Водой для тебя

Филипп, полностью одетый, лежал на постели в темноте своей спальни. То, что сообщил ему Луи о шевалье было настолько диким и нелогичным, что отказывалось укладываться в голове. Опасный и дерзкий заговорщик, осмелившийся покуситься на жизнь короля! Это звучало настолько вопиюще абсурдно, что Филипп вначале даже засомневался — об одном и том же ли человеке они говорят? Потом мелькнула мысль: не бредит ли часом его брат, не в полной мере оправившись от болезни? Затем последовал всплеск отчаяния, сменившийся состоянием, сродни эмоциональному ступору. Казалось, все чувства притупились и попрятались, и только безысходность, колышущаяся в мыслях тяжелой завесой, уходить не собиралась. Плакать уже не хотелось. Ничего не хотелось. Хотелось только лежать вот так поверх одеяла и всматриваться во мглу. Мысли зациклились в какую-то странную последовательность, имеющую слабое отношение к происходящему. Перед глазами почему-то стояла картина одного из художников, изображающего инкуба — демона сладострастия, посещающего человека во сне и вводящего его во грех. Но это был не тот образ, который стало модным писать на современных полотнах — обольстительный юноша, ужасный в своей совершенной красоте. Нет. Это был образ со старинных картин, где демон изображался в виде маленького лохматого мерзкого чудовища, похожего на человека весьма отдаленно и сидящего на груди у спящего. Филиппу казалось, что сейчас именно такой монстр обосновался на его груди, сжав ее и не давая ему вдохнуть воздуха в полную силу. Его страх материализовался во вполне конкретную форму, он мучал, утомлял, с ним нельзя было договориться и попросить его уйти. На некоторое время Месье провалился в тягучее, душное забытье, в котором он все бежал куда-то, пытаясь кого-то догнать, плакал с каким-то особенным остервенелым наслаждением, вдруг получал желаемое и испытывал огромное облегчение. Потом просыпался, понимал, что это был лишь сон, что ничего не изменилось, все по-прежнему тошно и беспросветно, и чудище на груди начинало копошиться с новой силой. Думать о Лоррене, сидящему или лежащему в промозглой грязной камере на холодных камнях не было сил. Представлять возможный телесный ущерб, нанесенный ему, тем более. Кажется, усталый разум Филиппа защищал его от себя самого, не позволяя воображению разыграться еще сильнее. Ощущение потери было несколько абстрактным, мутным и плохо прорисованным. Зато жалость к самому себе и усиливающаяся обида проступала все более явно, подобно черной плесени на стенах сырого подвала. Никогда еще Месье не доводилось ощущать себя настолько беспомощным и никчемным. Луи в очередной раз показал ему, что от него ничего не зависит, он ни на что не влияет ни в личной жизни, ни на государственном уровне, а служит лишь бутафорской фигурой, причудливой декорацией в жизни двора и страны в целом. Можно было, конечно, требовать, просить, умолять, унизиться еще больше, но, вспомнив ледяной взгляд Луи, его намеренно чертово спокойствие, металлические нотки в голосе, не терпящим возражений, становилось понятно, что брат взял на себя роль чуть ли не святого провидения, и будет карать не от своего имени, а властью, данной ему свыше. Попытки повлиять на него ни к чему не приведут, а может быть, только усугубят и без того печальное положение. Поэтому Филиппу оставалось только ждать, по каким еще темным закоулкам проведет его нелегкая, и каким будет финал этого безумного трагифарса. Ситуация, действительно, напоминала сюжет пошлой, дешевой, но зловещей мелодрамы, написанной никудышным драматургом и разыгранной на пыльных подмостках плохими актерами перед жаждущей крови толпой. Только кровь в этом случае была не разведенной краской, а самая что ни на есть настоящая. Утром стало легче. Ночной монстр, казалось, устал за ночь кошмарить, свернулся клубочком и мирно задремал, набираясь сил для следующей ночи. Суета снующих слуг давала ощущение, что всё по-прежнему. В конце-концов, не стоит заранее оплакивать того, кто пока еще жив. ************************************************************************** «Твой друг шевалье ждет тебя в твоих покоях», — умение ошарашивать у Луи могло сравниться только с его умением напускать на себя королевское величие. Потрясенный Месье даже не обратил внимания на