимся, — добавил он упёрто. — Что ж, не буду задерживать министерского рыцаря справедливости и его семью. Впервые Клинч-Брук посмотрел на маленькую фигурку, стоящую позади Хоуп. Под его взглядом Ремус, робея, одним тонким ротиком, грассируя, беззвучно произнёс: «Здравствуйте, сэр». — Симпатичный у тебя мальчуган. — Так и есть, Сесил. Извини уж, мы спешим… — Что ты, что ты, я всё понимаю! Удачного выступления тебе. А вам, мадам, желаю не заскучать. До свидания. И они разошлись, от чего Лайеллу явно стало легче; он выдохнул так, словно не дышал все предыдущие десять минут. Семья Люпинов вошла в кабинку лифта. Пока лифт с мягким скрежетом перемещался, Лайелл успел вдеть руки в рукава мантии и застегнуть её на все пуговицы. — Похоже, что нужда в переодевании отпала, — как бы без причины высказалась Хоуп, ласково и машинально поглаживая Ремуса по голове. — Должен же я был что-то придумать. Тошно. — Мистер Клинч-Брук держался вежливо, даже мило. — В отличие от тебя, я его знаю вдоль и поперёк. Его следует разве что пожалеть за то, что он имел несчастье родиться без совести. — Сразу приписываешь человеку всё самое дурное. — Клевещу, думаешь? Рассказать, при каких пикантных обстоятельствах мы сошлись? Наш корреспондент пытался разнюхать, действительно ли мы готовим проект по ограничению отлова дромарогов. Потому что «ассоциация зельеваров будет в ярости!», «рога — ценный ингредиент для зелья, помогающего лечить Драконью оспу!». То, что дромароги вымирают, никого не заботит. И с тобой он решил полюбезничать, потому что ты из маглов. Новое лицо. Символ либерализма. Он наверняка уже придумал заголовок для статьи, — завершил Лайелл. Профиль его сделалось строгим и неподвижным. Хоуп убрала ладонь с затылка сына и ущипнула локоть Лайелла. — Будет. Подвыпустил пар, и будет. Оставь немножко пыла для выступления. — И она просяще склонила набок лицо. Лайелл не мог не ответить улыбкой — досадливой на себя и быстро исчезнувшей; он как бы при этом сам огорчился, что улыбнулся. Перед началом заседания Лайелл оставил жену и сына, сопроводив их в аналог театральной ложи, находящийся сбоку от бюро, за которым выступали главы разных отделов. Хоть место оказалось выгодным и к тому же располагалось неподалёку от неполного состава Визенгамота — что, безусловно, свидетельствовало об оказанной чести, — Хоуп не покидало чувство, что на неё косятся некоторые волшебники из соседних лож; их пытливое недоумение словно оставляло, как ремешок тугой перчатки, натёртый след на коже, и из-за этого она, как бы ни была тщательна её внутренняя дисциплинированность и подготовленность к разного рода назойливости (даже взглядами), желала очутиться где угодно, но не в досягаемости для людей, способных по единому мановению превратить зонтик в какаду. На мгновение она уверовала, что белый жакет её — дурновкусие в представлении магов; что она как бельмо на глазу для всех присутствующих. Потом её мысли обратились на Ремуса, и она забыла о себе. «М-мама, скоро?..» «Скоро-скоро, золотце». Сидящая в соседнем кресле дама с облакоподобными сиреневыми волосами и эбеновым цветом кожи обернулась к Хоуп, что далось ей непросто из-за высокого цикламенового воротника. «Вы впервые, да? Миссис Люпин?» «Да», — тихо ответила Хоуп. «Рада с вами познакомиться. Высокого мнения о вашем муже. Ваше появление наделало много шума. Наше общество не такое уж закостенелое, по-видимому. Моё имя едва ли вам знакомо — Амита Бруствер». Волшебница говорила размеренно — звучным, глубоким голосом, который невольно внушал уверенность тем, кто его слышал. «Очень, очень приятно. Хоуп», — сказала Хоуп, улыбнувшись и подумав почему-то о джазовых певицах начала столетия; Амита Бруствер ей понравилась. До того, как спуститься вниз, Лайелл навестил Лича и поздоровался с ним. «Надеюсь, никаких эксцессов не предвидится?» — обратился Министр к Лайеллу. «Уверяю вас, что нет». Когда Лайеллу вышел к аудитории и приложил волшебную палочку к горлу, все звуки в зале стихли. — Господа. Леди и джентльмены. От лица нашего отдела я, с сознанием великой ответственности, обращаюсь ко всему волшебному сообществу и полагаюсь на его мудрость и благоразумие. — Лайелл, послюнявив большой палец, перелистал свою речь. — Как известно, это уже третье заседание, касающееся в том числе принятия ряда законопроектов о магических популяциях. Данным вопросом — вопросом