Тигр и Дракон

      Я бросил куртку на лавку в раздевалке тренажерного зала, скинул ботинки и носки – и уже шел вдоль ящиков на шум воды из душевой. Спина под джемпером покрылась испариной от жара, я крался – чтобы застать врасплох.       В душе никого не было – лишь капли единственного включенного рассекателя ударялись о пол.       Из помещения был второй выход – и он вел к бассейну.       Блики неоновых светильников отражались от поверхности воды, текстурные тени танцевали на стенах, потолке, ярких флажках и бело-синем кафеле с вкраплениями узора.       В десятке ярдов от меня стоял мужчина. В черных трусах, не в плавках, серые глаза смотрели прямо и с возмущением, губы сомкнуты в тонкую линию.       – Нам нужно поговорить, – сказал я.       – Стой там.       Его тон не терпел возражений, я поднял ладони на уровень плеч, замер на месте.       – Что ты знаешь о Сердцееде?       – Ничего не знаю.       Вермиллион даже не старался лгать – он ответил резко, почти грубо, категорично и не меняя выражения лица. Мой взгляд невольно отметил детали – всего его облика, широкоплечего, хорошо сложенного, с рельефом мышц натурщика, результатом упорного труда и регулярных тренировок.       На фото документов, выданных шесть лет назад, он еще худой и изможденный.       – Что ты знаешь об Александре Штерн?       – Ничего не знаю.       Четыре ярких кляксы, с вывернутыми наружу зарубцевавшимися краями – от пулевых ран: две на верхней правой части груди, под ключицей и ниже, ближе к подмышке, еще одна – на прямой мышце живота, под грудиной, почти в центре, последняя темнела на внешней стороне левого бедра малиновой отметиной.       – Ты читал ее книгу?       – Нет.       – Ты знал ее?       – Оставь меня в покое.       – Ответь мне!       – Стой там.       Я не послушал его, я приближался, он отступал вдоль кромки воды, тело его было спокойно, лишь глаза сверкали от негодования. Босые ноги скользили по холодному кафелю, я был вынужденно осторожен.       – Не приближайся – или пожалеешь.       – Просто ответь мне, Дилан.       В какой-то момент от перестал пятиться, он сделал глубокий вдох и выдох, отчего мышцы живота напряглись, играя тенями. Мы стояли друг напротив друга на расстоянии прыжка, я почуял опасность, расходящуюся от него волнами, и остановился.       Так он ничего не скажет.       Упрямый осел.       – Последнее предупреждение, Ричард, – отчеканил он, выговаривая мое имя, повтояя мою интонацию. – Я ничего не знаю о Сердцееде. Я ничего не знаю о Штерн. Отвали.       – Врешь.       Я знал, что он врет – но я понятия не имел, как заставить его говорить правду. Обычно люди становятся общительнее, когда им угрожают.       Его ресницы задрожали, когда я резко выхватил пистолет из-под ремня на спине, направил оружие на него. В фитнес-клубе в три часа ночи не было никого, кроме нас двоих, сонного администратора и уборщицы с пылесосом в коридоре.       Вермиллион покачал головой.       – Мне нечего тебе ответить.       – Это ты Сердцеед. Они поймали не того.       – Ты псих, – усмехнулся он.       – Мне плевать, что ты сделал. Я хочу понять, зачем я об этом узнал.       – Причем здесь я?       – Она написала о тебе книгу!       Он смотрел на меня, как на сумасшедшего – снисходительно, в недоумении, в досаде, что я направляю на него пистолет и не даю заниматься своими делами.       – Ты Поэт?       – Поэт? – переспросил он.       – Черт тебя побери! – прорычал я. – Отвечай!       – Я не понимаю, о чем ты. Это ошибка. Ты меня с кем-то путаешь.       – Не путаю! Она связывалась с тобой? Ты знал ее?!       – Нет.       – Не ври!       