то, что в звучании «твой друг» было сарказма больше, чем в обычном «этот нахлебник» или «твой любовник». Летя по коридорам Версаля, громко цокая каблуками и заставляя встречных испуганно шарахаться в стороны, чтобы не оказаться сбитыми с ног, в калейдоскопе обрывочных мыслей, Филипп не знал, чего он боялся больше: того, что причинен серьезный вред здоровью Лоррена или нанесен непоправимый ущерб его внешности. До него и раньше доходили слухи о методах Маршаля в добывании нужной информации, что заставляло Месье зябко передергивать плечами и морщить переносицу, то сейчас Филипп ощущал какое-то отчаяние, что все очень плохо. Или это опять расшалившиеся нервы? В любом случае, плоды вмешательства начальника охраны в дознание могли быть ужасающими. А вдруг они избили его до такой степени, что повредили какие-нибудь важные органы, и, как это бывает, человек вроде бы сначала нормально, а через неделю раз — и окочурится? Или изуродовали, превратив лицо в кровавое месиво? Или нанесли раны, от которых потом остаются шрамы? Шрамы украшают мужчину, но только не в случае с шевалье. Это даже звучит как-то кощунственно — не для того природа создавала эти совершенные черты, чтобы уродовать их рубцами. У Филиппа заныло в груди, когда он представил, с каким садистским удовольствием Маршаль бы размазал это красивое самодовольное личико, и не только из-за чувства ненависти к врагам его Величества, а из-за природной брезгливости, переходящей в агрессию, которая возникает у отъявленных натуралов, когда они сталкиваются с «этой противоестественной мерзостью». Приближаясь к собственным покоям, Месье уже накрутил себя настолько, что только перед дверью усилием воли заставил себя замедлиться, выдохнуть и спокойным шагом вступить в комнату, лишь внутренне сжавшись. Но увидев бледного, осунувшегося, но вполне бодрого Лоррена, мысленно облегченно выдохнул: мудак, как же ты меня напугал! Оценив беглым взглядом фигуру шевалье, Филипп пришёл к заключению, что в целом тот в порядке, хоть не обошлось без потерь. Ничем не выданный всплеск внутреннего ликования у его Высочества прошел так же быстро, как и наступил. Глядя на эти протянутые к нему руки, этот ясный, не отягощенный муками совести взгляд, Филиппа вдруг испытал приступ такой злости, что ему захотелось начистить эту физиономию, выполнив работу, к которой так спустя рукава отнесся Маршаль. Несмотря на образ кающейся Марии Магдалины с полотен художников, который так талантливо примерил на себя Лоррен, его лицо не выражало ни малейшего раскаяния. На нем были написаны только непомерная жалость к себе, и ожидание такой же жалости от Месье. Ещё никогда Филипп не видел своего приятеля таким потерянным. Перенесенный ужас отразился на всей фигуре шевалье, делая его каким-то… жалким. Казалось, тот чувствовал себя оскверненным, практически изнасилованным этими ужасными людьми, этими ужасными стенами, этой ужасной едой, этими душераздирающими звуками и кошмарной перспективой. Это было похоже на грубое надругательство над прекрасным, и Лоррен остро нуждался в компенсации за свои страдания. Филиппу, видимо, отводилась роль — рыдать от счастья в момент, когда незадачливый заговорщик упадет в его всепрощающие объятия. В своем неискоренимом эгоизме шевалье, казалось, не давал себе отчета в том, какое оскорбление он нанес своему принцу. С трудом сдерживая гнев, с приглушенным шипением выговаривая Лоррену, какой он в сущности выродок и неблагодарная скотина, угрожая собственноручной расправой, если тому вдруг придет в его отбитую башку попробовать повторить опыт, Филипп утаил истинную причину злости — то, как жестко подставил его шевалье перед братом. Луи оказался свидетелем его крайней уязвимости, и теперь обязательно этим воспользуется. Хорошо, что он хотя бы не видел, как его брат малодушно рыдал, сидя на полу… а может видел? Может, стоял за дверями, и следил по своему обыкновению в специальные дырочки в стене за его отчаянием? И великодушно вернул Филиппу его приятеля именно из жалости к убогому братцу? Чертов ублюдок! Филипп уже не знал, к кому именно относится эта фраза — к тому, кто сейчас стоит с пришибленным видом и беззащитно хлопает ресницами или к тому, кто взял на себя право самолично решать: быть ему счастливым или несчастным. Луи, наверное, рассчитывал, что