Водой для тебя

Иногда Филиппу казалось, что небеса специально послали ему шевалье как орудие возмездия за все причиненные ему обиды и душевные травмы, начиная с детства. Этакое подобие ангела с огненным мечом. Только в качестве меча служили его поразительная способность создавать проблемы окружающим и неиссякаемый талант в генерировании пакостей различной степени воздействия. Лоррен был словно второй половинкой его, Филиппа, сущности, только более отмороженной и способной на то, на что сам Месье никогда бы не решился. Он был глотком свободы в удушающем пространстве условностей и фальши королевского двора. Он развязывал ему руки в мире, где каждый, включая короля, был опутан и стиснут прочными веревками этикета, долга, происхождения и еще бог весть чего. Он — его лекарство от безумия и та отдушина, не позволяющая взвыть и полезть на стену. Крайнее беспокойство и мнительность были частью его натуры с детства и держали Филиппа в заложниках по сей день, сколько он не пытался одергивать себя, став взрослее. Он призывал себя меньше драматизировать и сгущать краски, но фантомные страхи продолжали отравлять его и без того слишком богатое воображение. Они тянулись из глубинного прошлого, когда опасность особенно сильно витала в воздухе. Проступали из детских кошмарных снов, из-за перешептывания придворных, из-за постоянного давления — «ты должен или ты не должен», из-за противоречивых ожиданий взрослых, когда те сами толком не знают, чего от него хотят, но точно знают, чего не хотят, из-за страшных сказок, рассказанных на ночь дурами-няньками, из-за неспособности разобраться с самим собой, со своими странными желаниями, столь отличными от желаний брата, и реакцией своего тела на них… И этот постоянный поиск того, на кого можно было опереться, схватиться, как утопающий за соломинку, стиснуть крепко-крепко и никогда не отпускать. Ты мой и только мой, мы — одно. Я буду держать тебя и защищать ото всех, а ты будешь защищать меня. Мы всегда будем вместе. Сколько он помнил себя, он всегда искал такого друга. Но каждый, кого он находил оказывались не тем. У них у всех на первом месте был не он, Филипп, единственный и неповторимый в своем роде, не ценность его дружбы, а вбитое с рождения чувство преклонения перед властью и сильными мира сего. Он замечал, как подобострастие проявлялось даже у самых маленьких его товарищей по играм. И Месье бунтовал в гордом одиночестве, зная, что поддержки ему ждать не приходится. Потенциал, которому никогда не суждено проявиться, способности, до которых никому нет дела, причудливый, чужой и неуместный на этом празднике под названием «жизнь короля-солнца и его окружения». И только с появлением Лоррена, с его беспечностью, нигилизмом и внутренней анархией, Филипп почувствовал что у него есть все шансы стать «тем единственным», пусть даже для такого неисправимого нарцисса. В всяком случае, между ними не оказалось той пошлой прослойки, которая всегда была в его отношениях с другими — присутствие третьего «всевидящего» королевского ока. В их отношениях были только они сами, и кто их них был выше, кто ниже — это было уже совсем не важно. Филиппу казалось что все вокруг, начиная с его брата, матери, отчима, жены, включая друзей, наставников и заканчивая слугами, лишь постоянно грузят его, подпитывая то неотпускающее чувство напряженности, от которого возникает желание убежать куда не глядя, или забиться в угол, закрыть голову руками и плакать. И только один Лоррен знал выход из этого темного лабиринта. За руку он выводил Месье из духоты окружающего его мира в мир другой реальности, где было забавно и непредсказуемо, где все дышало свободой и сладострастием. Только он был способен успокоить Филиппа своим вальяжным «забей, ничего плохого не случится». Филипп даже не заметил, в какой момент Лоррен прочно вошёл в его жизнь. Подобно вьющемуся плющу он