Тигр и Дракон

      Четыре часа ночи – или утра… Зависит от того, с какого ракурса смотреть.       Время перед рассветом, когда тени растекаются по углам, заползают в узкие щели половиц, занимая свои привычные укромные места – чтобы терпеливо, подчиняясь законам мироздания, ждать до следующей ночи. В четыре часа, наконец, засыпают те, кто измучен бессонницей, просыпаются те, чья печень начала работу – пробуждая тело ото сна, разгоняя жар, фильтруя яды, работая на износ.       – Горячая линия психологической помощи, меня зовут Ричард, я вас слушаю.       Ядов во мне было предостаточно. Лотерея голосов, колесо сюжетов, один тяжелее другого, случайные, отчаянные, брошенные в равнодушную пустоту крики о помощи… Это было хуже проституции – если вовлекаться и, действительно, пытаться помочь. В иной ситуации я бы никогда добровольно на это не пошел – но это в иной ситуации.       Они заполняли пустоту. Я не мог выносить тишины. Больше не мог выносить тишины.       Чужие истории впитались в меня, как в губку, въелись в кожу. Так я переставал видеть свое отражение в зеркале, думать о прошлом – которое я, как жалкий глупец однажды вырвал из рук судьбы и бегал с ним, радостный, наивный, преисполненный надежд.       Поэты не только лжецы, но и глупцы. Я самый настоящий придурок – который потерял все, осмелившись возомнить себя архитектором своей вселенной.       Я вернулся к тому, с чего начинал. Я натягивал искусственную личину, десятки одеяний, шарфов и перчаток, сотни масок – лишь бы не замерзать от холода, оказываясь обнаженным, более без смысла открывать душу, думать не головой, а сердцем.       Я был бы рад забыть, что у меня есть сердце – потому что оно ныло каждый раз, когда я вдруг задумывался, переставал отвлекать себя внешними стимулами, разными голосами, сменяющими друг друга как в проклятом калейдоскопе.       Сраное колесо сансары. Я не мог из него выйти – и я приговорен бегать бесконечно, как белка, хуже белки, в колесе не своих имен и не своих желаний.       То, чего я желаю, я никогда не получу.       – Я не знаю, зачем я позвонил.       – Это нормально, вам не обязательно искать причины. Я буду с вами, пока вы этого хотите. Мы никуда не торопимся.       Очередной суицидник или мучающийся от несчастной любви страдалец. Я был таким, я теперь их понимаю.       Неужели, чтобы понимать, нужно обязательно это испытать?       Собеседник молчал.       – Мы можем о чем-нибудь поговорить. О чем вы сейчас думаете?       Я уже научился не отвечать сам на этот вопрос – но еще недавно мои собственные мысли вылезали невпопад. Иногда меня начинало трясти, прямо за рабочим столом, иногда я даже ревел вместе с ними – с этими сгорающими в агонии отчаявшимися, готовыми поверить в любую поэтическую ложь – если она угодит в сердце.       Я хотел их спасать. Я правда хотел. Но я не лгал себе, что делаю это из альтруизма… Проекции и перенос – удивительно ценные механизмы. Я спасал то, что уже не спасти, я спасал себя, я жалел себя – и проживал сотни чужих смертей – случившихся и предотвращенных – каждую ночь дежурства.       – О боге.       Человек по ту сторону телефонной трубки вдруг усмехнулся. Голос его был глухой, такой, как у тех, кто почти не открывает рта, когда говорит – в силу привычки, особенностей артикуляции или анатомии.       Голос был мягкий, немного бубнящий, искаженный помехами и шуршанием аппарата, приложенного к щеке – баритон, принадлежащий физически сильному человеку с правильным дыханием и осанкой.       Я не мог не представлять – это было профдемормацией. Я складывал детали пазла на автоматизме… И я видел даже то, что было не видно.       – Какой он? – спросил я.       – Жестокий.       Пока я подбирал слова – не потому что не знал, что ответить, а потому что калибровался к собеседнику, – он добавил:       – И глупый.       – Немудрый?       – Да.       Он немногословен… Я предчувствовал плохой финал подобных поэтических настроений, но моей задачей было не предотвращать плохие финалы, а сопровождать и следовать за мыслью – потому что плохой финал для стороннего наблюдателя это не всегда плохой финал для героя своей собственной пьесы.       – Вы знаете Юризена, бога-создателя, архитектора вселенной – из поэм Уильяма Блейка?       Я спросил без надежды – но не потому, что ее я оставил когда-то на пороге врат Ада, доверившись зову своего воплощения.       – Знаю.       – Похож на вашего бога?       – Бог не мой.       – Понял. Он просто есть.       Опять пауза пустоты и молчания, опять меня затягивает в омут рефлексии – пусть я и отчаянно сопротивляюсь. Обычно я не выпадаю из диалога, обычно я присоединяюсь к проблеме звонившего, и когда я с ним, я не слышу себя.       – Похож, – наконец, произнес он. – Такой же… тупой. Сам сделал, сам обиделся, что не вышло, как задумывал. Даже не порадовался тому, что получилось. Захотел сжечь все к чертям, никого не пощадил.       Юризен был нетерпелив, самонадеян, у него была возможность и мощь, он решил создать вселенную – такую, какую хотел – отделившись от Вечности… Он поторопился – и возомнил себя творцом, построил свой замок альбедо – из камня законов и правил, с нитями причинности, заполняя пустоту, но обратил на себя чужой гнев – и свой собственный, не выдержав веса чудовищного творения.       Я когда-то думал, что Юризен – это прутья решетки системы, это цепь поводка на моей шее, это рациональный ум, мешающий воображению видеть больше, чем положено – мне, инструменту, кукле в кукольном домике… Каждой кукле дается, хотя бы однажды, шанс вырваться из домика, как проверка искушением – но большинство возвращаются – потому что у них нет ничего, кроме пластикового тела и заученного алгоритма действий. Я возомнил себя живым – и сбежал.       Потом все закончилось. Я тоже вернулся в домик – осознав, что кукла – это созданное по образу и подобию Юризена глупое создание, проклятое повторять его же ошибку – рваться наружу в слепой убежденности в собственной правоте.       – В каждом из нас есть что-то от этого глупого бога.       Человек в трубке вздохнул.       – Расскажите мне, что есть в вас от глупого бога, – сказал он.       Я повторил за ним вздох – обреченности, усталости, разочарования. Он не первый, кто просит рассказать о себе, рассказать о своей истории – страданий, которые будут соизмеримы со страданиями звонившего, которые заставят – теми же механизмами проекций и переноса – принять и увидеть свою боль под новым углом.       Углом… Не у всякой боли есть углы. У моей боли – покатая поверхности шара, и я ее проглотил, надеясь, что задохнусь, подавлюсь… Она по-прежнему внутри – как тяжелая гиря на дне желудка.       – У меня была мечта – и я ее просрал.       Собеседник сделал глоток, небольшой, осторожный, был слышен лишь едва различимый звук мышц, толкнувших жидкость вниз по гортани. Часто это алкоголь – очень часто.       Я продолжил.       – В детстве я хотел быть актером, играть крупные роли, я стал актером… Но играл роли, которые мне не нравились. Это работа, думал я, работу не выбирают, ну и что, что приходится вертеть задницей и…       Обычно – всегда – я рассказывал выдуманные истории – или те, что слышал от тех же несчастных звонивших. Я никогда не говорил правду о себе – и так надеялся забыть ее. Глупо… Если отвернуться и притвориться, что проблемы нет, она никуда не исчезнет.       – …обманывать даже себя самого.       Какая разница… Он не поймет, лгу я или откровенничаю. Мне почему-то хотелось говорить, как есть – и проверить, могу ли я вообще произносить это вслух.       – У вас подходящая внешность?       – Подходящая… для чего? – переспросил я, изображая непонимание.       – Вертеть задницей.       – Да.       Он усмехнулся. Коротко, резким выдохом, и возможно даже улыбнулся.       – Рад за вас.       Настала моя очередь глухо рассмеяться.       – Меня использовали, как кусок мяса. Когда я это понял, я захотел обмануть систему… И возомнил, что могу теперь сам иметь тех, кто имел меня.       Я замолк. Я слышал его дыхание в трубке, тихое, осторожное, как и остальные звуки, которые обычно дополняли присутствие живого человека.       