Мир на наших плечах, или Скажите спасибо Эрену

Когда раздается стук, настроение у Жана приподнимается. Но Ханджи так рвано не стучит. Да и зачем бы ей это делать? У нее ключ есть. Жан откладывает нож, вытирает руки, надевает безрукавку и идет к двери. — Райнер?.. — удивляется он. Не самый частый их гость. Райнер одет не по-летнему плотно. Все окна распахнуты, но дом не продувается, и Жан изнывает даже в легкой майке; а Райнер словно не замечает этой муки и прячется в рукавах и складках, как маленький жалкий краб в своей раковине. Одежда болтается на нем — его свитер будто снят с чужого плеча и с каждым годом висит все свободнее. Райнер кое-как справляется с приветствием — до сих пор не задерживает взгляд, если Жану не кажется, а ему не кажется — и без длинных предисловий разворачивает сложенную пополам записку. Жан читает. Презрев запятые, твердые и звонкие, как и голос Габи, буквы в ее записке сообщают: «Все нормально не ищите скоро вернусь. И Фалько не пишите пусть отдыхает со своими не волнуется понапрасну. И Райнер. Не переживай а то я тебя знаю». — Вот уж правда спасибо, что Грайсов нет, — бормочет Райнер. — Но как мне-то не волноваться? Жан… Она ведь у вас часто бывает. Да?.. Жан хмурится. Да на самом деле нет. В последнее время — нет. Вожделея покоя и уединения, с тех пор, как ее положение становится очевидно, Ханджи ни с кем не церемонится. Жану достается больше всех — как самому близкому и сопричастному, но и дети как-то осторожничают гостевать в этом доме. — И давно ее нет? — Третий день. Жан хмурится сильнее. — А чего ты молчал?.. Райнер каменеет лицом. — Да как-то… в общем, она уже и не маленькая, конечно… Но может, она тебе что-то говорила? Жан ему не друг. Никто ему не друг. Так думает Райнер. Он ищет и мается один. Жан вспоминает свой разговор с Габи — совсем еще теплый, настолько недавний, сложный, с надрывом — и ему хочется хорошенько тряхнуть Райнера за воротник, и дать ему затрещину, и обнять его, и все это одновременно. — Заходи, — говорит Жан. — А Ханджи? — настораживается Райнер, и Жан почти готов вспылить. — Что Ханджи? Нет ее, уехала в Трост. И она бы тебя не съела! Давай уже… Жан стругает картошку и думает, что ему позволено сказать. Райнер ежится в кресле и ждет. — Может, тебе того… помочь? — предлагает он. За плечами у Райнера — стены кухонь разведотряда, кадетского корпуса и другого места, где воздух пропитан ненавистью к дьяволам острова. Пока дьяволенок Жан безмятежно спит в своей кровати в нарядном и невредимом Тросте, маленькие неуклюжие пальцы Райнера чистят картошку за морем — для себя и других сопливых кандидатов в воины. Для гадких элдийских выблядков и маслянистых марейских офицеров. Вот на этой самой земле, где стоит теперь и его, Жана, дом. Но, в общем, они оба мастера по чистке картошки. Неудивительно — практики у обоих было достаточно. Жан дает Райнеру второй нож, и картофелины в два раза бодрее прыгают в кастрюлю. Скоро они кончаются. А Жан все думает. — Мне кажется, она может быть у Браусов, — наконец говорит он. — На острове?.. Почему? Жан ставит картошку на огонь, опирается на плиту боком и смыкает пальцы на голой шее: летом, да еще таким злым, как нынешнее, волосы точно ни к чему. Ну и Ханджи так больше нравится. Пусть уж ей все нравится сейчас, ему же легче. Почему — не знает никто, кроме Габи. То есть Жан тоже знает вообще-то, но наверняка он знает не так; следовательно, не ему и болтать об этом. Но Райнер напуган, Райнер ждет. Райнер — тоже участник этой истории. Вечный ее участник. *** Девочку Жан замечает на базаре. Она слоняется от прилавка к прилавку. У нее пустая кошелка на плече