магических зверей — я занимаюсь уже восемь лет, и это только в статусе главы отдела. Я считаю своим долгом не только делиться с вами промежуточными итогами работы нашего отдела, но и побуждать членов нашего парламента к принятию решений, от которых может зависеть благополучие всей нашей системы. Я бы хотел заострить внимание на нескольких проблемах… Перипетии того исключительного дня Ремус помнил обрезанными, размоченными в воде до бумажных хлопьев изображениями. Из-за возраста у него не запечатлелось в памяти, о чём и как говорили родители. Некоторые подробности, не бывшие в действительности и взявшиеся из неоткуда, оделись для него в «кители» фактов. Имелось, однако, на все фальшивые и одно неподдельное воспоминание: как отец, стоя за бюро в огромном тёмном зале в своей синей мантии, стучал указательным пальцем по лежащему перед ним листу. Кажется, тогда Ремус впервые услышал о многих волшебных зверях. И среди них некая группа существ выделялась особенно, поскольку именно при произнесении её названия в подаче отца проступали исключительные интонации, какие свидетельствовали о том, что «мнения могут разделиться, но правильным является лишь одно — и его апологет выступает прямо тут». — По-моему, всё прошло недурственно. Я не опозорился, — резюмировал тем же вечером Лайелл, отгибая край одеяла и заползая в холод постели. Хоуп стояла у зеркала и хлопками втирала в шею крем. — Всё было хорошо. Но, — она посмотрела на мужа, — прошу, больше не приглашай нас на суды. Я чувствовала себя неуютно. Признаю, я переоценила собственную выдержку. Я бы предпочла поддерживать тебя дома. На то это и твой мир — не мой. — Что я слышу? Это не твои мысли. — Мои. Мы не должны — не имеем права — привлекать слишком много внимания к себе: ты подзуживаешь своих недоброжелателей. — Ты столь убеждённо предполагаешь их у меня наличие? — Ох, не мне тебе рассказывать, что они есть и у честнейших из людей. Я бы даже сказала, что у честнейших они появляются быстрей, чем у других. — Не берусь утверждать. Между прочим, я тут подумал, — мы вскоре сможем перебраться в пригород. Отдохнём на свежем воздухе. Не хотелось бы мне из-за этой проклятой работы однажды обнаружить, что сурку уже восемнадцать. — Лайелл взмахнул палочкой, закрывая шторы и потянулся к бра над кроватью, чтобы дёрнуть за шнурок. — Ты укладываешься? — Скоро-скоро. Ложись. Хоуп поставила баночку на полку трельяжа, вышла в коридор и — кошачьим шагом из-за тапочек — подкралась к детской. Оказалось, в предосторожности не было необходимости: там горел ночник-маяк. «Это что же такое?» — притворно порицающим шёпотом спросила она, от чего стоящий на коленях у кровати Ремус дёрнулся и сразу же, как испуганный кролик юркает в норку, залез под одеяло; в тот же момент ночник погас и снова вспыхнул, точно от перебоя электричества. Хоуп привыкла, что так время от времени проявляется дар сына. — Слишком много впечатлений, золотце? — Она подоткнула уголки, положила локти на кровать и в полнейшей темноте долго-долго, как-то необъяснимо грустно-сосредоточенно и трепетно смотрела на Ремуса. — Закрывай глазки. — Мама… — Что-что?.. — Я… не сказал… про китов!.. — Завтра расскажешь, обязательно, не забудь. Это очень важно. — Мама… я уже почти спал, правда-пра… — Ремус зевнул, и пушистые брови его нахмурились, как у отца. — Знаю. Не выключать ночник? — А можно… да!.. Нет, я не боюсь… совсем не боюсь… — Да? — Хоуп поцеловала Ремуса в лоб и в нос. — Ну хорошо. Доброй ночи. В полной темноте она вернулась в спальню и легла к мужу, ощутив, что тепло тела не соответствует этому свежему постельному белью. Поэтому она придвинулась к Лайеллу, на его нагретую половину. Он отвернулся и пробормотал полусонно: — Однажды тебе придётся оставить это. Он повзрослеет. — Понимаю, — вторя его шуршащему тону, сказала Хоуп, — и я сделаю всё, чтобы это не произошло в самое ближайшее время. Половинка луны висела медальоном между не до конца смыкавшихся штор, и её округлость с одного боку и гладкость с другого служили вечным символом природного нарождения и убывания всего вокруг. В ноябре супругов Люпин пригласили на приём в уэльской загородной резиденции Министра. Застёгивая серьгу, Хоуп отдавала последние распоряжения няне. Майя, обладавшая неразоблачённой склонностью к кофе с коньяком — в неправильной пропорции — и присматривавшая за Ремусом всё чаще в последнее