Он хотел быть бесшумным. Я ждал, когда он вновь отопьет из стакана – но он даже не шевелился.       – Ну и теперь я здесь, – заключил я. – В четыре десять первого декабря, разговариваю с незнакомцем на горячей линии психологической помощи.       Фраза, которая могла быть сказана нами обоими… Он сделал глоток.       – Как ты отмечаешь день рождения?       Я не ожидал такого вопроса. День рождения я не отмечал – с тех самых пор, как этот день перестал быть датой моего рождения.       Моя мать, скорее всего, отмечала его даже после… Я начал работать в двадцать один, моя мать умерла, когда мне было двадцать пять.       – С друзьями, дома, – говорил я. – Без какой-то программы, просто собраться и пообщаться.       – У тебя много друзей?       – Да.       Было… Я сказал это с легкостью, пожал плечом, будто задумавшись лишь на мгновение.       В какой-то период – ничтожно короткий по сравнению со всей жизнью – у меня было много друзей, настоящих, не приятелей, с которыми я изображал дружбу на работе – по правилам построения эффективного взаимодействия и формирования приятельственных отношений в коллективе. Потом я не смог видеться с теми, кого считал друзьями – из-за разъедающего изнутри чувства вины.       – Сколько тебе лет?       – Тридцать шесть, – сказал я, а затем поправился: – Тридцать семь.       Уже прошел год… Год. Я застрял, я остался на том самом месте… День рождения – день смерти.       – Ты старше меня.       – А тебе?       Он помедлил.       – Тридцать два.       Ненамного старше.       – Что ты пьешь?       – Пью?       – Какой напиток, – я улыбался так, чтобы по голосу было слышно, что я улыбаюсь. – Я слышу.       – Виски.       – Какой?       – Теннесси.       – Неплохо. А я больше люблю скотч.       – Я не разбираюсь.       – Я тоже.       Мы оба солгали… И оба сдержанно рассмеялись так, чтобы не выдать ложь друг друга.       Я почему-то не мог задавать привычные вопросы, пытаться разговорить его, пусть и цель звонка стала ясна: ему не хотелось оставаться в одиночестве.       – Я думаю, ты заметил, – признался я, – я пытаюсь поддержать беседу.       – У тебя работа такая.       Он сказал это специально. В нейтральном, безэмоциональном голосе была ирония, а не злой сарказм – и одновременное понимание. Я не мог ошибиться.       – Толк от этого будет, только если я этим помогу.       – Помогаешь.       Если он после нашего диалога застрелится или выйдет в окно, я не удивлюсь. Я ничерта не помогал… Я не играл и не притворялся, я думал не о нем, а о себе – и своих дурацких переживаниях.       – Как?       Не как, а чем.       – Понятия не имею. Но мне лучше.       – Это виски.       – Это виски.       – Ты хорошо спишь?       – Паршиво.       – Ты можешь лечь спать.       – Я не хочу.       Упрямство – из удовольствия, наконец, делать по-своему. Я бы поступил точно так же – и оставался в сознании до тех пор, пока меня бы не вырубило без моего на то позволения.       Мы разговаривали – прерываясь на паузы задумчивого молчания – почти до зимнего рассвета. Он бросил будничное: «Мне пора», когда зарево Балтиморского солнца начало окрашивать темное небо светлыми бликами на горизонте, выглядывая сквозь крыши соседних домов, и мы попрощались.       Смена заканчивалась в девять, у меня было еще примерно полтора часа. Я забыл про него, как только взял трубку – с тревожной собеседницей на противоположном конце линии, не желающей идти на работу из-за хронического стресса и тирании деспота-начальника.       Мне снился Дракон – с картины Блейка – с мускулистой спиной, жилистыми крыльями и семью головами… Обычно во снах он иной – в облике человека, такой же великий, но до боли, скручивающей внутренности изнутри, знакомый и родной.       На этот раз Дракон был точь-в-точь, как на полотне – и в ногах у него была другая светловолосая женщина. Незнакомая женщина. Я почему-то хотел, чтобы он обернулся – но не знал его имени…       Имя – чтобы позвать. Зачем мне звать Дракона?