And I'm feeling mean. No more Mister Nice Guy.
Alice Cooper — «No More Mr. Nice Guy» (1973 г.) ***
Куда бы счастливей — быть рожденным вовсе без судьбы… Виджиния Вулф, «Волны»
1973
Белое сердце. Синяя кровь. Вены, выстланные розово-зелёным перламутром. Слабое — сильное сердце ребёнка. Тронь — обожжёшься. Четырнадцатилетний мальчик, одетый в костюм из тугого белого жилета, украшенного вышивкой-канителью, который как вторая кожа облегал его тоненький стан, мантии-сюртука, удлинённого с боков, чёрных английских брюк со штрипками и сверкающих от крема и обувной щетки ботинок, стоял перед ростовым зеркалом и заново знакомился с отражением в оправе потемневших бронзовых листьев и переплетённых стеблей. Самыми кончиками острых длинных пальцев, которые только и виднелись из-под кружевного манжета, он разглаживал голландскую рубашку на шее. Складки заворачивались обратно, так, как им и полагалось, и Сириус принимался сначала. Изогнутые крыльями пикирующих птиц, брови его хмурились (того и гляди — заклюют). Узкие, подвижные и приметные, они сообщали его прерафаэлитской малолетней внешности неискушённого юнца озорство, но теперь Сириус тяготился чем-то , а потому походил на Прозерпину с картины Россетти. Пару лет назад ему самому казалось, что он выглядит совсем как девочка — разве это можно воспринимать всерьёз, разве это не унизительно? Не имея возможности оценить собственное взросление самостоятельно, он надеялся, что положение немного исправило начало пубертатного периода и что хотя бы другим, если уж не ему, это видно. В реальности же он — верно — изменился, прибавил в росте, похудел, избежав щуплости. Голос его менял звучание, лицо утратило детскую сердцевидность, а челюсть и скулы сделались хара́ктернее. Однако Сириус был уверен, что то, как он вырядился, полностью уничтожало предпочтительный результат и возвращало его к неподвижному, декоративному, статуэточному виду; помолвка старшей кузины вынуждала соблюдать регламент. Понимает он? Нет, он ничего не понимает. Никогда не понимал, а с недавних пор уже даже не притворяется, что понимает. У него на внутренней стороне ладоней следы от ногтей; у него болит внутренний уголок рта, не потому что много улыбался, а потому что слишком часто кусал его. За высоким окном с паутинной решёткой падал мягкий снег. Декабрь, двадцать шестое число. И никакого Рождества. Тик… Так… Тик… Так… Тёмно-фиолетовая мантия струилась по каменному полу. Она сказала, как опустила хлыст: «Нам пора. Это не обсуждается». Мать лично прибыла в школу, чтобы забрать его на зимние праздники. Ни с кем — ни с Питером, ни с Ремусом, ни с Джеймсом — он не успел толком проститься. Всю дорогу в невидимом экипаже до Гриммо он вёл себя будто глухонемой. Щека помнила очертания пощечины; сперва она онемела, как от приложенного льда, но теперь её покалывало множеством горячих иголочек. Мать сидела перед ним в неестественно неподвижной и прямой для человека позе, глаза её были обращены к окну, свет и тень скользили по её чертам; она ни разу не взглянула на него. Ему оставалось — сквозь частую сетку её лиловой вуали с серебристыми нитями, словно сквозь сумерки, — рассматривать острый подбородок и полукруглую тень под нижней губой. Внутри у него завелась прожорливая пустота. Лицо его как застывшая глина, а сжатая ладонь, назло всему, помнила влажное тепло последнего рукопожатия Джеймса после их быстрого объятия (так уж у них повелось: сначала объятия, потом рукопожатие). Мать держала его за плечо, но он вырвался, и они с Джеймсом успели добежать друг до друга в коридоре Хогвартса. «Увидимся», — шепнул Джеймс. Тон соучастия; тон надежды. От Джеймса пахло трёхдневной рубашкой. Дома Сириус, серьёзный и тихий, поднялся по лестнице, зашёл в свою комнату, затворил дверь, обвёл пустым взглядом стены, сделал несколько шагов, ничком рухнул на кровать и разрыдался. Простыни промокли. Горячая солёная вода стекла по щекам до самой шеи. Его спина тряслась, будто в конвульсии. Тик… Так… Тик… Так… Теперь это не имело большого