время, всплёскивала руками и уверяла, что уложит Ремуса не позже девяти. Напоследок Ремус прикоснулся к жемчужному колье, после чего Хоуп надела украшение; на её тонкой шее оно смотрелось исключительно дорого. «Будь умницей», — на прощание попросила она, запахивая отороченное мехом, лучшее своё манто, прижимая Ремуса к себе и целуя в голову. «Ну всё, ну всё, Хоуп, мы опаздываем. Мы бессовестно опаздываем… Оставь, всё», — горячился Лайелл. Полночь отсекла прошлую жизнь от будущей. Зимой семья Люпинов уехала подальше из Лондона окончательно и бесповоротно, но напоследок Лайелл посетит редакцию «Ежедневного пророка». Она находилась внутри офиса магловского издания, только чтобы в неё попасть, требовалось коснуться лепнины единорога у входа и проскользнуть внутрь, когда вторая сломанная вращающаяся дверь незаметно для маглов станет совершать движение против часовой стрелки. Взгляду открывалось разделённое на секции заборами-перегородками помещение — простое, длинное и узкое, с огромными трапецевидными окнами; стены имели от пола до середины бежево-серый, а от середины до потолка белый цвет. Огибая столы и перегородки, носились взад и вперёд подгоняемые сроками наборщики и журналисты, и лишь изредка они присаживались на краешек снабжённых колёсами стульев, чтобы движениями раззадоренного, разгорячённого пианиста допечатать на машинках ту или иную строку; над столами делали виражи самолётики со служебными записками. На стене посередине располагалось золотистое панно с рельефным названием и эмблемой газеты. Обведя пространство воспалённым от перманентного беспокойства и как бы запавшими в глазницы глазами, Лайелл наконец-то, при помощи своего же злого инстинкта определил, где был Сесил Клинч-Брук. Клинч-Брук, перекидывающийся парой слов с седой дамой-коллегой в мужского кроя костюме, тоже заметил Лайелла, когда тот ещё только переступил порог; на вороте расстёгнутой мантии Лайелла блестел растаявший снег, обычно подстриженные коротко волосы отрасли и топорщились, а общий вид его, предваряя поведение, выдавал что-то не совсем адекватное и приличное. Выражение «заслуженного репортера» свидетельствовало, что он бы с несравненно большим желанием принял бы авроров, явившихся по его душу из-за участия в правительственной измене; впрочем, следом возникла иная, химерическая эмоция — заинтригованность и вместе с тем стремление к прозорливости. — Нужно поговорить, — без приветствий, быстро и глухо пробормотал Лайелл, приблизившись к нему и полностью игнорируя стоящую поблизости женщину с высушенным римским лицом. — Разве нам есть о чём? Ну что ж, раз нужно… Здесь тебе, вероятно, не угодно будет. Пройдём в мою секцию? Наложим чары. Чайку выпьешь? — Он кивнул волшебнице, передал ей какую-то папку и, попытавшись взять Лайелла под руку (Лайелл увернулся), пошёл с ним к одному из огороженных столов. В этом подобии коробки без крышки сидела девчушка лет пятнадцати и сосредоточенно стучала по клавиатуре. Вздёрнув остренький нос на вошедших, она прервалась и вопросительно посмотрела на шефа. — Голубушка, оставь нас ненадолго, сходи в буфет. Она у нас на практике, пока зимние каникулы в школе. Осваивает потихоньку наше пыльное ремесло, — через плечо объяснил Клинч-Брук, хотя погружённый в себя Лайелл ни о чём не спрашивал. — Ступай, ступай. Девочка ткнула указательным пальцем последний раз, ставя «точку», затем поднялась со стула и удалилась прочь, напоследок стрельнув в посетителя нехорошим сощуренным взглядом. Опережая Клинч-Брука, Лайелл сам достал палочку и наложил звукопоглощающее заклинание. — Как твоя очаровательная жена? Как?.. — Прекрати, Сесил. Избавь от этого. — Зачем же ты пожаловал, если не любезничать со мной? Хотя ты и раньше не был в этом мастак. Но я больше ничего не могу тебе предложить. — Я насчёт твоей статьи. — Какой именно статьи? У нас в работе дюжина. — Не виляй. — А ты, приятель, проявляй ко мне чуть большее уважение. Это моя епархия. А это — моя территория. Лайелл хотел высказаться, однако — бесконтрольно — ограничился каким-то сдавленным вздохом с «м» на конце, а затем — уже контролируемо — сжатием зубов, словно он опасался, что слова всё-таки выскочат наружу и его старания пойдут насмарку. Клинч-Бруку перемена в Лайелле пришлась по нраву; он по признакам диагностировал, что былая уверенность того ветшала, как ветшает могучее дерево, не поваленное, но оторванное