младший брат будет благодарен ему, но Филипп не чувствовал благодарности. Обида, унижение и ощущение собственной ничтожности — это не те чувства, за которые благодарят. ************************************************************************** Окатив Лоррена волной презрения и оставив переосмысливать случившееся, Филипп вышел из дворца и раздраженно мерил шагами парковую дорожку. Со стороны казалось, что он ведет диалог с каким-то невидимым собеседником. Вернее, отчитывает кого-то, то язвительно усмехаясь, то закатывая глаза, то устало вздыхая. Ну как… как можно быть таким сказочным долбоёбом, чтобы позволить втянуть себя в этот пошлый заговор?! Самым удивительным и не укладывающимся в голове было то, что для шевалье это было совершенно несвойственным. Конечно, ему не было равных в умении плести интриги, распускать сплетни, сталкивать людей лбами и порой организовывать такие многоходовочки, что позавидовал бы сам Ришелье, если бы был жив. Неожиданный ход мысли заставил Филиппа улыбнуться — не даром шевалье приходился двоюродным внучатым племянником прославленному кардиналу. Но все эти хитросплетения изощренного или даже извращеного ума объединяло одно: Лоррен должен быть стопроцентно уверен, что все сойдет ему с рук, что ничего не угрожает его собственной безопасности и положению. Он не стал бы ставить на кон свое благополучие, не говоря уже о своей драгоценной жизни, которую он ценил как никто другой. Каким-то неведомым чутьем он понимал, где находится та грань, за которую лучше не соваться. А тут такое фиаско! Демонстрация полного отбитого идиотизма, словно его опоили зельем в одном из притонов, куда их с Филиппом заносило время от времени в поисках свежих ощущений, и эта дурь превратила его в кретина, напрочь лишив чувства самосохранения. Даже элементарная логика помахала ему ручкой, на прощание послав воздушный поцелуй. На что он надеялся, примкнув к тем, кто захотел устранить короля? Что ему не хватало? Ведь, по-большому счету, он, Филипп, дал ему всё: свое расположение и любовь, защиту, почти неограниченный доступ к его, принца, деньгам, всяческие поблажки и веселое прожигание жизни в режиме «нон-стоп». Только одного он не мог дать своему приятелю — статуса «любовник его Величества короля Франции», мечты о котором заставляли сладостно трепетать его тщеславное сердечко. Казалось, шевалье не видел всех сопряженных с этим сложностей, подводных камней и откровенно гадких моментов. А может, видел, но по своему обыкновению просто «клал с прибором» на все эти «мелочи жизни». Королевская власть рисовалась ему чем-то невыразимо прекрасным, возбуждающе-волнующим, в беспечно розовом цвете, как в сказках для девочек про принцесс. Если Филипп позволял, он мог часами фонтанировать на тему, как все будет волшебно, если его принц станет королем. И Месье, разогретый достаточным количеством вина и расслабленный фривольной атмосферой с интересом наблюдал, как далеко заведет друга ничем не ограничиваемое воображение. Иногда было забавно. Иногда заводило не на шутку, особенно, когда потерявший берега шевалье в неконтролируемом потоке сознания примерял на себя образ монарха и начинал «править», пусть даже только в пределах спальни. В такие моменты Филипп подыгрывал ему, плавясь и растекаясь подобно мороженому в жаркий день от всех тех «глупостей», которые делал с ним Лоррен, забывая, где он. Но все это не имело никакой связи с реальностью, и уж тем более, не являлось сигналом к действию. И Лоррен отлично знал об этом. Возведение воздушных замков было частью натуры шевалье. В нем каким-то непостижимым образом переплетались прагматизм, тонкий расчет и одновременно какая-то инфантильная способность ухода от проблем, подмена недружественной реальности более лояльной. Может, именно благодаря такому сочетанию несочетаемого ему всегда так необъяснимо везло. Умение выходить сухим из воды можно было бы написать на его фамильном гербе. Шевалье был одновременно и гармонией, и беспорядком. Все, происходящее с ним по жизни можно было выразить одной фразой — «управляемый хаос». А когда Филипп разряжался сарказмом по поводу очередной не очень умной выходки, Лоррен беспечно парировал: — Ты не понимаешь! Я называю это «контролируемая глупость.» У меня все схвачено. Ну что тут