значения. Прошло три дня, и ему полегчало. Только в груди застряло что-то. Будто заноза. Не трогаешь — болит меньше. Сириус всё бы отдал, только бы не участвовать в прославлении ничем не примечательного в его понимании события. Подумаешь, помолвка. Ему-то самому не было никакого дела до того, с кем теперь будет волочиться под руку Беллатриса. Да хоть с бритым йети, на здоровье, — они и его в костюм засунут и заставят кланяться и щёлкать каблуками. Сириус притерпелся и, вместо того чтобы роптать на судьбу, за глаза оттачивал до состояния острого клинка на тщеславии и фанфаронстве родственников язык. Он находил свои высказывания апогеем остроумия, как и всякий самолюбивый мальчишка его лет. Выглядеть умным или весёлым для него имело большее значение, чем быть таковым на самом деле. Впрочем, он пока не сознал этой разницы — не сознавал и той упругой грани, где кончалась шутка и начинались высмеивание и издевательство, отчего искренне полагал: если ему смешно, то причина не может быть дурной, то и другим тоже будет смешно. Как-то раз он прицепил к тоге Кикимера, обозвавшего его «губошлёпом», колокольчик. Поскольку в доме колокольчиком пользовалась Вальбурга Блэк, чтобы подозвать его к себе, бедняга-эльф носился взад и вперёд добрый час, не понимая, в какой из семи комнат находится госпожа. Колокольчик снял, судя по продолжительному благодарному бурчанию Кикимера, «добрый, добрый, добрый маленький господин, не то что этот злой маленький господин, горе, а не сын». Пускай всякий захожий в дом Блэков подтвердил бы, что при своём обычном состоянии эльф не скупился на брюзжание, на сей раз его сетования и кряхтения кое в чём соответствовали истине: Сириус ожесточался с каждым прожитым годом. Его спасали они — участники их неугомонного квартета. Его банда. Так их иногда называли преподаватели. Джеймс. Ремус. Питер. А обнять на прощание он смог только Джеймса! Клавиши старинного клавикорда, стоящего придвинутым к стене позади Сириуса, по порядку опустились в верхнем регистре. Раздалось короткое звонкое: «Пр-р-р-ям». Сириус оставил в покое ворот рубашки и обернулся. За уголке маленького табурета с витыми ножками и чёрной подушечкой сидел Регулус; на нём был костюм, похожий кроем на костюм Сириуса. Сириус, по-видимому, не заметил, как тот вошёл к нему. Была у него такая выводящая окружающих из себя привычка подкрадываться. — Лапы, — старший из братьев Блэк пересёк комнату, поочерёдно и деловито ударил Регулуса по тыльной стороне каждой ладони, застав его отдёрнуты их от клавиш, — прочь, — и опустил крышку, — от инструмента. Регулус потёр руки, будто ему взаправду причинили боль («Размазня», — фыркнул про себя Сириус), и, преисполненный достоинства, так потешно смотрящегося со стороны, встал и подошёл к зеркалу. Сириус сел за клавикорд. Таким образом они сменили друг друга. Сириус тоже не умел играть. Да и на кой? Отец умел. Сымпровизировав несколько простых минорных трезвучий, Сириус принялся вполоборота наблюдать за Регулусом: тот с сосредоточенностью пытался застегнуть запонку; голова его опустилась, кончик языка чуть просунулся между губ. Несмотря на то, что они были родными братьями и разница между ними составляла только-то незначительные четырнадцать месяцев, единицы признали бы их абсолютную схожесть, так как слишком уж своеобразно в них проявились общие родовые приметы. И в повороте головы, и в её гордой посадке, и в неповторимом умении скользяще-пластично, но как бы нехотя двигаться младший брат уступал Сириусу. В каком-то смысле Регулус, с его тонким острым носом и пухлой верхней губой, доставшейся ему от матери и делающей лицо беззащитным (а иногда, в минуты гнева, как у Вальбурги, — младенчески-нервическим) мог бы считаться очаровательным, однако это было не так. Глаза Регулуса, похожие на отполированные лунные камни без розового блика, были темнее, чем у брата, и смотрели цепче — в них затруднительно было прочитать что-либо, кроме ожидания неминуемого разложения и упадка во всём и всего, перемежающегося редкими и драгоценными