и какой-то смурной вид. Жан машет ей рукой, и Габи, встрепенувшись, рвется ему навстречу. — Как дела? — спрашивает Жан. — Грайсы уезжают, — говорит Габи. И рассказывает, как Фалько и его немногочисленные оставшиеся в живых родственники набираются смелости шагнуть за пределы всегдашнего навязанного мира. Они уезжают отдохнуть — обычные туристы без звездочек на рукавах. Свободные граждане родной страны. Теперь, конечно, все по-другому. Но на это все равно нужна смелость; маленькие затравленные люди ищут ее в мелочах, но сначала и это не так легко. — Ты, наверное, могла бы с ними поехать, — осторожно предполагает Жан. — Да. Они меня звали. Но чего… надо же им и вместе побыть. И вообще… — И вообще? — подсказывает Жан. Но Габи молчит. — Будешь скучать? — Жан улыбается. — Да ладно, это же всего на пару недель, — отмахивается Габи. — Ты домой? Можно я тебя провожу? — Пожалуйста, — соглашается Жан и поглядывает на ее сумку. — А ты… точно закончила тут? Ничего не забыла? — Да ерунда, — снова отмахивается Габи и дергает плечом: повисший на нем пустой мешок дергается в такт. — Ничего. Ничего мне не нужно. — Что-то ты какая-то… не такая, — подмечает Жан. Девочка снова жмет плечами. — А у тебя как дела? — спрашивает она осторожно. И хотя Габи не называет других имен, ясно, что вопрос этот в меньшей степени о нем. Жан усмехается. Ему все смешно в последнее время. На эти несколько месяцев чувство юмора — его лучший друг. Вот и Габи делает такое понимающее и жалостливое лицо, что он еле сдерживается. — У вас… Хорошо-то бывает вообще? Жан смеется — уже по-настоящему и от души. — Честное слово, да, — говорит он. Габи максималист. Жан не думает, что у них плохо. Непросто, может быть. Ханджи сторонится его на ровном месте. Почему — она не объясняет, и ему приходится догадываться самому. Наверное, все стало слишком серьезно. Слишком по-другому. Совсем не похоже на то, что было у них, пока они были разведчиками — бездомными путниками в казенной форме. Несмотря на тьму обязанностей, они были по-своему абсолютно свободны: не принадлежали себе и ничего не могли планировать для собственного устройства и удовольствия больше, чем на ночь вперед. Даже Жан успевает почувствовать необычность новой реальности. И хотя он привыкает к ней почти мгновенно, ему кажется, он понимает, почему это может быть не так просто. А теперь — непросто вдвойне. Оба они с Ханджи были детьми, кадетами, солдатами, убийцами и элдийцами, и новоселами в Маре; все это ими прожито и все им понятно. Быть родителями им еще не приходилось. Жана это почему-то ничуть не пугает. Но то, что совсем не задевает его, вполне может приводить Ханджи в ужас. Они разные, это верно. Разные вплоть до физического устройства: не ему предстоит родить на свет это дитя, а ведь это не то же самое, что чаю попить. Своими страхами Ханджи почти не делится, и это не добавляет легкости. Но, в конце концов, ничего такого, чего он бы не ожидал и с чем не мог бы управиться, не происходит. Это все еще она, его Ханджи. Всегда такая была и такой остается. Случается ей и удивить его — в хорошем смысле этого слова: когда она замечает, что он ну совсем подавлен, и признается, что не хочет его обижать. Жан признателен за то, что она говорит это вслух, ведь, как ни странно, об этом можно забыть. У нее так смешно и неуклюже это выходит. Одно удовольствие смотреть и слушать. А те моменты, когда Ханджи не злится на то, что не может как раньше работать, привычно спать, распластавшись на животе, и существовать в обычном ускоренном ритме, эдак вприпрыжку, полушагом-полубегом; на то, что ее желудок отвергает порой самую привычную