Паноптикум

— Я знал всё с самого начала. Звук родного голоса кажется сухим и непривычным. Каким-то чужим. Чужим оказывается и его лицо с плотно сжатыми губами, и строгий взгляд. Строгий и печальный. — Ч-что?.. — вопрос прилетает будто со стороны. Наоми смотрит на него почти что с изумлением. Она удивлена не его умом, а тем, что он всё время попросту молчал и принимал её притворства. Принимал её, смиряясь с тем, что она совершила. — Твои шансы быть Кирой повысились до 40%, когда ты пришла на первое собрание по делу. Я знал, что ты скоро выйдешь замуж. Ты выдала себя ещё и этим. А после следующей череды твоих ошибок я был почти уверен в том, что ты Кира, — он делает паузу. Пальцы его рук крепко сжаты. — Но проверять не захотел. Я впервые в жизни не желал раскрыть преступление. Наоми молчит. Она понимает, почему он не хотел. Понимание это чёткое и ясное и оттого более болезненное. — Я даже надеялся, что никто никогда не узнает. Но, как видишь, полицейские Японии хорошо выполняют свою работу, — горькая усмешка в его голосе напоминает: у них был шанс. Шанс на счастье, на будущее, в котором они вместе и в котором нет места смерти. Но это всё мечты. В реальной жизни кончина близка уже настолько, что Наоми сложно смотреть Рюдзаки в глаза. Не только из-за стыда, но и из-за того, как он глядит на неё. Как на живой труп. Он уже принял неизбежность её кончины. — Что теперь будет? — этот вопрос содержит в себе мольбу о помощи, обращенную к нему. Отчаянную и бессмысленную. Уже ничто не сможет ей помочь. — Для тебя будущее теперь лишь одно — смертная казнь. К сожалению, смерть придёт к тебе при любом раскладе. Но у меня… Есть предложение, — ему с явным трудом даётся произнести последнюю фразу. А сердце Наоми отвратительно ухает от того, насколько обречённо и жутко она прозвучала. — Какое? Ты за этим взял тетрадь? Она снова дрожит. От настоящего чистого и животного страха, который бурлит в ней и гонит бежать. Бежать подальше от него. Она ещё хочет спастись. — Верно. Я взял её, чтобы облегчить твою судьбу. Она чуть не вскрикивает. Резко и пронзительно. Дрожь не унимается. Она понимает — бежать некуда. Наоми уже загнана в угол. — Так ты… — лишь бы не слышать то, что он предложит сейчас. — Я могу записать твоё имя. Потому что теперь тебя уже не спасти. А ожидание смерти лишь продлит твои мучения, — как просто, как безразлично он это произносит. Перед ней будто незнакомый человек. Чужой и страшный. — Тогда… Как ты это объяснишь другим? Разум стопорится. Воспринимает всё просто как игру, которая закончится для неё поражением, но после она встанет и пойдёт обратно. Продолжит существовать. — Сейчас это не важно. — Я, я… Как она может просто согласиться? И как принять, что выбора у неё нет? — Это будет быстро. Всё ужасающе неправильно. То, что он сейчас так просто говорит это всё и… И она просто не в состоянии, просто не может понять его. Опять. Это непонимание не уходит, лишь усиливается, до самого её конца оно с ней. — Да. Хорошо. В смысле, я… Согласна. Она принимает правила игры. Пускай, пускай сейчас они сыграют в неё и она даже проиграет, но только… У неё же ещё будет шанс взять реванш? Она ощущает своё тело чужим. Чувствует, как дрожит на пластиковом стуле, как пыль мешает дышать, как жарко и душно в тёмном помещении. Всё понимает, но не чувствует своим. Не чувствует себя собой. Он смотрит на неё, не двигаясь. И так и не берётся за тетрадь. Будто ждёт чего-то, будто не уверен. — Пиши же. Пускай он сделает всё быстро. Пока она ещё ничего не успела осознать. Пускай он просто запишет эти пару иероглифов и на этом они наконец закончат. Наоми жарко. Эта удушливость раздражает. Пускай он просто всё прекратит. — Мне жаль, — короткая фраза, брошенная внезапно и прямо в неё. Не извиняющаяся, нет. Она звучит по-другому. Честно. Два простых слова, несущие в себе его внезапную честность. — Что? Да пиши ты уже наконец! Она не выдержит это, просто не способна выдержать, если он скажет правду и если продолжит так сидеть и… — Я хотел прожить с тобой всю жизнь. Она замирает. Замирает её дыхание и, кажется, даже пульс. — И я. Я тоже. Надеялась на то, что всё это просто закончится и… У нас получится… — она замечает этот ком в горле лишь сейчас. Он образовывался с самого утра, собирался по крупинкам, а теперь засел и уже не даёт говорить спокойно. — Я был по-настоящему счастлив с тобой. Уверен, это и называется счастьем: получить то, без чего жить так же не получится. Наоми Мисора показалась мне неординарной ещё когда я впервые узнал о ней. А потом… Потом я понял, что быть с тобой для меня важно. Что хочу говорить больше и видеть чаще. Это было по-настоящему удивительно. И, несмотря на то, что я был уверен в твоей виновности, мне было всё равно. Он опускает взгляд. Эта длинная тирада, как исповедь перед кончиной. Перед её кончиной. Она чувствует, как погибает. Медленно, загибаясь, просто понимая, что он прощается. В его словах ей видеться обозначение — пришёл конец. — Прости… Прости меня, Рюдзаки. Солёные дорожки слез опять проявляются на щеках. Она снова плачет и ей совсем уже не важно, что происходит. Она стоит перед огромной чёрной дырой, в которую её неумолимо затягивает. Над