вспышками надежды: а вдруг, вдруг меня поймут именно так, как должно, и я перестану быть не собой? По возвращении из Хогвартса на первом году обучения Сириус нашёл брата другим, чужим, испорченным влиянием матери. Вернее, так он думал — другой, не тот, что прежде, а почему?.. Потому что десятилетний Регулус говорил медленнее и тщательно подбирал выражения. Потому что никогда не дерзил матери. Потому что не смеялся, как прежде, даже когда Сириус позволял себе грандиозную выходку; один только раз распрыскал воду и подавился, когда Сириус вместо приказа заправить салфетку за ворот с невозмутимым видом заправил скатерть; это был триумфальный момент для Сириуса — боец не потерян окончательно. Но вскоре Сириус решил, что обманулся в своих чаяниях: Регулус запирался в комнате и играл с солдатиками, когда Вальбурга отчитывала старшего сына. Сириус помнил, как потрясло его это впервые — скрещение взглядов, стыдливо закрывающаяся дверь, после хлопка которой у Сириуса всё внутри похолодело. Двух мнений быть не могло: родной брат только что предал его, и не просто его, но их союз, их единство, а ведь когда-то они вместе бедокурили и вместе расплачивались за проступок. Регулус уже давно дезертировал из их общего отряда и переметнулся в стан противника. Сириус не мог и не хотел принять это. Сириуса не оказалось рядом, когда для Регулуса настали трудные времена. На следующий год Регулус поступил на Слизерин в Хогвартсе, дистанция между ними возросла до тектонического разлома, и Сириус злился, но не из-за того, что Регулус получил зелёный галстук, а из-за того, с какой резкостью тот отозвался о его друзьях: «Среди них нет равных нам! А ты… ты их выбрал». Сириус нечасто позволял себе грубости по отношению к брату, но, когда Регулус это сказал, его защекотало желание дать тому подзатыльник. Разве мог он догадаться, что Регулус собирался добавить: «…а не меня». Пора, когда они стояли вдвоём против мира, канула в небытие. Сириус не понимал, как ему удавалось продолжать любить и на дух не переносить Регулуса, и эти амбивалентные чувства одинаковой и поглощающей мощи боролись в нём непрестанно, изо дня в день, из минуты в минуту, и никак они не хотели слиться воедино. И он всем своим нутром ощущал, чья взяла в каждой ситуации — это было как щелчок отрывающегося замка — не ящика с горестями, открытого Пандорой, но ящика с его любовью — или беспомощной слезливой яростью. Схожее творилось с ним и теперь. Заметив, что у Регулуса не получается застегнуть рукав, Сириус поднялся с табурета, подошёл к нему так, чтобы в зеркале отражались они оба, притянул его руку к себе и принялся помогать вставлять маленькую запонку с нефритовым паучком в петлю. — Чур, не шалить. — Сириус поднял глаза и увидел непонимание в лице брата. — Я не тебе, а твоим запонкам. Если она почувствует твою неуверенность или сердитость, или сильную радость, то уползёт — такая вот штука. Чтоб, вроде как, не терял самообладание. Когда мы с pere были в лавке с украшениями, тот… как его?.. тот хромой старикан-ювелир рассказывал это, — пояснил Сириус, нажимая большим пальцем на спинку паука и призывая того послушно замереть; лапки паука опустились и растопырились, из-за чего он стал напоминать звезду. — Твоя тоже такая? — Типа того. — Сириус коротко кивнул на своё запястье с тарантулом из гагата. — Вечно норовит сбежать. Гадина! Пока Сириус прилаживал запонку, Регулус сопел, терпеливо выдерживая, по его разумению, унижение. Мамзель, ну честное слово. — Та-дам. Сириус оттолкнул руку Регулуса. Регулус кивнул головой, как пони. А затем неожиданно взрослым жестом отряхнул лацканы от чего-то невидимого. — Спасибо. — Пошёл ты. Регулус не отреагировал. На языке Сириуса это «пожалуйста». Их взгляды встретились в зеркале. — Они-то как? Готовы? — спросил Сириус, зная привычку матери тратить часы на свой туалет. — Матушка почти собрана. Она закалывает волосы. Отец готов. — «Кто так говорит? Ма-ту-ш-шка!» — передразнил про себя Сириус. Регулус пожевал губы и спросил тихим голосом: — Это