любимую еду; на то, что ей кажется, Жану все нипочем и он ни о чем не волнуется — он теперь бережет, как чудак-антиквар свои сокровища в дряхлой лавке. Жан тоже не пытается ее разубедить, хотя Ханджи заблуждается. Он волнуется. Ему не нипочем. Если бы он мог и в самом деле разделить с ней все неудобства, а не трепаться об этом! Он и не треплется: что дразнить ее лишний раз. Да он один бы прошел через все это, вместо нее — только бы не бояться, что где-то на полпути она скажет, мол, баста, довольно с нее этих картинок про счастливую семейную жизнь. Это вообще-то страшновато. Он слово сказать лишнее боится, чтобы не выбесить ее ненароком. Но хорошо — вот так, как Габи имеет в виду — бывает. Например, когда они навещают Аккерманов в Шиганшине и вместе танцуют под уютное потрескивание из патефонного рупора. Или когда что-то делают для этого дома: он не очень новый, но они оба его любят за близость к морю и за то, что это их крепость. Или когда Ханджи, вдруг устав прятаться и перестав ершиться, устраивается рядом, скидывает рубаху и позволяет себя рассмотреть. Жан кладет руку ей на живот и ждет, когда невидимая жизнь, совершенно буднично толкнувшись, подаст ему сигнал из своего непроницаемого космоса; и тогда, он уверен, какое-то общее чувство приходит к ним с Ханджи. Оно огромное. Оно больше тех неурядиц и недомолвок, которых они почему-то не могут избежать. Ему точно не кажется, потому что у нее такое лицо бывает тогда… почти умиротворенное. А еще — когда Ханджи читает ему про горохи, которые на своем разноцветном гладко-морщинистом устройстве объясняют, почему дети похожи бывают не только на родителей, но также их сестер и братьев. Маленькие горохи тоже, случается, напоминают своих гороховых дядьев и теток. Ханджи читает, свернувшись у него под боком, пока не засыпает, уронив книжку ему на грудь. А Жан пропускает все мимо ушей и думает, на кого будет похож их сын. Ханджи настаивает на том, что сын. Жану все равно. Ему не терпится познакомиться с этим маленьким человеком, кем бы он ни был. Это будет его ребенок — это главное. Это будет ее ребенок — это, может, даже главнее. Они уже почти четыре года не прячутся ни от кого, а он все еще не до конца верит, что эта женщина правда выбрала его. Не хотелось бы, чтобы она жалела об этом. К дому они с Габи идут почти молча, минуя сквер. Жан что-то спрашивает, Габи односложно отвечает. То, что на сердце у нее неспокойно, ему становится совершенно очевидно; лезть в душу непростому подростку Жан не считает верным. Но ведь это Габи. Габи может и выкинуть что-нибудь. С учетом ее возраста и темперамента — как бы не себе во вред. — Так, слушай… — начинает Жан, но Габи опережает его. — Жан, как ты можешь тут жить? — вскидывается она. Он теряется ненадолго. У нее странное лицо — требовательное и измученное. Что-то грызет ее давно. Да ладно. Известно что. Габи уже не ребенок, ее чувства растут вместе с ней. Ее прошлое, упрятанное среди детских впечатлений — ярких и глубоких, раздирающих и не осмысленных до конца — рвется наружу. Жан не торопится, чтобы не сбить ее. Жан отвечает самым примитивным и уклончивым образом. — Цивилизация, книги… наука. Ханджи тут нравится. Ну, и потом, мы не бросили Парадиз. Здесь просто больше возможностей. Ты и сама знаешь. Габи морщится. — Да. Но как? Тебе не противно? Не страшно? Ты… не ненавидишь марейцев? Не боишься, что когда-нибудь… кто-нибудь сделает что-то плохое? Тебе. Ханджи. Твоему… Габи осекается. Жан глядит на нее. Нет. Он не ненавидит. И не боится. Это если очень коротко. Но Габи ждет от него чего-то другого. Габи ищет созвучия, понимания, мудрости, возможно. Жан