Мир на наших плечах, или Скажите спасибо Эрену

За окном и внутри Все неправильно из-за движения И закончится это, наступит покой, Лишь когда я вернусь домой. Кассиопея — Домой

Этот мальчик еще не родился, а уже сводит ее с ума. Мальчик. Она знает. Как будто ее тело может произвести на свет что-то иное. Он похож на нее, в этом она тоже не сомневается, и потому ждать от него деликатности не приходится. Ему тесно и скучно там, и он напоминает об этом, снова и снова подгоняя ее опорожнить мочевой пузырь. Давай. Еще раз. Да, совершенно точно. Только что оттуда? Не ври, десять минут прошло. А то и пятнадцать! Что сложного? Тебе, на твоих резвых двоих, это вообще ничего не стоит. Вот и сбегай, а заодно подумай о том несчастном, что заперт в стенах непроницаемых мышц и лишен такой потрясающей свободы. Маленький говнюк. Вообще сама идея того, что внутри человека может существовать человек, довольно-таки занимательна. Каких-то несколько месяцев трансформаций — и практически из ничего, из двух малостей, невидимых глазу, тело производит на свет другое тело, напрочь отдельное с момента его рождения: удостоверяя это, оно дергается, орет и стремится жить. Наблюдать, мыслить и расти, чтобы в конце концов стать кем-то. Кем-то вроде вот этого парня, что спит сейчас по ее левый бок, у стенки — долговязого настолько, что диван пришлось разобрать, чтобы его оконечности — макушка там или пятки — не упирались в подлокотники. Глядя на него, точно не скажешь, что когда-то он помещался в утробе матери. Но именно так и устроено. Может, это вообще самое большое чудо Вселенной, кисло напоминает себе Ханджи. Естествоиспытатель в ней бодрится как может. Его голос — тише и трусливее обычного — робко предполагает, что все не так уж плохо. В конце концов, говорит он, было бы странно не воспользоваться возможностью узнать, каково это. Ты исследователь или кто, ехидничает голос, что довольно подло с его стороны, ведь это он прилагается к ней, а не наоборот, и, следовательно, такого снисхождения позволять себе не должен. Нынешний июнь — психопатический каратель. Он не щадит своих заложников даже ночами, и, закончив дела в уборной, Ханджи заодно обливается водой. Возвращается в постель и велит голосу заткнуться. Да, это интересно. Слегка. Но это и пугает очень. В финале этого опыта, если он окажется успешен — а она все же надеется справиться и произвести на свет нечто живое и полноценное, насколько возможно считать таким существо, поначалу состоящее из одних только рефлексов — награда ждет ее крайне сомнительная. Новый эксперимент. Бессрочный. Куда хитрее первого. Даже командоры разведотряда могли слагать полномочия, если не справлялись. Ей, Ханджи, такого послабления не светит. Не теперь. Не на этой должности. Из матерей не разжалуют. Даже увольнительных не предусмотрено. Она чувствует: чем ближе неизбежный день ее встречи с собственным сыном, тем путанее мысли. Тем меньше покоя в голове. Тем хуже она обходится с человеком, который притворяется спящим на своей половине дивана. Он просыпается почти каждый раз, когда она встает, чтобы блевануть или отлить. Фальшиво каменея, он делает вид, что спит, а на деле ждет, что Ханджи заговорит или дотронется до него или еще что-нибудь в этом духе. Но она слишком разобрана, чтобы угадывать и делать так, как он хочет. Он так верит, что все хорошо, что кажется непростительно, безалаберно наивным; это раздражает, но не это самое страшное. Ханджи сейчас — нечто не очень цельное. Это пульсирующие в панике потроха: там тянет, здесь давит. Боль в спине теперь обычное дело, а кожа на животе, растягиваясь, отвратительно чешется, и Ханджи надеется, что все это прекратится быстрее, чем она попросту лопнет. В голове ее — склоки тревожных мыслей и теплых воспоминаний, которыми неспящий этот растерзал ее и запутал. Тревожные побеждают. Ей кажется преступлением — ее собственным преступлением! — что он вообще находится здесь: на этом диване, в этой комнате и в ее жизни. Раз уж ей так страшно сейчас, когда она вроде должна быть запредельно счастлива и все такое? Сейчас, когда, казалось бы, самое время разделить с ним время… гм, радостного ожидания — где она, эта радость? Ханджи хочется убежать, и укрыться от заботливых глаз, и как-то в одиночку да побыстрее разделаться со всем этим недоразумением. Еще лучше было бы забыть обо всем этом. Наверное, это ужасно — так думать. Как минимум поздно. И после этого она еще называет безалаберным его? Кажется, перед маршем колоссов было легче; кажется, она имеет полное право считать себя не в порядке, если те времена кажутся ей проще и понятнее, чем сегодня. Раз так — значит, что-то очень сильно не так, верно? Ну да, ее старый друг, что живет теперь в Шиганшине, новоиспеченный отец, гордый Леви Аккерман — он выглядит довольным. Человечество любовалось тем, как он хорош с мечами и приводом, а он, может, рожден был, чтобы качаться в качалке, хлебать чаек под пледом, баюкать своих сопляков и менять им пеленки. Воображение кидает Ханджи в гротескные крайности и рисует Леви в окружении полдюжины отпрысков — зловещих бесформенных пятен. Это на целых пять больше, чем по правде. Это вообще по ту сторону правды: у Леви чудная дочка, она улыбается его улыбкой и смотрит на мир огромными глазами Микасы. Славная девочка, радость родителей. Но Ханджи так худо — вот ее другу и достается от нее яда. А ведь он просто хороший человек. Хороший разведчик и отец хороший. Вот и все. Повезло: столько сил, столько талантов. А у нее?.. Время идет. Ничего не меняется. Она не меняется. Ее жизнь — бесконечная экспедиция за стены, вечная импровизация. Вот она выезжает однажды за ворота Марии и с тех пор не возвращается. С тех пор Ханджи только и делает, что борется со стихией и жизнью своей не распоряжается: скачет и уворачивается, провожает и прощается, мирится и покоряется. И, конечно, лажает. Все ее друзья должны умереть? Надежда человечества должна быть неуправляемой образиной, которая сама не знает своей силы? Эрвин завещает ей командорство над сотнями душ и судьбу мира? Ладно. Славно. Так точно. И все это — с улыбкой, сначала искренней, потом привычной, принужденной. С больной верой в то, что каждая неудача — ступенька на пути к ясности. Ясность наконец приходит. Мира, в который они верили, нет. Все ее друзья умерли просто глупо. Сидеть бы им на клочке своей земли и не дергаться. Интересно, сколько из них выбрали бы ничего не делать, если бы знали?.. И на сладкое: хуевый ты командор, Ханджи, не тебе судить Шадиса. При нем-то колоссы не мешали человеческие кости с землей. Ого-го, вот облом, да, Ханджи?.. Но и это ей тоже приходится принять: ее попытка сбежать в спасительную пустоту проваливается. Один дорогой безумец все делает, чтобы мир еще поглядел на четырнадцатого командора и не забыл ее лицо. Это, конечно, не то, о чем стоит жалеть. И она не жалеет. Просто будь вся ее воля, она стала бы доктором, изобрела электричество, разводила горох, как тот ученый монах из книжки. Но нет. Лишь иногда в потоках стихийности она умудряется зацепиться за что-то свое собственное; бывает, ей кажется, что она рулит, справляется и выбирает сама. Его, например. Этого добряка и упрямца. Но так ли это на самом деле?.. Может, Ханджи всего лишь обременяет его, потому что… ну, не такая уж она сильная? Пока на них куртки разведчиков, хаосу нет конца, и этот мальчик — он кажется единственным нормальным чем-то там. Чем-то вроде ориентира в ее сумятице, маяком в море штормящего дерьма. Но это бурное говняное море — вся ее жизнь. И как-то иначе — даже лучше — ей не надо уже, слишком поздно. Не теплый очаг, не забота доброго спутника манят ее; все это хорошо, все это дорого ей настолько, что и отказаться от этого невозможно. Но этого мало. Кажется, всю жизнь она будет стремиться куда-то, где не будет ясности и гармонии. Куда-то бежать, спешить узнать и переложить так, чтобы было полезно; в перерывах она, конечно, вспомнит, что у нее есть дом и есть этот — длинноногий, милый и ласковый. Не лучше ли было бы оставить его в покое, а, Ханджи? Уехать вообще. Удрать. Но куда?.. В Шиганшину, к старому другу? Он первый устыдит ее так, как он один и умеет. Домой, на остров? Отец, наверное, ее не прогонит. Смешно, конечно, прятаться в Тросте. Смешно прятаться в принципе. Но Ханджи не смеется. Она берет эти предательские мысли и отставляет поглубже, подальше, в самый темный угол своей душонки, а они все лезут, как тараканы на свет. Июньские ночи коротки и безмрачны: Ханджи пялится в русый стриженый затылок и мается от того, что не хочет его погладить. А ведь это нечестно, в конце концов. Его не в чем упрекнуть. Он так старается; она бы уже давно умерла от нервного истощения на его месте. Выжимает соки из ягод, впихивает в