Искупление. Сказ об отрочестве

— Царе, а царе, — завлекал Феденька государя в чащу лесную. — Ой, царенька, вижу, вижу зайца, вон сидит, смотри скорее! — и вышли они на опушку лесную. — Ну и где заяц твой? — Иван Васильевич, остановившись, да осмотревшись, не увидел никакой живности. Только ели в вышине свистели. — Да как же? — притаившись, Федька уставился куда-то. — Погляди-ка, — и прищурившись, тихонечко пошёл на носочках. Царь нахмурился, но насторожился. Наклонился. И вдруг, Федька рывком развернулся, врезаясь в Ивана Васильевича, да бесстыдно глянув на него из-под густых ресниц, лыбиться. — Тьфу ты, Федька! — Грозный опешил, еле успевая поймать мальчишку. И когда наглец пуговицы на рубахе расстегнуть успел? — Чего удумал? — царь залюбовался на Басманова, что тут же приласкался к плечу его широкому. — Как же? — мальчишка хитренько заулыбался. — Зря чтоли я пол версты гнал нас от людей твоих? — и он нагло приспустил кафтан, оголяя плечико. — А ну, срамник, прикройся! — царь перехватил шаловливые пальчики Федюши, что так и норовили зарыться под его одёжи тяжёлые. — Царь батюшка, — завихлялся Басманов рядом с государем. — Как же любо то здесь, — он нарочито долго вдыхал летний пропаренный засухой воздух. — Солнышко — марево, — и Фёдор, приковав к себе царский взор, подошёл к лучам света, заискрившись. Матерь божья… Как же он красив. Чернявые кудри, играющие на легком ветерке так и манили, чтобы их пригладили, искусанные губы, что мальчишка разодрал этой же ночью, так и просились, чтобы их снова изласкали, а глаза… Иван Васильевич николе не мог противиться сему взору, такому чистому, игривому, почти девичьему. И было в очах этих что-то ещё, что-то неземное, отчего каждый раз государь дурманился похлеще вина сладкого. Стоит пред ним Федька, такой беззаботный и срамной, что не может устоять Грозный, ну не может! — Что же делать то с тобой? — посмеиваясь, ведомый какой-то силой, которой только молодший Басманов владал, царь подошёл к мальчишке, оглаживая маковку его. Федька сразу прильнул к руке, посмеиваясь мыслям потешным каким-то, что в головушке роились. — А ты приголубь, не прогадаешь, — на цыпочки поднялся юнец, влюблённо уста свои поднося к щеке царя. — Любиться то, — Иван Васильевич, глядя на личико озорное, прошёлся щетиной по Федьке. — Здесь что ли собрался? — посмеялся Грозный. — А отчего ж не здесь? — Басманов, глазки синие сощуря, прошептал. — Так мне мила страсть твоя, — и щёлкнул он язычком, обводя им за ухом Ивана Васильевича, который сгрёб в объятия Федьку, да повалил на травку мягкую. — Ну, — навзничь откинув мальчишку, да кафтан задрав, совсем уже добродушно ответил государь, любуясь наготой совсем ещё юнца, — Терпение, соколик мой, — и как-то сурово остановил он трепыхания Федьки, что в попытках всё норовил сбросить с себя портки. — Невмоготу уж, — простонал кравчий, скидывая летнюю шубу с царя, да строя такое бесподобно прелестное личико, что любой б прельстился. А государь, окутанный чарами сорванца, так и трепетал, словно впервые видит ангела своего, такого беспомощного, невинного, просящего, такого… Такого хотелось обнять, укрыть от всех забот и чтобы кожа оставалась такой же восхитительно чистой и чтобы ни одна боль всего света не посмела отразиться в сих чудно васильковых глазах. Такой юный ещё Федька, так и льнёт к государю, вздыхает любовно от каждого прикосновения, шальны помыслы его, да нет в них той темноты, что души опричников других разъедала. «Надёжа, не томи ты меня», — стенал Фёдор. Царь помнит, как выдрал из рук Басманова младшего лук со стрелами, как отругал батюшку его за то, что ребёнка то такого пригожего под Литву брать собрался. Так и назначил кравчим Федюшку, чтоб мёд, да вино подносил на пирах, на кухне хлопотал, да больше не смел и заикаться про войну. Не гоже такое сокровище кому-то отдавать, только его он. При дворе уже смеялись во всю, чуть ли пальцами не тыкая, как кравчий по пятам за царём бегает. И кольнуло что-то так больно государя, как только вспомнил он об одном случае, что укором