корнями от плодородной почвы, трухлявое. — Так зачем же ты пожаловал? — удовлетворённо полюбопытствовал Клинч-Брук. — О какой статье толкуешь? — О моём сыне. — Я ведь, кажется, уже выражал тебе соболезнования в письменной форме… — Кто тебе сказал? Кто? Я не… — Кто же, кто же мне рассказал? Может быть, кто-то в Министерстве. — Вразвалку Клинч-Брук подошёл к столу, выдвинул маленький ящичек, достал из него чековую книжку и с деловой собранностью принялся её листать. — Может быть, кто-то из твоего же отдела. — Они бы не… никогда не… — Оставь идеализм. Неужели ты думаешь, что из-за одной рытвины повозка остановится? И неужели ты думаешь, что раз ты поклялся хранить свои секреты, то твоему примеру последуют другие и тоже будут хранить твои секреты? — Она уже готова? Статья уже готова? — Пока что нет. Над заголовком бьюсь. — Сколько ты хочешь? Клинч-Брук поднял свои невозмутимые, крупные, с неизменными мешками, глаза на бледного и напряжённого каждым мускулом Лайелла. — Две сотни. — Нравится, — со злой спазматической гримасой, отдалённо смахивавшей на улыбку, проговорил Лайелл, — наживаться на чужом горе? — Зря ты так это расцениваешь. У меня каждый галлеон впрок идёт. А у газеты сейчас непростые времена. Кризис и по нам ударил. — Я не смогу сразу… только если частями… — Я терпелив. Я понимаю. Ты же, если слухи не врут, ушёл с поста по собственному желанию? Это верно? Что ж, ты принял самое благоразумное решение в твоём патовом положении. Слушки бы быстро распространились. — До чего же много в тебе здравого смысла, — вырвалось у Лайелла, и по его дрогнувшему некстати тону и подбородку стало понятно, что он не только не собирался унижаться до такой антонимичной в сравнении с его истинным мнением фигуры, но и стыдился выставленной вдруг напоказ уязвлённости и слабости. Он всё-таки смог овладеть собой, как будто бы переступив через стыд, и продолжил почти так, как он говорил когда-то, до своей перемены: — Я не требую от тебя многого. Я хочу подтверждения, что имя моего сына не будет фигурировать в «Ежедневном пророке» ни в каком качестве. Что оно никак не будет связано с произошедшим. Это первая и последняя просьба, с которой я к тебе обращаюсь. Мы… собираемся уехать в Уэльс. Подальше. Я тебе всё выплачу. Клинч-Брук глядел на собеседника уже без смакования, как будто всё происходящее ему прискучило из-за предсказуемости развития. Однако ж в его душе — с вечным штилем из-за отсутствия течения — что-то шевельнулось: мимолётно, но ощутимо. — Не обделён и я стандартами. Я никому ничего не скажу и ничего не стану публиковать, соблюдая нашу договорённость. — Он отложил чековую книжку и поводил по ней ногтем. — Но, признаюсь тебе откровенно, я не возьму в толк, из-за чего ты теперь всполошился. Твой сын попадёт в реестр, без этого никуда. Статья бы не значительно усугубила ваше семейное, так сказать, гхм-м… положение. А может быть, она бы даже придала вам некий мученический ореол в глазах общественности, недурно ведь, а?.. — Нам этого не надо. Нам ничего этого не надо. — Бледность Лайелла уступала разве что листам этой чековой книжки, которую скрёб Клинч-Брук. — Я огорожу его от этого настолько, насколько мне по силам. Лайелл неожиданно для себя самого прозрел, что с неприятелями — столь пренебрежительно равнодушными к твоим страданиям — иногда проще впадать в откровенность именно потому, что сочувствия не последует; а Лайелл не хотел и не считал себя достойным этого. — И на что ты надеешься? У него не будет полноценной жизни. — «У вас у всех не будет», — угадывалось продолжение фразы Клинч-Брука. — Ты не прорицатель, Сесил. — Мерлин упаси, Люпин. Я реалист. Сообщи письмом, когда наскребёшь на первый взнос. — Клинч-Брук достал палочку и снял заклинание. В ту же минуту девчушка-практикантка вернулась и примерно села на прежнее место, отчего казалось, она — что за нелепая идея? — пряталась где-то поблизости, как статистка за кулисами. — Ну что ж. Прощай, — объявил с кивком Клинч-Брук, верно истолковывая состояние Лайелла и не подавая ему руки. — Надеюсь, вы привыкните к новому месту. Перед уходом Лайелл задержался взглядом на Клинч-Бруке, точно его или смутила некоторая двусмысленность этих напутственных слов, или сразило понимание, что в них он нашёл тот безжалостный, но честный вывод, который являлся единственным ответом на все казнящие раздумья последних месяцев.