Эфина

В столице Габриэллии в это время бушевала стихия. Угрюмые тучи скалились псиными мордами и чистыми слюнями брызгали на грязные улицы. Униженное черное солнце куталось в покрывала черных облаков. Горхонд пылал холодом. Над черными улицами, казалось, больше никогда не взойдет солнце. Массивные ноги огра расплескивали мелкие лужицы в разные стороны. Некоторые капли даже попадали на Эфину, и с каждым таким разом она недовольно закатывала глаза, будто обижаясь на какую-то нелепую шутку. - Госпожа. Мы пришли! - рявкнул огр, приближаясь к дому Петрарии. - И без тебя знаю, - пасмурно проговорила Эфина. - Открывай, Петрария! Я с Эфиной, то есть, с великой королевой! - произнес огр, со страхом поглядев назад, на Эфину. Дверь моментально открылась. - Эфина! Дорогая! Проходи, проходи быстрее! - сказала Петрария, пропустив Эфину, но закрыв дверь прямо перед огром. Тот остался на улице. Ему ничего не оставалось, как подойти к окну и обиженно смотреть в него. - Я Вам - все, а Вы - так, - Его лицо еще долго виднелось в окне, и при каждом ударе молнии оно ярко освещалось, но его так никто и не заметил. - Эфина, у тебя плохой вид. Что с тобой? - растерянно спросила Петрария, ставя чайник. Она знала, что старушка сидела в темнице, но ради приличия решила спросить. - С внуком не поладила, - ехидно проговорила старушка и усмехнулась. - Вот и в темницу решил посадить. - Как можно? Да пусть он к черту провалится! - Сама виновата. Что я наделала? Эх, не думала, не думала! - А я-то как думала. Я все знала! Обо всем я знала. - Да все обо всем знали. Только не знала я. - Какой Лефан... Однако что творится в стране нашей? - И не говори. Я уже ничего не могла сделать. У нас ужасное правительство. Герцоги, бароны... Да все вы катитесь к последним чертям! - Эфина ударила старческим, слабеньким кулаком по столу. Огр за окном испугался, но продолжал преданно стоять. - Тебе сделать бутерброды с помидорами? - спросила Петрария. - Какие помидоры? О чем ты? - Это мои фирменные бутерброды! - Да не о бутербродах речь! Меня внук предал. - Никогда не поздно поговорить о еде. Тем более на голодный желудок мы теряем рассудок. Огр до сих пор стоял. - Я хочу спать. Нет желания ни есть, ни рассуждать. Я хочу просто... - Эфина закрыла лицо руками. - Тебе желтые или красные помидоры? У меня появился новый сорт. А вообще... - Петрария сделала серьезное лицо. - Следить за помидорами сложнее, чем за королевством. - К чему мне твои помидоры? - Эфина зарыдала. Петрария поняла, что разговоры о помидорах сейчас неуместны и потому сменила тему беседы: - Я просто пытаюсь тебя отвлечь... Пойми, что это твоя, в первую очередь, серьезная ошибка. Ты поторопилась возводить на престол своего внука, было бы правильнее, если бы Лефан сел на трон после твоей смерти, а ты поступила как-то... наивно. В Габриэллии всегда было так, что наследники садились на трон после смерти своих отцов, дедов. Неужели ты думала, что он к тебе будет относиться с любовью и благоговением? Глупая, не тот уже век. Попробовала бы ты в одежде нищенки пойти в какое-нибудь село, тебя бы выгнали, как паршивую собаку. Но если народ будет знать кто к ним пожаловал - стол накрыт, языки говорят только самое лучшее, правильное, и только за спиной могут как-нибудь подло выразить недовольство. Ты это должна знать лучше, чем я. Все-таки ты королева, но почему это должна объяснять тебе я? - Я все это прекрасно знаю, - прорезался голос у королевы. - Но ты же понимаешь, что я ожидала от него хоть капли уважения, не говоря уже о любви. Мы были с ним в очень хороших отношениях, он все же мой внук. Годы воспитания, поддержки – и все впустую! Я желаю ему смерти, и это меня пугает. Я не хочу ненавидеть своего внука. Это идет не только против