поперёк горла тут же впилось, да позабыть поскорее собрался! Погладил он Федю по головушке кудрявой, по щеке с пухом детским и вздохнул шумно, дивясь, как отрок сей пригож: вылитое неземное существо, обвивало его, ластилось, словно был Иван не человеком, а господом богом в глазах мальчишки. Ну как можно его ругать? Басманов жарко что-то шепчет, извивается, умоляет… И вспомнил царе, как прямо у него за спиной, про дитятко милое, толки недобрые шли. Убить собак этих мало! «Хуже бабы!» «Содомит и царя таким же делает» «Совсем батюшке замутил душу» И на душе так паршиво стало, и будто не было сейчас Федюшки под ним, будто превращался он в бесстыдную девку, а рядом бояре стояли, да гоготали. Так и ещё поганее сделалось оттого, что сам ж кравчий блудом своим и привёл их к этому. Тряпки бабьи нацеплял, негодник, сережки эти поганые… Ведь распутство состоит не в совокуплении токмо, но и в том, если мы смотрим бесстыдными глазами. А как ж не смотреть на срамника бесстыдно?! Глядит, гадёныш на каждого с нахальным вызовом, да какой-то порочной скромностью, аки дешёвая уличная девка, тьфу! Блуд в воплощении Фёдора делает людей бесчестными, нищими, смешными и презренными и быть может не огульно на него пеняют, есть правда в голосах бояр его, ведь к вечному ж огню соромник склоняет! «Всё я для тебя…» — бормотал Басманов, да злость нечестивую в царе разжигал. Вздорные речи, вылетали из юнца, совсем уж делая похожим на блудницу. В голову ударили слова святого Иоанна о том, что блудник любить не умеет, а только коварствует, в его лобзании — яд, в устах — губительная отрава. Фёдор, что гладил так доверчиво спину государя, не мог спастись от мглы, что души их разъедала. Схватил Иван Васильевич Федюшку за шею, да шваркнул на живот, от чего тот, лишившись всего воздуха разом, впился ногтями в землю сырую. Надеялся, уповал, истинно верил царе, что мертвое способен возродить луч света, да ошибался видимо. Свет то поддельным оказался. Чёрным пятном разлились в сердце Грозного слова опричников, что молву всякую не гнушались про кравчего разносить, да увидел он в словах этих правду. И такая обида одолела его, что не зная себя, стянул он с юнца портки, да пальцами двумя вонзился в него. Тот растеряно вздёрнулся, да юрко улизнуть попытался. И выскочил бы ведь, если бы не тяжёлая длань государева. — Батюшка! — проскулив, Федька с ужасом обернулся, глядя как смута захлестнула небесные глаза государя. — Молчи! — рявкнул Иван Васильевич, одним рывком вжимая, что есть мочи, вырывающегося кравчего обратно. И такая злость нашла на Грозного, что готов он был на месте убить его только за одни его вопли и понимал ведь, что не повинен ни в чем. Разве что в расприях, что разносил он по Руси, да ведь не его это вина, что таким уродился. А может и его, раз содомитский дух сеял он в каждого, на кого взглянет. Валяющийся в блуде есть общая скверна для церкви, и посему от такого всем долженствует отвратиться! Справедлива, справедлива молва, да батюшка на утренней службе не зря ему тогда сказал об огне языческом, что горел в мальчишке… Разгневался государь, что блудник от лукавого сломил волю его, да не задевали больше мольбы. — По что? По что, батюшка?! — снова дёрнулся Феденька, ища спасение в последнем выпавшем шансе избежать участи столь постыдной и, быть может, заслуженной. Быть может и правильно небеса прогревались на него за то, что пороки свои не усмирял. — Не губи! — Федька захлебнулся в гласе своём высоконьком и тут же получил по губам. — Лей, лей слёзы, — царь рывком вздёрнул кравчего, что хватаясь за цветы полевые, не сразу на коленях очутился. И лишь пригвоздив его весом своим немалым, усмирить он смог мальчишку, который, как будто бы вдруг что-то поняв, весь обмяк, смиряясь с пылом Ивана. Такое бывает. — Дурно меня к греху содомскому склонять! — Грозный обрушился гневом праведным хлеща, что есть мочи Басманова по ножкам трясущимся. А он лишь, стиснув зубы, зарылся лицом в траву и затих, бормоча про себя только какую-то молитву. — Ангеле Божий, хранителю мой святый