вздыхает: знать бы, где ее взять. А может, Габи просто нужно время дьявола острова. Его неравнодушие. Жан берет ее за плечо и ведет в сквер. — Ты же помнишь, наверное. Первое время мы с Армином очень много ездили… по свету. Говорили с разными людьми. Ну, если коротко — одно и то же. Одно и то же, как мы сожалеем. И как никто из нас, разведчиков, не хочет войны. И никто на Парадизе ее не хочет. — Кто-то, может, и хочет, — подмечает Габи, и Жан согласно и нехотя кивает. — Ну… в общем да. Конечно. Но тем важнее было не молчать. Не скрывать… что мы обычные люди. Не прятаться. Напоминать, что хуже всего убивать друг друга. Да, ты права. Нас бы не пожалели, если бы мы где-то оступились. И Жан вспоминает вещи, вспоминать которые не очень приятно. Он встречался со слепой ненавистью. Оборачиваясь в прошлое, Жан может, пожалуй, отыскать немало моментов, когда его хотели пристрелить или изувечить. Он оглядывался тогда на Армина, постоянно оглядывался на него — хладнокровного, сильного: ни дать ни взять последний колосс в титаньей оболочке, человек с кристальными глазами. Армин не сомневался, что они должны продолжать, и заражал Жана своей уверенностью; но еще больше помогали незнакомцы, в чьих лицах помимо ненависти Жан видел зачатки любопытства и устремления понять. Понять другого. Не видать бы им мира, если бы таких людей не было на земле. — Но главное — если бы у кого-то были силы на это. Мы… как-то ужасно к этому перемирию пришли. Спасибо за это Эрену, думает Жан; и осекается. Дерьмовый он дипломат, конечно. Опоздал со своими проповедями лет на пять и с адресатом промахнулся. Но что Габи его горечь по Эрену? Это уж точно не ее косяк. — Нет, Габи. Я не боюсь. Я знаю, что не все нас тут любят. Но если я буду прятаться… любви ко мне это не прибавит. Да и на острове все теперь точно так же. Многие уверены, что после гула Парадизу не дадут жить спокойно. Жан улыбается; наверняка это такая сумасшедшая улыбка. — Людям… вообще не нужно много времени, чтобы увидеть в тебе чужака. Жан глядит на девчонку. Она сидит на скамейке, нахохлившись, как птенец на веточке. — Не от кого нам больше прятаться. Да ты и так все это знаешь. Габи грустно кивает. — Жан. А можешь… одну вещь честно сказать? — Ну, я вроде стараюсь тебе не врать. Габи не реагирует на его полушутливый тон. — Я чудовище? — спрашивает она совершенно серьезно. Жан невольно вспоминает, с каким визгом врывается комок ненависти в дирижабль. Как грохает выстрел, а тело Саши шумно складывается на стальном полу, и бордовая язва разверзается на ее рубашке. Столько шума. А смерть беззвучна. Комок ненависти, пятно без очертаний трусливо жмется в угол, и руки Жана сами вскидывают винтовку. Они будто чужие: так торопятся и так уверены в своем праве. В голове мутно, Жан захлебывается в этой мути. Он жмет на крючок, почти не целясь, и в красную пелену, как кинжал, вонзается еще один звук. — Не надо! — кричит кто-то, бросаясь поперек выстрела. И то ли дирижабль проваливается в яму, то ли собственные ноги Жану тоже отказываются верно служить, но его ведет куда-то в сторону. Это детский голос. Это мальчик. А бесформенное пятно с винтовкой наперевес – девочка, которую он закрывает своим телом. И когда к миру снова возвращаются детали, Жан видит, какие огромные и напуганные у нее глаза. А ее тонкие птичьи руки трясутся — точно так же, как у него. — А я? — говорит Жан. — Что — ты? — Я тоже убивал людей. И тебя… мог. И хотел. Если это затмение можно было так называть. Смотреть на девчонку становится тяжело. Жан отворачивается и слышит странный звук. Габи всхлипывает. И начинает плакать. Горько, ручьем. — Но ты