принципов и совести нашей семьи, да и против моей личной королевской чести, уже утерянной формально чести. - Иди спать, Эфина, - проворчала Петрария, разжевывая помидор. Огр все еще стоял у окна. Его так никто и не заметил. Эфина легла спать, вскоре легла спать и Петрария, но гигант все стоял, будто ожидая, что его все же впустят. В это время мимо огра пробежал до боли знакомый ему силуэт. - Кто там? Выйди, покажись, - рявкнул он, но фигура не слушалась и отбегала. Тогда гигант, сделав два шага и вытянув жирную руку, поймал за капюшон какую-то тень. Отдернув капюшон, он увидел испуганное лицо горничной замка. То была Надия. - Что ты... Тут делаешь? - Так я же... За покупками пошла... - растерянно и быстро пролепетала Надия. - Какие покупки ночью? Купцы спят, лавки это... как его там... тоже спят! - Мне приказано самим королем, и я четко выполняю его приказы, - уже понимая, что будет говорить дальше сказала Надия. - Ты врешь. - Не вру, вот список. Огр жирными пальцами схватил бумажку, сделал вид что читает, и вернул ее в руки дрожащей от холода Надии. - Иди! - рявкнул он и отошел обратно к окну. *** Розаэллия. Эта ночь была очень тихая и спокойная. Тишину нарушали только цикады, однако их пение было таким долгим и навязчивым, что постепенно оно растворялось в тишине и становилось ее частью... Звезды и Луна освещали замок недостаточно, поэтому в комнате герцога Эбберллена горели свечи. Он кропотливо трудился, переписывая адреса и имена тех, кого обязан был посетить. Кроме того, он переписал даже письма, написанные Турпорибусом, потому что считал неприличным отдавать их в том виде, в котором он получил от короля. Помятые, в некоторых местах порванные - они вовсе не выглядели как официальные королевские письма. Удачно подделав подпись короля, Эбберлен улыбнулся. Уж очень ему понравилась собственная работа. *** По туманному, еще спящему городу Розаэллии, ехала самая обыкновенная серая карета, которую волокли за собой самые обыкновенные, тощие, засыпающие на ходу лошади. Единственное, что могло отличить эту карету от других, так это ее неопрятный вид. Можно было приметить небольшую, но тускло-сияющую дыру на крыше кареты, через которую просачивался унылый, едва сияющий, утренний свет. Это давило на Эбберлена, который недовольно морщился и мечтал, чтобы солнце, которое мешает ему спать, немедленно потухло. Пытаясь как-то отвлечься от уныния, и при этом держать себя в серьезном положении, Эбберлен произнес: - Кучер, ты меня утомил. Когда подъедем? - Ваше премногопревосходительство,- слегка подбадривая атмосферу своим бодрым голосом начал тучный кучер в синем тулупе и черных шароварах.- мы только от замка отъехали. Нам еще предстоит долгий путь, а мои плуты – охх, как устали! - Лето не радует нас хорошей погодой. Глядишь - и заморозки скоро, - дабы не заснуть и услышать подбадривающий голос, сказал герцог, но не услышав ничего, продолжил: - Ладно, давай, езжай быстрее уже, подгони этих лошадей. На пути никто не попадался, все будто замерло в неподвижной стихии и не хотело пробуждаться. Скучные, попадающиеся по дороге дома, были настолько однообразными и незапоминающимися, что каждые два, три, четыре здания сливались в одно целое. Дорога была неровная, а толчки и подпрыгивания кареты все больше усыпляли скучающего, не знающего чем себя занять, герцога. Наконец, туман рассеялся, но даже это не позволило дню быть более радостным. Эбберлен уже почти засыпал, но через какое-то время, скучные, надоевшие дома и дороги стали более интересными. Постепенно стали появляться люди, начиная с мимолетных прохожих - дамы, выгуливающей свою собаку, иной дамы, идущей под руку с кавалером, держа в другой руке декоративный зонтик, и заканчивая толпами снующих студентов. - Центр