с небесе данный, — дрожа, лепетал юнец, разрываясь от боли. — Прилежно молю, Ты мя днесь от зла сохрани, ко благому деянию наставь, — изредка икая от больно грубых понуканий, глотал вскрики Фёдор. — Довольно! Довольно имя Божие упоминать, срамник! — царь пытался закрыть рот кравчему, изнемогая от ярости дьявольской. А Фёдор уж не слышал ничего, только зажмурился весь, когда Иван Васильевич прислонился к нему, да взмолил бога облегчить их души, спасти от наваждений. И будто бы жалея батюшку за помыслы, что мучают родимого, отдался Федька на растерзание бесов. Пускай! Пускай надёжа измучает его, да только бы душеньку его не терзали бесы! Поднёс он палец к губам, готовясь впиться в него, дабы крик истошный заглушить, да кары не последовало. Лишь ветер засвистел вдали, обдавая прохладой, взмокшую плоть. — Батюшка? — еле дыша, Басманов медленно перевёл взор на царя. Тот застыл весь, словно и не было той злости, что вселилась в него. Вместо этого, на него смотрели очи, полные неразумления. Федька хотел что-то сказать, сделать, да не успел, как оказался в объятиях горьких. Иван Васильевич, будто выдохнув всю ярость разом, повлёк его в сторону, покачивая в железных объятиях. Федька не уразумил сначала, жалеет его царь, али в горячке бьётся? Не успел он даже молитву окончить, как бог, видимо услышал его! Что же это за наваждение то было? Только что ведь на коленях стоял, а тут уж в ласке. Государь укутал мальчишку собой и, будто бы взором другим совсем, глядя в небо, воскликнул. — Федюша! — словно кровинушку свою, поцеловал он в лоб юношу, да разошёлся в мольбах. — Прости, прости, соколик мой! — кажется, на глазах Грозного аж слёзы проступили или просто Федька уже не видел ничего, задыхаясь от теплоты, коей за мгновение одарен был. — Блудника разглядел в тебе, дурак я, такой дурак… — а Иван всё говорил, будто бы себя убеждая в чём-то. Басманов так и замер, заходясь в лихорадке благодарности богу. Услышал… Значит не оставил его, грешного… Прижался кравчий к Грозному, потонув в духоте объятий, да не заметил, как целовать его везде стали. Не помнил он, когда царь нежил его так, аж растаял весь, застонав боле не от страха, а от сладости, что тут же помутило разум. — Надёжа царе! — заохал Фёдор, узнавая прикосновения сердечные и зашептал какую-то околесицу, давясь восторгом блаженным. Говорил, говорил он про чувства свои, про царя, коей душой он восхищается, да наговориться вдоволь не мог. — Велика воля твоя, месяц мой ясный, не загубил ты меня… Не дашь ты в обиду меня, не дашь. Нет силы мощнее воли твоей… Вправду ты велик, молиться на тебя буду лишь пуще, — бормотал и бормотал Федька, да не замечал глаз государя, что смотрел на него взором, полным обожания, а коли бы увидел, так бы и помер на месте. — Прости меня грешного, Феденька, прости, — царь, в такт бормотаниям светлым, токмо и говорил в бороду себе, словно молитву покаяния пред солнцем своим родным. Замиловался Басманов, размяк в желании потонуть в ласке жаркой, позабыв про всё и про то, что его Фёдором кличут. — Царь мой любый! Дорогой… Давай же скорей! Нет! Да, — в девичьей ретивости зашёлся мальчишка стонами певчими, от коих даже соловьи затихли. Нет боле радости для царя, чем дорогая его Федорушка, что дрожит и трепещет с ним, вон как глаза блестят — словно лёд на Волге от ночи звёздной. Чмокает царь ненаглядную свою, слёзы утирает ей, тискает изнемогающие чресла, и шепчется всё. — Любая моя, горлица пригожая, уж прощаешь меня ты, ненаглядная? — и всё холил он мальчонку, всё быстрее любя родимого, отчего чувствовал дланями своими, что уж совсем невмоготу ему. Гладил он по плечам кравчего, всё голубил и целовал, закрывая его лицо своим, превозмогая рвение, что только пуще зрело в душе. — И прощать то мне не за что тебя, батюшка, ведь не ты всё это… — и натянулся Федька, словно тетива лука своего заморского, из которого он, с разрешения царя, стрелял иногда, да зашёлся во всхлипах. — Мочи уж нет, позволь… Позволь, — Не удержать ему больше той сладострастной судороги, что мёдом уж