вполз, пробился, сросся с самой сущностью Филиппа. Завладел его мыслями и потребностями. Стал необходимым, как глоток вина для горького пьяницы. Конечно, Месье легко мог бы прожить в этом мире и без него, но это был бы уже совсем другой мир. Серое подобие живого мира. Лоррен, словно ребенок, дорвавшийся до баночек с красками в отсутствии взрослых, хаотичными мазками раскрашивал его, не заботясь о гармоничном смешении оттенков, а наслаждаясь произведенным сиюминутным эффектом. Правы мудрецы в том, что каждый получает того человека рядом, которого заслуживает. Наверное, беспокойной, мятущейся душе Филиппа, с его постоянной рефлексией, запутанностью и переломанностью не хватало именно такого человека в качестве наперсника, лучшего друга и любовного объекта. Именно такого спутника он заслуживал — сумасбродного, средоточие всех возможных пороков и недостатков, но обладающего огромным жизнелюбием и потрясающей способностью к регенерации, не страдающего перманентной депрессией или угрызениями совести, не позволяющему себе грустить больше одного дня, и тоже самое внушая Филиппу. С ним всегда было легко. «Бестыжесть» возведенная в ранг жизненного кредо, идеи. Его «никогда не о чём не жалей» были его собственной религией. В нем как будто изначально был встроен механизм защиты от саморазрушения, которого не было у Месье, этакий блокировщик. Филипп завидовал тому, с какой лёгкостью шевалье умел прогонять от себя грустные мысли и находить оправдание своим даже самым некрасивым поступкам. Он словно Папа Римский с лёгкостью отпускал себе грехи. Он жил на полную катушку, вздыхая этот мир полной грудью, ни в чём себе не отказывая. Они с шевалье под стать друг другу, два сапога пара, две грани одного целого. Идеальная стыковка всех личностных характеристик, полное резонирование друг с другом как совершенно настроенные друг на друга инструменты, хоть этого и не слышат окружающие. Они — пара, и её не разбить, как бы этого не желал Луи. Он окружил Филиппа стеной, протоптал в нём какие-то неведомые тропы к самому сокровенному и мастерски играл на этих чувствительных струнах, будто всю жизнь только этому и учился. То задевая больное, то даря самое большое наслаждение. Он подсадил Месье на себя, сделал зависимым от себя. Мог ли Филипп жаловаться на это? Нет. Только с ним он и чувствовал себя живым. Откуда в нем было столько нежности? Из каких источников щедрыми горстями черпал и изливал её на Филиппа тот, кто был способен любить исключительно самого себя? Даже в ласках обожающей его матушки не было столько мягкости и теплоты. И дело тут было даже не в чувственном проявлении любви. Только он мог легким ветерком невесомо перебирать волосы своего принца, едва касаясь кончиками пальцев, обволакивая и лаская, как скользит по лицу легчайшая вуаль во время чуткого сна. Когда и сам не знаешь, было это наяву или показалось. Только он мог заглядывать в глаза так, что тебя просто клинит от нежности. Не отводя взгляда, цепко удерживая значки Филиппа своими зрачками, вытягивая из него душу, попутно растворяясь в нем. Смотреть так, будто никогда в жизни не видел ничего более волшебного и завораживающего. Будто столкнулся с чудом и никак не может насмотреться…как в последний раз, чтобы надышаться им на всю жизнью и отпечатать в памяти мельчайшие его черточки. И в этом восторге на грани экстаза в такие моменты не было никакой фальши. А его поцелуи в те минуты, когда они лишены сексуальной окраски? Это как осыпание лепестками роз, так целуют детей, сочась нежностью и умилением, вдыхая их аромат и наполняясь их чистотой. Как ему удавалось в такие моменты быть таким чистым, практически невинным? Окружающие не понимали за что можно его любить, потому что они не знали его таким. А Филипп знал, каким тихим и уязвимым может быть он. Только с ним. А если всё это иллюзия, химера? Что ж, Месье готов обманываться, потому