города, - лениво утвердил Эбберлен, на что кучер вновь не смог ничего ответить. По мнению большинства жителей Розаэллии, центр города ее столицы, которая тоже называлась "Розаэллия" - был самым живым и самым красивым местом в стране. Сюда съезжались в основном иностранные гости, обогатившиеся купцы, озолоченные герцоги и посеребренные бароны. Помимо этого, расположенные чуть ли ни на каждом квартале корпусы университета, единственного просветительского места во всей Розаэллии, могли гарантировать некую оживленность этому месту. Памятники, поставленные в честь предыдущих правителей, находились на королевской площади, не скрытой от посторонних глаз, как это было в Габриэллии. Все имело такой масштабный, торжественный и в то же время гостеприимный вид, что Эбберлен на несколько секунд повеселел, но позже, вспомнил поручение короля, усмирил свое зарождающееся вожделение и принял строгий, серьезный, но при этом нелепый вид. Как Эбберлен ни пытался быть более сложенным, как он ни пытался пудрить себе лицо (даже носил корсет), его тело все равно всегда было скрюченным, как ветка дерева зимой, его лицо было вытянутым, как крысиная мордочка, а зубы всегда скалились, как у агрессивной собаки. И вот карета остановилась, подняв вокруг себя пыль. Извозчик крикнул "приехали", дверь открылась и, хоть и молодое, но скрюченное существо вышло из кареты, безуспешно пытаясь выпятить грудь. При виде такого нечеловеческого облика, проходившая мимо пышная дама в не менее пышном платье, испугалась и невольно вскрикнула, чем обидела бы Эбберлена, если бы только ни оказалась в позорной ситуации: потеряв равновесие, она упала в небольшую, но грязную лужу, тем самым рассмешив извозчика. - Вместо того, чтобы смеяться, лучше бы помог, - сам едва сдерживая смех, процедил Эбберлен. Но женщина в то время, перекатившись с одного бока на другой, и отталкиваясь от собственного платья, смогла встать на ноги, издавая нелепые звуки и размахивая руками, пытаясь таким образом сохранить едва приобретенный баланс. Кучер даже не сдвинулся с места, ему было важнее бессмысленно причесывать тощих лошадей пухлой рукой, а Эбберлен был уже далеко от неудачно упавшей женщины. В это время, из огромной кучки студентов, вышло двое. Первый был низкий, на вид лет шестнадцати, второй был чуть повыше, лет девятнадцати. - Это моя мать! - сказал первый студент кучеру, сдерживая слезы. - Мамочка! - сказал второй и бросился на грудь растерянной и растрепанной дамы. Первый же студент подошел к поцокивавшему кучеру, и, решив задеть его совесть, начал: - Моя мама уже целый год не падала в грязь, а вы своим наглым приездом решили убить ее, ее красоту, ее не унижаемый до сих пор образ. Кучер был удивлен, и что происходило в эти мгновения, ему было совершенно неясно. - Вы что, дети? Она сама упала. Я-то в чем виноват? Не понимаю, - лишь растерянно промолвил кучер. - Он еще не понимает, - плача на материнской груди прокричал второй. - Она нас вырастила, выкормила, а вы с ней так, в грязь ее? - Ему не понять нас, - будто актриса, неудачно переигрывающая в театре, изображающая роль умирающей, покинутой всем миром женщины, сказала дама, отводя второго сына под руку от "жестокого" кучера. После, женщина с сыновьями подошла к той луже, которая стала причиной всему этому грехопадению, и поочередно обмакнула головы обоих в мутную воду. Дети нисколько не сопротивлялись, а наоборот, с радостью подчинились материнской воле. - Да! Теперь мы все будем униженными, все, как один, - говорила женщина, думая, что этими словами она унизит и оскорбит кучера. - И все пойдем отмывать свои грехи, ведь мы - добродетельная сила, а вы - бездушная сила подземелья! - после этих слов, она указала грязным пальцем сначала на лошадей, затем