Он вздохнул, на мгновение отвел глаза – на водную гладь бассейна, – а затем вновь взглянул на меня. О смерти Штерн знали все – в Балтиморе точно. Ее имя навсегда связали с Сердцеедом – а не с детективом на итальянских виноградниках, литературой, популяризовавшей алхимию. Если бы я прочел последнюю книгу – а не помнил лишь обрывочные рассказы Александры, в которые я по глупости не вникал – я бы смог его разоблачить…       Она говорила, что ощущала его, как себя – и не могла освободиться от этой связи, видя кошмары о нем – без своего на то желания. Она обращала это в шутку, она многим не делилась – а я был невнимателен.       В том, как она погибла, не был виновен Сердцеед – но из него сделали последнюю насмешку над ней. Этот мир не заслужил ее – даже если созданного ею Сердцееда полюбили чудовищем, как она того и хотела.       – Мне жаль, – сказал он. – Что с ней это произошло.       По непоследовательным воплям и вопросам он наверняка счел меня ненормальным фанатом, начитавшимся детективных романов про ФБР, шпионов, серийных убийц, Поэтов, алхимиков… Фанатом, который не может пережить смерть любимого писателя – и теперь решил найти прототип культового персонажа.       – Я не знал ее, – добавил он. – Я говорю правду.       Почему он такой спокойный – даже под дулом пистолета?       – Откуда она знала тебя?       – Без понятия. Сердцеед умер два года назад. Убери оружие. Я до сих пор не понял, что тебе от меня нужно.       А Ричард Норт умер год назад… Вермиллион не боится смерти – потому что он уже мертв.       Я должен признать, что запутался, я должен выбраться из порочного круга дурацких вопросов – на которые он мне не ответит. Он, действительно, не понимает, о чем я говорю – и если это всего лишь совпадение, я так и останусь с непереваренной гирей боли внутри. Я ухватился за мнимую надежду, за призрак, иллюзорный проблеск света в сумрачном лесу.       Я не верну ее… Но я так хотел обмануться – и солгать себе же самому.       Пистолет дрожал в вытянутых ладонях, плечи ныли от усталости – но я не опускал оружие.       – Я ничем тебе не помогу.       Помочь… Серийный убийца поможет шпиону? Меня перекосило – от омерзения к самому себе, от осознания, что мир, за который я боролся, который я защищал, породил на свет невероятных чудовищ – восхваляемых толпой слепых почитателей. Герои и злодеи из одного теста – из плоти, костей и дерьма; несломленность – лишь вопрос времени.       Его сломали давно, меня – недавно… Вот и все отличие. Мы оба живы – к сожалению.       – Я не могу тебя отпустить, – сказал я.       Его губы исказила усмешка, на миг он прикрыл веки.       – Самонадеянно.       – Я сдам тебя ФБР.       – Тебе никто не поверит.       – Я найду свидетелей.       – Каких?       – Живых.       – Важное уточнение.       Самоуверенный подлец! Кто ты, Дилан Вермиллион, что ты такое? Почему она знала тебя – не зная тебя? Почему я знаю тебя – не зная тебя?       – Кто ты, Ричард?       Я теперь не знаю.       – Поэт.       – Поэты – лжецы.       Он знал.       – Я читал, – продолжил он. – Ее книгу.       Я сглотнул, но молчал.       – Про меня.       – Так это ты.       Он закатил глаза. Он понял, что я не собираюсь его убивать – и выдавать ФБР тоже не собираюсь.       – Оставь меня в покое, Ричард Норт. Иначе и твоя книга закончится. Уходи.       Он знал и мое имя… Мое прежнее имя было везде.       – Не могу.       Вместо ответа он резко подался вперед, пересекая расстояние между нами, приседая и отклоняя пистолет верх одной ладонью, вторым кулаком – под грохот выстрела, оглушающего эхом, отражающимся от кафеля – уже попал мне в подбородок. Руки обожгли крепким, саднящим хватом за плечо, я не успел опомниться, как был перекинут через бедро, уже летел в бассейн безоружным и ударялся о воду.       Я предвидел это – но никак не предотвратил.       От всплеска и гула в ушах я на несколько секунд оглох, я сгруппировался, но погружение ощутилось спиной как падение в кусты с парашюта – как будто с меня уже содрали одежду и кожу, бросили в мелкий зыбучий песок, заполняющий легкие и желудок.       Мгновение спустя я уже барахтался в воде и отплевывался, я был уверен, что Вермиллион сбежал… Он стоял на краю бассейна и смотрел на меня.       