нее мятный чай, варит еще какие-то зелья из одуванчиков — для общей пользы и чтобы тошнило не так сильно. Ханджи уже давно бы не тошнило, если бы ей не приходилось столько жрать, сколько он готовит. Он уже не порывается спрашивать, сильно ли ее полощет, и лезть с утешениями. Он притворяется спящим, чтобы не смущать ее лишний раз. Он быстро учится. Это все против его нрава, но, наверное, всякий бы сдался, получая в ответ на свое участие порцию брани или необъяснимого холода. …Легче ли ей теперь, когда она знает, что он притворяется? Да совсем нет. Ведь она любит его. Ну как умеет. Без притворства, без самообмана, действительно любит так, что иногда ей становится страшно: не такое уж доброе чувство в их обстоятельствах. Эгоизм чистой воды. Он так возмутительно молод. Ему бы впору юная красавица вроде королевы. Королевскому отпрыску уже года четыре, наверное; не будь новобранец Кирштайн так любопытен майору Ханджи и не понадобись за каким-то лесом майор Ханджи этому чудаку, это мог быть и его ребенок. Ведь мог же? Жан — сам точно с открытки — был бы славным отцом этому красивому ребятенку, любимцу всего острова Парадиза. Жану все это бы подошло. Хотя, в конце концов, весь этот парадный лоск, народная любовь и регалии — это все мишура, конечно. И Ханджи, и Жан, и даже королева Хистория знают, как это хрупко, как легко это все отнять и перечеркнуть. Нет, все это не главное. Но Хистория явно хорошая мать и души не чает в своем птенце; Жан точно достоин такой женщины и семьи. Штука в том, что оттолкнуть его, когда он рядом маячил, такой замечательный и недосягаемый, чтобы у него все это было, она не смогла. А теперь, когда вот он, совсем рядом — чем еще она занимается, если не гонит от себя? Ханджи чувствует, что так и есть; это обстоятельство портит настроение ничуть не меньше того, что она стала похожа на воздушный шар – только вот не летает разве, а еле волочится по земле. Ханджи в тупике. Ей хочется, чтобы этот добрый мальчик — мысленно усмехаясь, она смотрит на него, двухметрового — чтобы этот добрый мужчина, со всеми его чуткостью и благоразумием, утешил ее и сказал, что все нормально; но все вообще не нормально. Пугать его сейчас своей искренностью — не лучшее, что можно придумать. Как ему объяснить?.. Он слишком хороший, да и просто другой. Он совсем иначе чувствует и физически не может побыть на ее месте. Выносить его искренние намерения облегчить ей жизнь тяжелее, чем всю эту нескладицу, что происходит с ее телом. Да и все, что с ним происходит — оно только ее. Жан причастен, конечно. Не будь это он, она бы и не поверила ни на секунду, что так может. Не решилась бы — в немалой степени ради него. Но, очевидно, не стоит решаться жить так, как не умеешь. Даже с теми, кого очень любишь. Как-то… не очень хорошо у них получилось. Ханджи изводится: она-то знает, что получилось нехорошо, а он, наивный — пока нет. Ханджи злится, злится и теряется в своей беспомощной злости. Ну почему у нее все не может быть легко, как у ее старого друга в Шиганшине?.. Ей не хочется злиться; но если не злость, то вина, а это еще хуже. И за что она виноватится? В конце концов, разве она его обманывала когда-нибудь? Разве притворялась кем-то другим? Или, может, принуждала ходить рядом, красочно молчать и смотреть вот так, что чертям было тошно? Выходил, вымолчал, высмотрел. Ханджи не жаловалась — ее и саму тянуло к нему не меньше. Но предупреждала же, что другой ему человек нужен. Предупреждала. Когда успевала уворачиваться от его поцелуев. Он смеялся. Теперь, наверное, ему не так смешно. Сколько раз он пожалел о том, что лежит рядом? На этом диване. В этой комнате. В ее жизни? …Ничего этого она, конечно, не спросит. Так ведь, чего доброго, и правды можно дознаться. Ханджи тяжело выдыхает, обдувая струйкой воздуха влажные плечи — они мгновенно сохнут — и ждет, когда придет спасительный сон. Он приходит, но ненадолго. Утро они начинают по-разному. Жан нехотя выползает из сонного удовольствия. Он тоже торчит дома, ему не надо никуда спешить и рано вставать — затишье наступает в его разъездном распорядке, и он пользуется этим, много читает, переписывается с Конни, делает всякие штуки по дому. Ханджи не спит уже несколько часов и жарит им двоим завтрак, мысленно находясь в дороге. — Привет, — говорит он и целует не в ухо, как обычно, а в макушку, где не так жарко. — Ух