на "виновника бесовского торжества"- кучера. - Пойдемте же, дети мои! - одухотворенно сказала дама, ехидно посматривая в небо, и, наконец, удалилась, оставив кучера в растерянности. - Попадаются же глупые люди! - сказал он, глядя на три грязных силуэта. Эбберлен не стал зрителем сей глупой сцены. Он был занят совсем иными проблемами. Ему предстояло решить несколько политических и экономических вопросов, с одним высокопоставленным лицом государства. Дом, к которому приближался Эбберлен, соседствовал с другим домом, примечательно-обветшалым, вычурно-некрасивым, с большим, несуразным балконом. Вся побелка этой странной постройки уже давно осыпалась и кусками валялась подле. Деревянные кости дома выглядывали из всех щелей. Герцог, по своему обыкновению, не обратил внимания на этот дом, и сразу отправился в тот, который ему необходимо было идти. Дом не был примечателен ничем, но при этом не пестрил той уродливостью, которая так возмутительно прожигала соседнее здание. Все было обширным, обыкновенным, сложно сооруженным, но не отличающимся от других близлежащих домов, исключая неказистую соседнюю постройку. Теперь Эбберлен был у входа. Рассматривать архитектурные новшества других улиц не входило в его планы и обязанности. Красочные плиты под ногами, хрустальная люстра над головой у входа, напомаженный лакей - все было неинтересно. Дверь открылась. Холл был красив для столь обыденного здания, но все равно не вызывал даже улыбки у чересчур важного Эбберлена. Сам Эбберлен не испытывал или старался не испытывать любовь ко всему живому и естественному. Он чаще полагался на свои и чужие обязанности, верил, что служа закону и придерживаясь либерально-демократических норм, можно прийти к истинному идеалу человека. Каждое упоминание о чем-то романтическом, духовном, резко прерывалось его озлобленной наукой повседневности. Любой человек, занимающийся созданием картин, или же изучением всего того, что нас окружает, виделся в его глазах политически-обязанным. Все - искусство, наука, вдохновение - должно работать на политику и только на нее. Саму же архитектуру, включая замок Турпорибуса, Эбберлен не понимал. - О! Здравствуйте! Кто пожаловал! Надо же! - чуть ли ни с порога, встретило гостя высокопоставленное лицо. Эбберлен взглянул на него. Последний раз он видел его два месяца назад, когда тот приходил к Турпорибусу подписывать огромную стопку бумаг. Это был человек достаточно высокий, с определенной важностью на лице, которая сразу развеивалась, как только он начинал говорить. Его полнота придавала ему солидности, но чего-то не хватало для видимости строгого человека: не хватало усов, не хватало бороды, да и вообще, хоть он и был полным, но был тем полным добрым толстяком, с которым приятно говорить. Его доброта во время разговоров с мужчинами доходила зачастую до братских поцелуев в щеки, во время бесед с женщинами - до поглаживания талии и поцелуев рук. Любой, кто знал его, кроме отдельных личностей, которых недолюбливал сам высокопоставленный, мог сказать, что это - человек добрейшей души, самый щедрый, веселый и простой, простота которого не доходит до невежества, а только придает перчинки его интеллигентнейшему поведению. Эбберлен посмотрел на Высокопоставленное лицо, а затем резко перевел взгляд в окно и более не имел желания смотреть на собеседника, показывая свою занятость: - Здравствуйте, многоуважаемый Велимир. Ну, я не просто так, как вы понимаете. - Да, да, да, да, да! Я все понимаю. Вы проходите, что стали у порога? Проходите. Тут и чай, и кофе, смотря что вы предпочитаете, мой любезнейший. - Опустим все это, меня трапеза не интересует. Поговорим о более насущных делах, - слишком официально для такой домашней обстановки, сказал Эбберлен. - Да что вы