Я ринулся к бортику, но он не позволил мне даже приблизиться к краю – он прыгнул следом, окатив меня волной, и когда я пытался вылезти, уже оттягивал назад.       Движения были, как в кошмарах, когда хочется бежать, но не получается даже ползти… В замедленной съемке, преодолевая сопротивление воды, теряя ориентацию в пространстве, используя любую возможность, чтобы набрать воздуха в грудь, протереть глаза, увернуться от удара, который был нанесен с таким же невозможным превозмоганием.       Странный танец боли, поочередное раскачивание качелей… Он топил меня, удерживая под поверхностью – до тех пор, пока я не вырывался и не начинал топить его. Мы хрипели и кашляли, хватали ртом воздух, разбитую челюсть и костяшки щипало от соленой воды. Не за что было ухватиться – и мы цеплялись друг за друга.       Я понял, что не могу его убить. Я понял, что уже перестал атаковать – и лишь защищался, колотил руками по вязкой пустоте. Сначала я пытался вылезти, потом я пытался лишь не захлебнуться.       Мне казалось, что от нас уже расходятся в воде алые кляксы, как намокшие прозрачные крылья из тонкой, неосязамой материи, что мы растворяемся, становимся ингредиентами супа бассейна, что эта схватка – очередная пытка в Аду, и мы оба приговорены к вечной муке нескончаемой агонии и безумия, сцепившись, переплетясь, как водные змеи.       Мы звери… Тигр и Дракон, у которых не получилось разойтись мирно – на бортике бассейна фитнес-клуба. Жидкость заполняла нос и горло, легкие разрывало изнутри от тщетной попытки сделать вдох, свет начинал исчезать.       Уютная пустота – без конца и начала – была на дне, я ощущал ее явно, я вдруг обрадовался – что мне больше не больно. Я отпустил его руки, державшие меня за плечи, я отдался силе, тянувшей меня вниз, в сгущающуюся темноту.       Так вот как это – растворять и сгущать.       – Иди. Поймай его.       Я открыл глаза, я откликнулся на голос – и тут же понял, что голос был не настоящим. Голос не был снаружи, он был внутри. Все ненастоящее – какая разница…       – Не смотри так на меня… Сделай это для себя. Для себя, Ричард. Иди.       Я вновь хотел сказать, что я не уйду – потому что мне страшно, потому что в тот момент мне не важно, что он сбежит. Я был уже ослеплен не местью – а предчувствием, знанием, которое мне было невыносимо осознавать.       – Я буду жить, я обещаю. Иди уже.       Я понял, зачем она так сказала… Чтобы я не винил себя, что не отомстил – чтобы у меня была возможность закончить начатое, пройти свой путь до конца – несмотря на боль и изнеможение. Все, что у меня тогда оставалось, я нацепил на знамя – и спасся, разрушил чужой замок, построил свой.       Я был глупцом, когда думал, что Поэты бессмертны. Я был глупцом, когда поверил, что она говорит правду – а она всего лишь отправила меня ловить того, кто в итоге, как загнанный зверь, спрыгнул со своей собственной белой башни замка стекла и металла.       Я победил – и уже несся с радостной вестью обратно.       Я не был с ней рядом, когда она умерла.       Она не будет со мной рядом, когда я умру.       – Все, что тебе нужно, у тебя уже есть.       Как же!       – Ты все и так знаешь.       Ничего я не знаю – и не знал. Рыцари, злодеи, красавицы, чудовища – только в сказках, любовь до гроба – выдумка для тех, кто не в силах признаться в собственной слепоте и страхе одиночества.       Подарить любовь и добро – взошедшему алому солнцу? Жестокий, немудрый, глупый бог, готовый сжечь дотла то, что ему не по нраву – свое же собственное творение. Она была моим богом – когда я сменил не только веру, но и бога… И бог вознесся на небеса, подвешенный на тросах, с карабинами вырванных крыльев в лопатках – когда я уже думал, что пережил его смерть и воскрешение.       – Прожить сотни жизней и смертей – чтобы знать, как застать свою собственную. Ты создашь и отдашь сотни миров – чтобы понять, как сотворить свой собственный.       