ней Рюдзаки. Он прощается, он даже не пытается протянуть ей руку и спасти. — Я впервые встретил такую, как ты. Никто и никогда не притягивал меня так. Будто для нас быть вместе — естественный и единственно верный способ существовать. — Пиши, Рюдзаки, прошу, пиши. Она сдерживается от того, чтобы не заткнуть уши. Но рыдания сдержать не в силах. Она хочет прекратить это, наконец-то прекратить чувствовать безысходность и страдание. Он раскрывает тетрадь. Смотрит на неё очередным протяжным печальным взором. Она не в силах больше ответить на его взгляд. Наоми упирается глазами в пол и слышит шелест страниц. Щелчок выдвигаемой ручки и скрип чернил. Она снова оглядывается на него. Слышит тиканье. В своей голове. Нет, нет, ты что… Она хочет спросить, что это, но в горле пересыхает. Так жарко и худо, будто высохла вся жидкость в организме. Высохли даже слезы. Зато в голове — ясно. Внутри всё снова на своих местах. И вся дорожка её жизни — от самых ранних лет до внезапного конца как на ладони. Она стоит у финала и оглядывается назад. На первые детские воспоминания. На школу и яркую жизнь подростка. На родителей, на университет и работу. На Рея. Он стоит там, занимая отрезок пути, и улыбается ей. Где-то дальше его улыбка меркнет, поглощенная зловещим светом тетради смерти. Она смотрит на Рюдзаки. На него в воспоминаниях и на него сейчас. Секунды продолжают размеренно тикать. Она успокаивается. Всё в порядке, всё хорошо. В итоге, всё кончилось хорошо… Наоми вздрагивает от резкого движения в другом конце комнаты. В следующую секунду она незаметно для себя самой оказывается в объятиях. Крепких, почти болезненных. Рюдзаки подрагивает. Она чувствует это, чувствует только его среди абсолютной темноты закрытых глаз. Слышит как-то отдалённо: — Я тебя люблю. В следующее мгновение она видит его лицо перед собой. Бледное, с искрящимися от влаги глазами. Ей хочется ответить. Хочется попросить его не сожалеть и просто жить дальше. Быть счастливым. Она так много хочет сказать, но когда собирается начать чувствует лёгкое прикосновение его губ к своим. Тихое, обречённое, печальное и короткое. Губы складываются, чтобы произнести ответ, но воздух из лёгких вышибает напрочь. Она резко сгибается и хватается за сердце. Вдохнуть снова уже не выходит. Трясёт так, что стоять она уже не в состоянии. Наоми падает на пол. В глазах стремительно темнеет, а тело бьёт такая жгучая, выкручивающая и неестественная боль, что сил ответить простое: " — И я. " не остаётся. Не остаётся даже мысли. Совсем ни одной. Голова пуста, как в первые секунды после пробуждения ото сна. Голова пуста и разум уже никогда не вернётся к ней. Овеваемая городским ветром тёмная фигура сидит, свесив ноги над пропастью. Рюк рассматривает тетрадь, на которой белыми буквами выведено: "DEATH NOTE". Она вернётся в мир богов смерти вместе с ним. Он хочет хотя бы посмеяться, но почему-то не выходит. Это непривычно для него. Он раскрывает тетрадь и листает, с интересом изучая множество разных имён. Наконец доходит до последнего. Стоящего отдельно и написанного чужой рукой. Проводит пальцем по иероглифам, чернила слегка смазываются. Внизу слышится звуки сирен. Здание оккупировали машины полиции и скорой помощи, у выхода снуют знакомые ему силуэты. Он видел их уже пару месяцев, знал, как противников Наоми. В конце концов, они смогли её победить. Её бездвижное и пустое тело выносят из здания, ставшего ей родным местом, чтобы отправить в холодное и жуткое строение. Рюк видел, туда же недавно увезли и её жениха. Все толпятся вокруг скорой помощи. Все, кроме одного человека. Бог смерти знает, где пропадает отсутвующий. Знает, потому что видит его прямо рядом с собой. L стоит у края крыши. Стоит, сгорбившись как-то устало и болезненно, смотрит на происходящее ниже. Рюк уверен: спрыгнуть вниз этому парню в голову не придёт. Тот просто постоит немного, а потом пойдёт жить как раньше, решать свои головоломки расследований. Но Рюк не уверен, что знает, как работает человеческий мозг. Может быть, как раньше он уже не заживёт. Как бы то ни было, его все людские проблемы уже мало волнуют. Бог встаёт и расправляет крылья. Смотрит вверх, выше небесной глади, на свой родной мир. Отрывается от поверхности и широким взмахом взлетает вверх. Оставляет весь нижний мир за своей спиной и поднимается выше и выше. Потоки воздуха позволяют парить в невесомом пространстве. В этот раз Рюку было интересно. Он увидел так много нового и скучать почти не приходилось. Кое-что ему даже удалось забрать с собой — алое яблоко с человеческой кухни. Сейчас, зависая высоко, так, что город становится размером не больше, чем муравейник под ногой, он вытаскивает лакомство. Разглядывает красные блестящие переливы на боках и кусает. Сок восхитительным нектаром течёт в его пасть. Ради этого, ради яркого вкуса жизни он и приходит сюда время от времени. Пускай он и не в состоянии познать его сам, он может наблюдать за путем человека. Ярким, стремительным, как полёт падающей звезды по небу. Жаль угасает всякая людская жизнь столь быстро. Бог смерти разворачивается и, широко взмахивая крыльями, поднимается выше небес, туда, куда человеку попасть не суждено.