же ненормально? — Что? — Сириус впадает в замешательство. Разве он сказал вслух? — Что я совсем не хочу идти туда. Их единодушие изумило Сириуса. Было приятно. Впервые за все эти дни. — Ага. Дело труба. Они могли бы по-прежнему быть братьями. Настоящими братьями. Быть заодно. — А что нужно делать на помолвке? — неуверенно интересуется Регулус. — Это же даже не свадьба. Зачем она нужна? — Не знаю, может… может, чтобы намекнуть гостям, что дарить на свадьбу. Дверь отворилась, и в комнату заглянул, сверяясь с брегетом на цепочке, Орион Блэк. — Готовы? — Да, — ненамеренно хором ответили Сириус и Регулус. В загородной поместье Лестрейндж комнаты укутаны полутьмой, и лишь языки пламени на шандалах и люстре вливали свет в серую пыльность дома; здесь, в его недрах, всегда негромко подвывают сквозняки, будто перегородки лабиринтов из комнат и залов покрыты мельчайшими трещинками. Из окна с восточной стороны виднелся сад, а дальше из тумана поднимались темнеющие каменные ограды. Одному человеку пришлось бы встать на плечи второму, чтобы перелезть на противоположную сторону. Сириус, успевший со скуки стянуть с серебряного блюда закуску — сферический зелёный мармелад со странным запахом, — теперь крутил его в руке, как Джеймс иногда крутил снитч, и сидел на подоконнике — прямо в парадном выглаженном костюме — у окна второго этажа. Длинный коридор, на чьих стенах теснились портреты скорбных родственников и гравюры конца прошлого столетия с изображениями аллегорических фигур и небесных светил, казался пустынным, несмотря на то, что в конце холла расположена комната, отведённая для гостей. — Не советую это есть. Сириус оглянулся; рядом стояла Андромеда. Для своих почти семнадцати она была довольно рослой, хотя и неженственно угловатой в плечах. Её тону кожи и волосам не шло закрытое длинное платье сизого, как взбухшее майское небо перед сильной грозой, цвета. Ворот у платья — до несуразности сборчатый и пышный — создавал ненамеренную иллюзию, будто голова кузины «сидела» в центре большой маргаритки. — Где Регулус? — спросила она. — Торчит внизу среди этих стариканов и гарпий. — А ты? — Я? А я ещё не готов. Пожить страсть как хочется… Почему — не есть? — вспомнил неожиданно он. — Они их делают из каких-то водорослей. — Андромеда потянула Сириуса за ткань мантии, призывая встать с подоконника, пока кто-нибудь не заметил. — Тошнотворные на вкус. Там вообще лучше ничего не есть. — Шедевральное платьице. — Помолчи. — На свадьбе только одна девчонка должна выглядеть нормально, да? Это, типа, женский кодекс? — Откуда ты только такой взялся? — без недовольства, но с изумлением сказала Андромеда. — Пошли. Если мы задержимся, полетят головы. — Я могу попробовать вино? — Тебе рано. — Ладно. — Когда они шли к лестнице, Сириус успел бросить сферическое желе в вазу викторианской эпохи, стоящую на возвышении возле лестницы. Андромеда не напустилась на него. Хотя всё видела. — Подожду пару часов. Помолвка, как Сириус и подозревал, обернулась смертельной тоской. Он видел, как его старшая кузина держится за локоть будущего супруга; её чёрные волосы скользили по белой коже в вырезе на спине. Видел, как Регулус пытается изо всех сил не подавать виду, что в этом месте ему нечем себя занять — нечем дышать. «Уже давно обходишься без воздуха, не так ли, братишка?» — про себя усмехнулся Сириус. Иногда до младшего брата снисходил какой-нибудь пятидесятилетний двоюродный дядя Лестрейнджа и спрашивал, уж не тот ли он мальчик, которого он видел совсем маленьким. «Мерлин, за что мне всё это?..» Старшие Руквуды. Супруги Мальсиберы. Эйвери… с сыном — тринадцатилетним, светловолосым, жилистым мальчишкой с запавшими ядовито-лазурными (до тошноты и головокружения) глазами и большим тонкогубым ртом. Уж этого гадёныша, — из-за бокового пробора и сформированных гелем волн чем-то смахивавшего на малолетнего сибарита образца тридцатых, — Сириус знал. Как не знать. Ведь это с ним якшался Нюниус. Макдональд как-то прорыдала целый вечер из-за него; Сириус как наяву видел