ты, яичница. Как ты? Спрашивая, Жан смотрит на ее живот. Ничего нового, он все еще при ней. Они будут неразлучны еще пару месяцев. — Нормально. Жан кивает как-то недоверчиво и не очень удовлетворенно; он бы, конечно, хотел знать точнее и подробнее, но зато они не отклоняются от того диалога, к какому привыкли. Нормально. Все нормально. — Слышала, Грайсы уехали? Я вчера встретил Габи, она рассказала. — Куда? — Так, отдохнуть. Я точно не понял, куда. Она была… немного рассеянная. — А ее почему не взяли? Я думала, они с Фалько… ну, неразлучны. — Не знаю. Мне вот показалось, что она как раз не очень-то и хочет. — Давно они тут не появлялись, — бормочет Ханджи, раскладывая симпатичные оранжевые кругляши в сливочно-белой воздушности по тарелкам. Спустя четыре года ее яичница на яичницу похожа: успех. Жан никогда не забывает сказать ей спасибо. В этот раз — Ханджи успевает заметить — свое «спасибо» он сопровождает легким закатыванием глаз. Ну да, пожалуй, она знает, почему дети перестали частить со своими визитами. Он так аппетитно ест. Ханджи ненавидит готовить. Тратить время на это попросту жалко. Если на столе у них и появляется что-то незаурядное, то это или ее отец приезжает со своим кулинарным арсеналом, или Жан вспоминает кадетскую молодость и фантазирует по вдохновению. Он-то и готовит чаще всего, если только Ханджи не просыпается ни свет ни заря и не решается на подвиг. Хорошо, что он уплетает всю ее нехитрую и редкую стряпню так, будто это меню лучших ресторанов. Плохо, что теперь это никуда не годится. Она-то, наверное, проживет вообще без еды, питаясь солнцем и ветром. Но вряд ли ее сын так сможет. А Жан, доедая последний кусочек, вдруг светлеет лицом: — Армин видел какую-то классную детскую кроватку. Сказал, нам такую надо непременно. Давай вместе сходим и посмотрим? — М-м. Ханджи мычит что-то отдаленно похоже на «да» и «нет» одновременно. — Другие планы? — догадывается Жан. — Да вот хочу отца навестить. На Жана она осознанно не смотрит. Его лицо она представляет и так. — Мне кажется, это… не очень хорошая идея, — говорит он поспешно и неосторожно, и они упираются глазами друг в друга: он, уверенный, что ей нужно поберечь себя от дальних дорог, и она, уставшая от четырех стен, духоты, жары, тяжести и его, Жана, опекающего настроения. Он сразу понимает, что оплошал. Запинаясь, он предлагает компромисс. — Ну… Ханджи, ну не ко времени же совсем. Почему не наоборот? Давай… мы сами его пригласим? Ханджи чернеет. У него нет шансов ее переубедить. Жан знает это и не скрывает досады. Он молчит все время, пока она собирается — а медлить и тянуть ей не хочется, и сердитый ураган Ханджи пролетает по их маленькому дому. — Тебя домой вообще ждать? — только и спрашивает Жан, когда Ханджи уже стоит на пороге. Она оборачивается. Она хочет проворчать, мол, посмотри, сколько у меня вещей с собой: нисколько — и подумай; но у него такие глаза, что она не смеет. Она немедленно вспоминает, что он ей не враг. Она удивляется — в какой-то очередной из сотен раз — как он умеет догадаться; как умеет сказать вот так, что наизнанку ее вывернет и заставит почувствовать что-то совсем новое. Очень нужное. Ханджи делает шаг назад, подходит к нему и, наплевав на обжигающий жар взбесившегося лета, обнимает со всей нежностью, какую может в себе найти. Целует его прекрасное беспокойное лицо, ласковые теплые губы. Он откликается слабо и неохотно, упирается будто, и она узнает это недоверие. Она уже бросила его один раз, у летающей лодки. Но даже это его не остановило. — Ну о чем ты говоришь, — выдыхает Ханджи. — Ну что ты, родной. Я просто… больше так не могу, понимаешь. Мне душно, мне жарко, мне тесно, и… я не знаю. Может, если я хотя бы пару дней проведу там… станет как-то легче, что ли. — Я могу… — Ханджи чувствует, что Жан хочет предложить сопроводить ее, но осекается, не говорит этого. Не мешает ей побыть наедине с собой. Ведь в этом и весь смысл. Он знает, что в этом весь смысл. А она знает, что больше никогда не сможет его оставить. Пока он ждет ее — точно нет. Ему не нужен королевский ребенок. Не нужен свой профиль, отчеканенный в латуни и стали звонких монет. Ханджи сама не замечает, как забывает об этом. — Я приеду, и мы пойдем и посмотрим на эту дурацкую кроватку, — обещает она. Жан улыбается не очень-то весело. Но это уже кое-что. Это уже похоже на нормальное «до свидания».