такой скучный, мой любезнейший? Вы проходите, проходите, там все оформим, все будет оффицциально! - Ладно, поступлю по вашим правилам, - сдался герцог. Через несколько минут, высокопоставленное лицо и Эбберлен сидели за столом. Велимир уплетал свежеиспеченные блины, а Эбберлен, казалось, решил побаловать себя двумя глоточками чая. - Ну, так, зачем я пришел. Поручение. Короля. - А-а-а! Самого короля! А почему он сам не пришел, или... дела важные? - сказало высокопоставленное лицо, безуспешно пытаясь развеселить гостя и делая непонятные намеки, игриво покручивая пальцами. - Я вас не понимаю, но ладно. Тут у меня есть письмо. Одно. Для вас, - сказал Эбберлен и вытащил аккуратно сложенную бумагу. - Ну-ка давай сюда эту юридическую отраву. Что там на повестке дня? - заинтересованно и бойко, будто это приглашение на великосветский вечер, спросил высокопоставленный. - Прочтите сами, - сказал Эбберлен. "Мой достопочтенный и многоуважаемый Велимир! Спешу доложить вам о проблемах, которых вы наверняка сами знаете, о положении нынешнего купечества. В последнее время купцы богатой и средней руки стали беднеть. Если купцы малой руки меня более не интересуют, то я не могу не тревожиться за судьбу тех, кто развивает экономику нашей страны. Мы должны принять решительные и действенные меры по устранению сложившейся проблемы. Купечество, как одно из ведущих сословий, должно сохранить свою преданность государству. Участившиеся жалобы купцов в последнее время почему-то игнорируются. Прошу рассмотреть, есть ли какие-либо ограничения, или, наоборот, дозволения у данного сословия, которые могут понизить их положительное влияние на государство. Заранее премного благодарен. С уважением, Король Розаэллии, Турпорибус". - Вот это письмецо! Такие лестные словечки, - сказал Велимир, откладывая бумагу. - Ну, мой милый друг, - обратился он к Эбберлену. - Я готов вам кое о чем поведать. - Весь во внимании, - сухо сказал Эбберлен. - С купцами, по большей степени, я вас уверяю, все в порядке. Никаких ограничений и лишних дозволений у них нет. Возможно, леность сыграла свою роль, но такое, увы, никто не в силах исправить. Хотя... есть тут некоторые крайне отвратные фигуры, которые мешают, сильно мешают. Я говорю про лжекупцов, или, как выражается король, купцов малой руки. Но все это, мой любезнейший, временные трудности. - Откуда тогда королю поступила информация, что купечество находится в бедственном положении? - Слухи, ложь и обман! - яростно проговорил Велимир. - Вы не вызываете моего доверия. Я так полагаю, что вы что-то скрываете, - подозрительно сказал Эбберлен. - Да что же ты такой скучный, ну точно иностранец, еще и имя такое - Э-б-б-ерлен. Я тебя и накормил, и напоил, а ты мне не веришь. Плохо это. - Попрошу вас не использовать фамильярность в моем присутствии и к моей персоне, - переходя на тон, чуть выше сухого, сказал Эбберлен. - Ути, какие важные, - сказал высокопоставленный, но увидев, что герцог расстроился, добавил: - Ну, ладно, ладно. Это я так, от своего друга привычку взял. - Что за друг, посмею спросить? - Да, был один, проездом. Славный, конечно, дедок. Еще шубу постоянно носил, да с нашими горничными заигрывал. На "В" как-то его имя, сейчас не вспомню, но мы не про него. - Лучше разъясните один момент, который меня заинтересовал. Вы мне говорили про фигуры, которые мешают. О чем это? - А-а-а! Точно! Про одну гадину вспомнил. Пойдем к ней, здесь недалеко. - Куда это я должен идти? - испуганно проговорил Эбберлен. - Да брось свое кокетство. Пошли, ой, извиняюсь, пойдемте. - Ладно, я, надеюсь это стоит того и не потратит впустую моего времени. - Нет, нисколько, даже увеселит. Она такая забавная. Такая нелепая, несобранная. - Это вы про кого? - Сейчас увидишь.