её распухшее и покрасневшее лицо. Урод. Гад. Паук на рукаве Сириуса обрёл собственную волю — оторвался и упал на ковёр. «Это плохо», — с заторможенностью подумал Сириус, когда паук начал ползти по направлению к толпе гостей. Осознание пришло к Сириусу постепенно. Он сорвался с места. Он преследовал свою запонку, протискиваясь мимо взрослых волшебников в разноцветных официальных мантиях. «Осторожно!» — зло упрекнула его какая-то высушенная по желтизны дама в белой песцовой накидке и замысловатой, как безе, шляпке, когда он ненароком потревожил её. Сириус пробубнил извинения и заметил, что паук совершал свой паломнический маршрут (если святое место где-то и было, то точно не здесь) как раз в зазоре между двумя парами женских туфелек; их пожилые обладательницы вели беседу о том, «сколько достоинства в будущей миссис Лестрейндж». Сириус обогнул женщин, продолжая преследовать паука. Он не глядел по сторонам, а потому видел только ковёр и ноги. Паук заполз под скатерть стола, и Сириусу ничего не пришло в голову, кроме как полезть за ним. Увидел кто-то? А!.. Всё равно!.. Передвигаясь по-пластунски, Сириус протянул было руку, чтобы схватить запонку, но паук побежал быстрее и устремился к противоположному концу тени от стола — туда, где её отсекал свет. Но когда Сириус уже почти настиг беглеца, кто-то там — «снаружи» — вдруг приподнял угол скатерти, нагнулся и большой мужской ладонью поймал запонку. Она исчезла в его кулаке. Сириус вылез из-под стола да так и остался стоять на коленях, задрав голову. На него смотрел дядя Альфард; он держал кубок с чем-то более крепким, чем шампанское или вино. Он отпил из него. — Добрый вечер, сэр, — вставая и с притворной деловитостью отряхиваясь, проговорил Сириус. — Я… — Кхм-кхм. Ну-ну. Альфард снова отпил. — Я… — Было. — …Ну, заблудился. — Что здесь происходит? — Орион Блэк подошёл к ним. — Что ты делал под столом? — Я… кое-что… — Не суетись, Орион. Правда, — голос у Альфарда такой, как будто бы он всякую минуту мог зайтись в приступе кашля, — не суетись. Сириус помогал мне найти мой платок. Гм-м, дак вот он, — Альфард разжал кулак и продемонстрировал голубой платок, которого там не было прежде. — Рассеянность, будь она неладна. Сириус проследил за неодобрительным взглядом отца, которым тот смерил кубок в руках дяди; лицо Ориона стало ещё более точёным из-за строгости выражения. — Думаю, тебе достаточно. — Достаточно? — переспросил он, словно до его сведения донесли нечто такое, что меняло представление о мире. — Ты прав. Но у всех свои пороки. Моя племянница в невестах. Имею право пить сверх меры. — Сколько у тебя племянниц, интересно? — По одной на каждый день. В выходные, бывает, выдаю замуж двух. — Удобно. — Орион казался нервозным. — О да, — констатировал Альфард всё тем же простуженным басом. — Леди Элоиза тебя ждёт. Вы не закончили беседу. Их взгляды встретились. Сириусу померещилось, что они что-то сказали друг другу — без слов. — Будь так добр, проследи за моим… — он опять удостоил Сириуса своим вниманием, — …весьма оригинальным сыном. Только когда отец отошёл, Сириус осознал, что не сказал ничего членораздельного ни ему, ни Альфарду. — Спасибо, сэр. — Поумней. Тогда и благодарить не придётся. Альфард поставил кубок на стол. Он не был по-настоящему пьян, но Сириус почувствовал, что и на кристальную ясность его разум не тянул. — Вытяни руку. Сириус повиновался. Альфард вынул из кармана жилета запонку и застегнул её на манжете племянника. — Когда вы успели?.. Альфард, точно не расслышав, перебил: — М-мда. Ты подрос с последнего раза, как я тебя видел. В вашей школе вас кормят. За чем же вы там время убиваете? Гоняетесь друг за другом на мётлах? Сворачиваете шеи? — Ага. Но я не играю а квиддич, сэр. Они не могут меня заставить подчиняться. Я из неподдающихся. А вот мой друг играет. — Дождёшься ты, Сириус Орион Блэк. Нравятся тебе неприятности. — Нет, сэр. Это я им нравлюсь. Он мог бы провести зимние каникулы с друзьями. С их прекрасными неприятностями. Он бы умер за это. Тик… Так…