Я видел – будто со стороны, даже через толщу беспокойной воды – как Вермиллион выбирается из бассейна и уходит прочь, я понимал, что это лишь видение – и я уже не я, а оставленный бездыханный труп. На его мускулистой спине – словно он сошел с на той самой картины Блейка, ее любимой картины, – в области лопаток были кровоточащие раны с карабинами – и это тоже было лишь вспышкой иллюзий предсмертной агонии.       Резкий вдох обжег глотку, я закашлялся, распластавшись на скользком бортике. Глаза болели, тело, припечатанное к ледяному кафелю силой гравитации, меня не слушалось.       Я не умер?       Почему я не умер?       Зачем я не умер?       Я обернулся на воду, опираясь ладонями и коленями в пол, зубы стучали от неконтролируемой дрожи. Тело в бассейне…       Он умер?       Она умерла.       Я зажмурился, все смешалось, я видел ее в красной воде, будто парящей, с запрокинутой головой – одновременно красивое и до скручивающей изнутри боли ужасное зрелище. Яркий штрих шрама на верхней губе, еще свежего, блестящие блики воды на коже, выступающих ключицах и ребрах, острых плечах, вздернутый кончик носа… И волосы уже короткие, нет ни небрежно лежащей на лбу каштановой челки, ни темных прядей, которые должны были быть похожими на щупальца водного спрута.       Я давился рыданием, упираясь лбом в плитку, я сжимал кулаки, желая забыться – уже не различая вымысел и реальность.       Я бассейне никого не было. Я поднялся, шатаясь, как пьяный, хватаясь за стены, я запнулся за пистолет, засунул его за пояс прилипших от влаги к телу джинсов, побежал на выход так быстро, насколько мог.       На ресепшене и в коридорах никого не было. На ночных улицах не было ни пешеходов, ни машин, весь город умер. Холодный воздух обдирал горло, я несся в мокрой одежде босиком по пустым кварталам, в Маунт Роял Террас, я торопился так, словно это что-то бы изменило.       Она бы назвала это одержимостью. Я бы назвал это финальным глотком кислорода перед погружением в бездну, и если я разобьюсь, ударяясь о невидимое в черноте пустоты дно, я признаю ошибку.       Она привела меня к нему. Она показала мне его – еще до своей смерти, еще когда мы были счастливы, еще когда мы строили мой замок альбедо вместе. Знала ли она, что станет ее воплощением? Он – ее воплощение.       Она отдала его мне – чтобы он жил после нее, как она обещала.       Поэт проживает сотни чужих жизней, пропускает через себя сотни судеб, а его – не партрона, не прототипа персонажа, – она сочла особенным. Как она сочла особенным меня – когда-то выбрав меня из семи миллиардов человек.       Созидающая любовь… Сила творца и архитектора, мощь разочарованного Юризена, ответный удар мироздания на попытку противостоять системе глупого шпиона, возомнившего себя алхимиком.       Дверь трехэтажной квартиры была не заперта. Я босиком переступал через предметы на полу в коридорном полумраке, я ощущал холод безмолвного дома, пустого даже когда в нем кто-то живет. Он жил здесь всегда? Почему мне так тоскливо тут – и вовсе не потому что я прибежал сюда от отчаяния, будто за последней надеждой.       Я знал, что он за стенкой – движется медленно, параллельно мне и почти бесшумно – насколько позволяют ботинки, надетые наспех, но туго зашнурованные… Еще пару мгновений – и он выскочит из-за угла, и у него в руках будет…       Металлическая труба. Я замер, мы таращились друг на друга, свет ночного фонаря попадал лишь в обеденный зал, из которого вышел человек в темно-сером пальто – которое в темноте кажется черным, я видел его отчетливо, он меня – как тень, натужно дышащую от спазма в сорванном горле.       Пальто накинуто поверх обнаженного торса. Пряжка ремня застегнута туго, край заправлен в шлевку. Пятно шрама – того, что на животе – казалось свежим и ярким.       Я достал пистолет из-за пояса и бросил на пол.       – Я не знаю, зачем я пришел.       Дилан Вермиллион смотрел на меня внимательно, труба – для пылесоса – все еще была в его руке.       – Здесь не горячая линия психологической помощи Районного Центра Святого Фрэнсиса, – отозвался он.       Я покачал головой.       – Я просто пришел.       Я пытался поймать момент, когда он моргает. Он редко моргал.       – Так не бывает.       – Бывает, – я развел руками. – Я просто знал, что я приду.       – Такое только в ваших книжках.       Дилан разжал пальцы – и труба упала и покатилась по полу, раскатисто гремя. Я пошел ему навстречу.       Я ощущал себя странно, как во сне, меня мелко трясло, мокрая одежда казалась тяжелой и сковывала движения. Он не сводил с меня глаз, в темноте они были по-прежнему серые, я ступал осторожно, боясь спугнуть.       Кожа покрылась мурашками, когда я остановился на расстоянии вытянутой руки. Он был спокоен – как всегда, – и взгляд был без ненависти. Я заявился к нему домой во второй раз – и вновь не объясняю, зачем.       Мне казалось, он понимает, мне уже казалось, я давно его знаю… Я потянулся ладонями к его лицу неосознанно – потому что он был теплым, потому что мне было холодно. Если бы я сделал это чуть резче, он бы отпрянул: я увидел это по тому, как задрожали длинные ресницы.       Он два раза моргнул.       Я был выше него – но ненамного… Я сделал еще шаг – и когда руки были уже на уровне его головы, он начал отклоняться назад – но потом замер.       Я положил пальцы ему на щеки. Снова это обжигающее прикосновение – но уже не чтобы ударить.       Он затаил дыхание, он даже не дышал. Я почему-то улыбнулся, всего на секунду, его взгляд скользнул по моему лицу к губам, тут же вернулся к глазам.       Неужели все так просто? Я смежил веки, я наклонился ближе, его ладони резко уперлись мне в грудь в намерении отстранить или отстраниться, и он сделал вдох.       Я открыл глаза, он смотрел на меня с испугом. Я хотел было объясниться – но лишь начал тянуться к его губам, ощущая жар в том месте, куда упирались сопротивляющиеся руки. Он уже не отталкивал, он просто держал ладони на моей груди.       Все просто. Мне прежде не нравились мужчины. Все просто. Раньше все было иначе. Все просто. Я пришел, потому что перестал искать повода.       Возбуждение я почувствовал, когда поцеловал его в верхнюю губу, а он втянул ртом воздух, даже не думая отвечать, сжимая пальцы в кулаки.       Он не закрывал глаз, он был напряжен, но я не собирался останавливаться. Если бы он не хотел, он бы давно спустил меня с лестницы крыльца.       Я поцеловал его уже более настойчиво, однозначно, подаваясь вперед, приподнимая лицо за подбородок. Он разомкнул челюсти, но по-прежнему не реагировал – и даже не закрыл глаза.       Я оторвался от него, уже не сдерживая улыбки, снова сомкнул наши рты, нетерпение отзывалось тянущей болью в паху. Мне уже было не холодно – но я хотел прижаться еще сильнее, чем прежде.       Когда он, наконец, совершил движение губами, напоминающее поцелуй, я уже едва сдерживался. Одной рукой я начал стаскивать его пальто, стягивая его вдоль округлого плеча, другой еще держал его за голову. Он тоже держал меня за голову.       Мы столкнулись бедрами, я уже плохо соображал, я стаскивал мокрый джемпер, его руки были обжигающе горячими. У него была эрекция – но он лишь подстраивался под поцелуй, становящийся кусающим и влажным.       Я целовал его в шею, он держал меня за плечи, я держал его за бедра, потом расстегивал ремень, ширинку, мне хотелось раздеться самому – а он мне не помогал.       Он хрипло и часто дышал, его член уже был в моей руке, он прижимал меня к себе, и я отстранился, только чтобы опуститься на колени.       Он упирался лопатками в стену, он смотрел сверху вниз. Он отстранил меня, потянул за плечи, я встал и торопливо снял штаны. Его джинсы были спущены ниже бедер, я вновь потянулся к его паху, но он резко развернул меня и почти впечатал лицом в стену, подходя со спины.       