возразишь? Месье оставалось лишь пожимать плечами и закатывать глаза. Мечты о том, что когда-нибудь Филипп станет королем, были его идеей фикс. Лавры маркизы де Монтеспан давно не давали покоя шевалье, рождая в его душе плохо скрываемую зависть и, как следствие, постоянный обмен вежливыми колкостями, ядовитости которым позавидовали бы некоторые представители пресмыкающихся. Именно образ двух гремучих змей приходил на ум Филиппу, когда он наблюдал за «светской» беседой этих двоих. Две главные фигуры закулисья королевской семьи, равные по силе, но не совсем равные по положению, «вторые половинки» братьев — венценосного и запасного, обладающие огромной властью над своими покровителями, но в любой момент способные оказаться на самом дне, и отлично понимающие этого. Наверное, отсюда и неприкрытая ревность во взгляде, и затаенная неприязнь, и считывание по внешним признакам — кто же из них пошатнется первым? Правда, шевалье находился в более выгодном положении по сравнению с Атенаис — их с Филиппом тесное сосуществование не омрачала непрерывная череда беременностей и родов, столь пагубно отражающихся на фигуре и характере маркизы, и мешающая противостоять толпе юных обольстительниц, в нетерпении ждущих своей очереди. Но как бы не хотел Лоррен, чтобы Филипп примерил на себя корону, этого было недостаточно, чтобы поставить на карту свою жизнь. К тому же, шевалье прекрасно знал, что насильственная смена власти для Филиппа полностью неприемлема, да и естественная вызывает мало энтузиазма. Поэтому и тешил Лоррен свое эго, играя в ролевые игры престолов исключительно в постели, да меля языком от нечего делать и от своей природной болтливости. Чистая демагогия и фикция. И вдруг что-то поменялось. Что или кто могли заставить его? Какие неоспоримые доводы нашлись в пользу того, чтобы попробовать сыграть по-взрослому, где выигрыш весьма эфемерен, а проигрыш — позорная смерть? — Я выясню это, или, в крайнем случае, вытрясу из него, и пусть попробует улизнуть от ответа! — Месье раздраженно рванул с шеи шарф. — И этот человек еще посмел назвать короля призовым идиотом! Да если бы объявили конкурс на звание идиота, шевалье однозначно бы заседал в жюри! Вернувшись в свои покои, Филипп не застал там Лоррена. — Шевалье де Лоррен отправились в свои комнаты, — доложил слуга. — Прикажете подавать ужин, ваше Высочество? — Да, и принеси побольше вина. — Месье будут ужинать не одни? — Нет, накрывай на одного. Просто сегодня я собираюсь как следует надраться, и для этого мне не нужна компания. Слуга понимающе поклонился и попятился к выходу. Филипп услышал, как за дверями тот давал распоряжения помощникам, засуетились слуги, осторожно стуча каблуками. Закулисье дворца жило своей жизнью, работая исправно, словно отлаженный, хорошо смазанный механизм, не заметный для господ, но всегда безупречный в своем вездесущем присутствии. Слуга развел камин, и по стенам заметались веселые тени. Филипп подошел к окну и раскрыл его, высунувшись наружу и вдыхая влажный промозглый воздух приближающейся ночи. Где-то снаружи раздавался лай собаки, а из окна какой-то комнаты неуверенно пробивались звуки лютни. Из-за деревьев до него донесся далекий женский смех, который, зазвенев словно хрустальный колокольчик, постепенно затухал в глубине парковой аллеи. Ни одна женщина не умеет любить, — вскользь подумал Месье, представив себе влюбленного идиота, пытающегося увлечь в рощу ветреную шалунью. Филипп закрыл окно и пододвинул кресло поближе к огню. Он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, но это одиночество не было горьким, пугающим, когда щемит сердце от несправедливости устройства этого мира. Это было похоже на ожидание чего-то, словно затишье перед бурей. Таким одиночеством хочется насладиться сполна — сидеть в ночной рубашке и распахнутом халате около потрескивающего камина, утопая босыми ногами в длинном ворсе меховой шкуры, подливать себе вина, смакуя каждый глоток, и ощущать, как терпкий напиток стекает по горлу, даря приятное тепло и бархатистую шероховатость. «Один во всем мире». Месье покрутил это фразу на кончике языка, почувствовал ее вкус, отлично понимая, что совсем скоро его настроение изменится. Вино приятным теплом растекалось по венам, даря наконец-то расслабление, а не просто тупое