что никто не может дать ему того, что может дать он. Зачем ему сосредотачиваться на настоящей реальности, которая по сути так же иллюзорна, только ещё сера и тосклива? Ведь можно жить в другой, и верить, что тебя любят. Всю свою жизнь Филипп только и слышал — Луи затмевает солнце, Луи то, Луи се, а ты не высовывайся, твоё место позади, ты запасной игрок на случай ситуации, которая, дай бог, никогда не случится. Все восхваляли блеск короля-солнца, и даже его друзья, включая самых дерзких и храбрых, оставаясь с ним наедине, вторили как попугаи, порой стыдливо отводя глаза: а что скажет король? А если узнает его Величество? От всех этих «если» Филиппу становилось тошно и невыразимо скучно. И только Лоррен в его отмороженности смело декларировал, дескать Луи тебе в подметки не годится. И этим даже у Филиппа порой вызывал трепет. Только он произносил то, о чём другие придворные боялись даже подумать: «Ты лучше, умнее, талантливее, храбрее и достойнее своего брата. Ты — самый-самый! Ты — центр моей Вселенной!» Вот уж точно, без царя в голове! Священного трепета или страха перед властью у него не было — были только показное следование условностям и высмеивание их за спиной короля. Он был до странности свободен. Свободен от предрассудков, стереотипов, и это была его личная свобода, которая, конечно, тоже приняла весьма странные формы крайнего цинизма и отрицания моральных устоев. Но можно ли оставаться абсолютно здоровым в обществе, где все больны? Филипп вспомнил взгляд Луи… Интересно, сколько времени он стоял, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку спальни, и смотрел на них, спящих, прежде чем распахнуть ставни? Тогда Филиппу почудилось, что Луи завидовал ему. Нет, не его близости с шевалье, которого он на дух не переносил. Ему показалось, что в тот момент Луи завидовал его счастью. Тому, как тесно обнимает и прижимается его брат к тому, кто дарит ему тепло, и каким счастливым выглядит в такие моменты…каким бы искореженным, переломанным и ущербным не было это счастье в глазах Луи. Мог бы — забрал бы и это, ведь не привыкать ему. Вот только несъедобно для него это счастье. Поэтому и остаётся только смотреть со смесью любопытства и недоумения, пытаясь понять — почему? Филипп порой считывал с лица брата вопросы, на которые тот не находил ответов: что такого необыкновенного мог найти младший брат в этой самодовольной красивой кукле для грязных утех? Не только же крайняя озабоченность шевалье вопросами прелюбодеяния влекла к нему? Дело тут далеко не только в примитивных инстинктах. Но что тогда? Почему он? В окружении брата много дворян с прекрасной внешностью и благородными манерами, только в отличие от шевалье, еще и обладающих честью и достоинством. Этой загадки Луи было не разгадать, как тот не пытался. Однажды он все же решился спросить: что ты находишь в нем? — Он меня развлекает, — небрежно бросил Месье, — с ним никогда не бывает скучно. Луи промолчал, но ответом не удовлетворился. Наверное, существуют в мире такие люди, чье предназначение отражать другим людям самих себя. Заглядывая в серо-зеленые глаза шевалье, Филипп заглядывал внутрь себя, порой приходя в ужас, а порой восхищаясь своей собственной природой — неужели я такой? С Лорреном не нужно было притворяться, казаться лучше или хуже. Он открывал Филиппу его потаенные желания. — Я по взгляду вижу, что ты что-то задумал, но не можешь решиться. Сделаем это вместе! Я всегда на твоей стороне, ты же меня знаешь! Иногда он казался Филиппу простым как три копейки, а иногда загадочным, как пирамида Хеопса. Самое удивительное, что в нем было и то, и другое. Любит ли его шевалье? Способна ли вообще его истинная натура испытывать чувства, отличные от эгоизма и самолюбования? Или он, в самом деле, как зеркало только отражает Филиппу его собственную любовь? Но зато как отражает! О, Мастер иллюзий!