Он зажал мне рот рукой, я в искреннем удивлении – и призывно – вскрикнул.       Его член упирался мне в ягодицу, он дышал мне в ухо, но не произнес ни слова… Я укусил его за пальцы, заглатывая их, вторая его ладонь с моего предплечья переместилась на бок, на живот, на грудь.       Мои шрамы ныли от его прикосновений, член уже пульсировал в депривации, но я не стал себе помогать. Я уже знал, что будет дальше.       Мне не было холодно, пот лился с нас обоих, я намеренно позволил его пальцам войти в мой рот глубоко, я вновь призывно промычал – потому что упирающийся в зад член и его губы за ухом только распаляли.       Он мотал головой, отвечая возражением на провокацию, но держал меня у стены так, что я не мог пошевелиться, даже если бы захотел. Он водил носом по моему затылку, от теплого дыхания вдоль позвоночника бежали мурашки.       Яркая вспышка боли – с непривычки. В тот момент я не думал о том, что после еще неделю не смогу нормально сидеть – и буду ходить так, словно сел на шпагат без разминки… Он по-прежнему держал меня крепко, почти грубо, у меня подгибались колени, я цеплялся за стену руками, это чувство наполненности, разрывающее изнутри было приятным.       Я хныкал – но не от боли, а от нестерпимого желания кончить, от изматывающей пытки ритмичного, вышибающего из ума проникновения. Я не сопротивлялся, но ему было туго – несмотря на неопытную осторожность. Я наклонился вперед, упираясь лбом в стену, инстинктивно меняя угол и подстраиваясь, он не терял контроль, пусть и теперь я впервые слышал его надрывные выдохи, звучавшие как субтон.       Это безумие… В тот момент я вообще ни о чем не думал. Одна его ладонь была в моем рту, другая – уже на члене. Он кончил мне на спину, зажимая себя между нами, я на несколько секунд провалился в бездну, следом за ним, ноги подкосились.       Он удержал меня, я развернулся, беспомощно соскользнул вдоль стены на пол.       Боль пришла мгновение спустя.       Дилан сел рядом, его грудь поднималась и опускалась от вдохов. Я бездумно косился на него, в мыслях была умиротворенная пустота… Ботинки с высоким голенищем, спущенные до середины бедра джинсы, круглые коленки, мускулистые икры, рисунок вен и сухожилий на предплечьях и кистях. Разбитые костяшки.       Я не мог выдавить ни слова, я лишь открыл рот и хлопал ресницами.       Он повернул голову в мою сторону, вновь мелькнул этот рубленый профиль, вздернутый кончик носа, шрам на верхней губе.       Я снова захотел его поцеловать.       – Я звонил каждую ночь. После того, как мы разговаривали. Это был не ты, и я бросал трубку.       Я невнятно промычал, я улыбался, но как-то вымученно. Я был без маски. Без маски все эмоции смазанные, будто неуверенные.       – Я не собирался искать тебя. Я просто хотел снова поговорить, – добавил он.       Я молчал.       – Так вот каково это: получить то, что хочешь.       Кожу щек стягивало так, словно я недавно ревел. Может быть… Я до сих пор плохо соображал.       – Прости, – сказал он.       Я уже привык к этому пронизывающему взгляду – он уже не ощущался, как рентген, он был теперь лишь нетактильным прикосновением. Я вздохнул.       – И ты прости, – наконец, сказал я. – Я не хочу уходить.       – С пола.       – Вообще.       Он легко поднялся, натянул джинсы – с белым пятном у ширинки, – взял и отряхнул пальто с пола.       Я не шевелился, я смотрел на высокую, широкоплечую фигуру в полумраке снизу вверх. Он накинул на меня пальто, закрыв до подбородка. Я улыбался.       Дилан снова оказался рядом, подпирая меня теплым плечом, обхватил колени руками. Он не знал, что делать дальше, я тоже не знал.       – Ты можешь остаться.       Теперь я стал немногословным… Я пошевелился, потянувшись к нему, он положил голову мне на плечо.       Впервые с тех пор, как я потерял все, я перестал ощущать пустоту.