временное забытье. Оно уносило накопленное напряжение, и мысли Филиппа приняли менее драматичный оборот. Дрова догорали, распространяя тепло. Месье поднялся, чтобы поворошить тлеющие головешки и почувствовал, как его повело в сторону. Комната закружилась перед глазами, и он сильнее вцепился в ручку кресла, потирая другой рукой влажный лоб. — Да вы нажрались, ваше Высочество, — насмешливо произнес он, усмехаясь одними губами. Сойдя к меховой шкуры, ступая босыми ногами по полу и ощущая гладкую прохладу паркета, Филипп направился к подоконнику, где поблескивали в графине остатки живительного нектара, вылил их в бокал, наблюдая, как рубиновые капли медленно стекают, задерживаясь на крае сосуда. Он сделал глоток, несколько капель упали на его сорочку, мгновенно впитались, окрасив ткань в красный цвет и немедленно рождая ассоциации. Бросил взгляд на разобранную постель. Сегодня он не придет…не посмеет. Сейчас, наверное, чистит перышки, жалея самого себя, или уже нажрался в стельку, старательно снимая перенесенный стресс. Филиппу вдруг остро захотелось видеть его здесь. Он знал, что отчасти это действие винных паров в его возбуждающем и расслабляющем свойстве, отчасти то чувство облегчения, которое испытывает человек, перенеся неприятное потрясение и проникаясь неким подобием человеколюбия в благодарность за отпустивший страх. Но он не совершит той ошибки, за которую его всегда отчитывал Луи: «Ты слишком поддаешься эмоциям.» Нет, он не позовет его. Он соберет в кучу все свое потрепанное, словно лохмотья боевого флага, чувство собственного достоинства, он выдержит паузу, окатив его ледяным равнодушием, он проучит его своим молчанием, он внесет смятение в его душу своей безэмоциональностью. Он не покажет ему, как остро нуждается в его тепле. Но, видимо, мысли Месье не желали слушаться разумных доводов и тут же выдернули из памяти одну рандомную ночь из бесконечной череды совместно проведенных ночей, которым давно уже потерян счет, но не потеряно ощущение свежести восприятия. Когда они, упившиеся друг другом до полного опустошения, лежали поверх покрывала, сквозь слегка запотевшее от ночной прохлады стекло виднелся едва посветлевший край неба, и шевалье чертил пальцами узоры на его коже, попутно рассказывая небылицы. Обычная, ничего не значащая болтовня, но голос струился змеиным шелком, то монотонно укачивая, то вдруг прорываясь журчащим смешком, то падая до самой глубокой океанской впадины, то с придыханием становясь до невозможного интимным. Филипп старался не терять нить забавного повествования, но мысли, им рожденные, вдруг начали причудливым образом смешиваться с изображениями единорогов, античных героев и колесниц, и вот уже голос шевалье стал растворяться и теряться в им же самим запущенной цепочке образов. Лоррен рисовал сказочно привлекательные картины, и, кажется, сам же в них верил. Филипп же не верил ни секунды — он просто мерно покачивался на волнах его голоса, с трудом поднимая неотвратимо опускающиеся веки, чтобы разглядеть в едва-едва становящемся полупрозрачно-синем воздухе зарождающегося рассвета черты его лица. И снова приятно проваливался в темноту. И уже сквозь сон чувствовал, как настойчивые руки по-хозяйски сгребают его, чтобы улечься поудобнее, а губы бормочут что то уже совсем бессвязное… …И сейчас, раскинувшись один на белоснежной постели, заботливо взбитой для него невидимыми и вездесущими руками, сонно ворочая усталыми мозгами, Филипп размышлял о том, что не при каких условиях не готов самолично расстаться с Лорреном, будь тот хоть трижды виноват. И для этого не нужно было никаких причин и объяснений, это было как данность, как аксиома, не требующая доказательств. Мысли Филиппа начинали путаться, унося его в какие-то уже совсем запредельные дали. Он уткнулся лицом в подушку, по-прежнему хранящей запах его духов, только теперь это уже не вызывало щемящую боль, а дарило приятную истому. Все произошедшее послужит хорошим уроком маленькому ублюдку, — резкость формулировки не соответствовала общему расслабленному настроению Месье. Он с шумом втянул воздух, вдыхая аромат, загадочно улыбнулся и уснул, впервые за все эти дни не провалившись в какое-то забытье, а мягко опустившись в объятия восстанавливающего сна. Во сне черты его лица разгладились.