не убивал моих друзей. А Райнер, Жан?.. Райнер… ему так плохо. Ему до сих пор ужасно плохо. — Ну а что Райнер, — бормочет Жан. И пытается воскресить лицо лучшего друга перед глазами — веснушчатое веселое лицо. Но у него не выходит. Жан помнит самое главное, какой хороший и добрый он был, но внешность его ускользает. Все они становятся не больше чем фрагментами в памяти. Марко. Саша. Выблеванные комья слипшихся тел. Дыра в родном Тросте — она же дыра в его безволии. Хлопая крыльями на застенном ветру, в нее врываются конники разведки, а с ними новые мысли и новая жизнь; Жану в ней на удивление нормально. А они так быстро стираются, эти лица. Кажется, на его собственном лице ходит какая-то жилка. Габи, роняя слезы, таращится на нее. — Ты его не простил. — Простил, — отзывается Жан не своим голосом. — Не по-настоящему, — говорит Габи. И Жан молчит. — Мне так жаль, — скулит Габи. — Всех. Всех, кого я… Она трясется. Жану не нужно себя пересиливать, чтобы ее обнять. Наоборот, он заставляет себя ее не трогать. Габи не ребенок. Минутный порыв ее не утешит. Жан не загородит ее от этих чертей. Не прогонит их, всего лишь обняв ее. Столько людей умерло; Габи оплакивает не только тех, чью жизнь оборвали ее собственные руки, Жан это знает. Жану тоже никогда не отделаться от вины за преступление, в котором нет концов и виноватых. Она вместе с ними умрет. — Но больше всех — ту девушку, — признается Габи. — Ту девушку, у которой большая семья. Она мне снится. Они все мне снятся. Они так и говорили. Что люди не должны убивать друг друга. Они… как ты. Нет. Браусы намного добрее и человечнее его. Он-то действительно, кажется, не простил Райнера. Не по-настоящему. Все, что угодно — но не кадетские времена. Не то притворное единство. Простить это Жан не может. Может только заставить себя забыть. *** — Значит, ты думаешь, что она… в Доупере? — Ну, я думаю, это вероятно. — А она не могла так и написать? Вместо ответа Жан сосредоточивается на бульоне. Пара дней — да еще плюс дорога — истекает сегодня. Он ждет паром вечером. Хорошо бы накормить Ханджи чем-то горячим. Жану-то, конечно, не побить ее отца в изобретательности, но и простой суп, в общем, сгодится. — А вдруг ее там нет? Кого он пытается обмануть, кулинар? Ханджи не приедет сюда, чего доброго, еще неделю. Наверняка она счастлива, что вырвалась. — А вдруг ее кто-нибудь… обидит… Жан понимает. Райнер нервничает. Райнер боится острова. Он не хочет думать, что Габи может быть там, не хочет следовать за ней и трусом не хочет быть. Райнер храбрится и решается; Райнер не может набраться смелости и попросить. И не просит. Уходит в конце концов, оставляя Жана наедине с супом. Жан считает, что ехать за Габи — все равно глупость. Дела ее личные. И вообще ей шестнадцатый год. Райнер в этом возрасте скитается на острове и предоставлен сам себе; Жану Ханджи повязывает зеленый плащ с крыльями. Он хорошо помнит, как становится разведчиком. Руки ее ловкие помнит. Вот только новая повседневность, где плащей этих никто больше не носит, угощает гостей с Парадиза новой нормой: отчего-то и Жану неспокойно. Он чувствует себя если не виноватым — не наговорил ли чего лишнего, умник? — то уж точно приобщенным к побегу девчонки. Ерунда получается, конечно. Ночевать ему придется у Браусов, а обратно он доберется только завтра. Жан доваривает суп, пробует на вкус — сносно. Берет бумагу и ручку и пишет Ханджи записку, чувствуя себя дураком: он и будет первым, кто это послание увидит снова. Но, как бы там ни было, уйти просто так он не может. Жан прислоняет листок к кастрюле и залезает в приличные брюки и рубашку, морщась от жары.