стекала по животу, а когда царь то каждый твой пальчик целует — совсем невмоготу! Зажмурился кравчий до зарниц пред глазами, да прижался к государю, скуля от невыносимости чувства пронзительного, что до костей пробирает. — Не закрывайся, Федорушка, — Грозный разомлел: в цветах полевых, льнёт к нему чудо такое пригожее, что слов нет! Жмётся к нему, царапаясь иногда, хнычет, а государь то всё так и норовит разжать хватку его цепкую, так и хочется побаловаться подольше, своим желанием обдать, да нет. — Николе не буду! — Не выдержала лебёдушка, сорвалась в дрожи мелкой, ближе прижимаясь, чтоб соромы то видно не было. Обхватив ногами царя, Басманов вздрагивать стал, зарываться в бороду колкую, совсем уж позабыв о наказе государевом. И бился в наслаждении белокрылом, покуда не прошла последняя дрожь в плоти юной. Иван и поверить не мог, что сможет всё-таки солнце пробиться в душу его необъятную, что излечит его, да и как тут не смочь, если свет то этот ангельский! Совсем маленький лучик этот, но озаряет всю боль страшную, всё то, за что боятся его, клича Грозным. Хочется спрятать это в самые дальние витки души саднящей, чтоб темнота николе больше не могла и слезинки выдавить из его Федорушки. Нет в нём блуда того, что разглядеть он хотел, всё злые языки это… Надобно забыться. Царь прикрыл глаза, под сопение забавное, борясь с собою, да не заметил, как юнец уже в ногах его вился. — Федька, ну куда ж ты! — медленно поднявшись, рассмеялся Иван, погладив маковку пуховую. — Уж осерчаешь ты наверняка батюшка, да покуда не будешь вознаграждён за милость твою… — отозвался юнец. — Не отпущу, — и с хитрющей ухмылочкой, подлез он ближе к Грозному, склонившись над ним. — Ну, будет тебе, — молвил Иван Васильевич и тяжело вздохнул сквозь уста, едва ощутив всю благодарность юнца, что на коленях уж пред ним стоял. Спинка его так и засверкала в закатном солнышке, когда он чуть привстал, смахивая власы свои, что так и норовили в уста забраться. Сев на пятки, Федька с охотой, хоть и не до конца, принял благость батюшки, испытующе глядясь в очи его. И так любо сделалось Грозному от егозливых юношеских ухваток, таких шёлковых, да почти невинных, что аж противен сам себе стал. Басманов ж, будто бы прознав все думы царские, что взъяриться теперь уж на себя удумал, вскинул глаза, да проговорил. — Что ж это деется, батюшка? Серчаешь на себя небось? — облобызав губы свои, он, не без раздражения, снова откинул кудри непослушные. — Думается мне всё, Федорушка… — зашёлся государь в мыслях суровых. Да выложить не смог. Смотрел, вглядывался он в очи синие, да всё думал… Но жар, что путал, да путал сильнее оказался. — Что шелками б заморскими тебя одарить, да бусами рубиновыми, уж больно тебе к лицу, — и закрыл царь глаза, в последний раз глянув на похитревшее личико, пред тем, как поддаться греху своему, спасения от которого не сыскать на всем белом свете, покуда Федька жив будет. Грех этот нечистый, содомской, но только в нём он сыщет искупление. Исходится царь в рвении, толкается в уста безропотные, что пуще только обвивают его, да сдержать силится себя, чтоб Федьку не снасильничать. Токмо трясущейся рукой, гладит вихры чёрные, смахивает слезинки, что изредка окропляют щёчки наливные, да не позволяет себе боле ничего. А кравчий то всё понимает. Не щадит себя, чуть ли не плачась, держится за Ивана Васильевича. А уж как озорно поглядывает! Юлит то как может, бесстыдством своим гордясь, веселят его страсти сии. И тут же давится смешком он, когда ближе его прижимают, да отстранится не дозволяют. — Тише, тише, орлик мой, — Грозный сжимает маковку Басманова, когда тот норовит закашляться и не сильно, но достаточно, чтобы после зайтись в слезах, упирает его в себя. Федька стонет. Всхлипами думает как-то облегчиться, да не помогут они избежать жара царевого. Да и если б так невмоготу вздоха то было, николе б не оторвался! А царь, всё шепчет. — Стерпится, — и пеняя на себя за пыл этот оголтелый, заходится он в хриплом восторге. И на душе так легко становится, так сердечно, что дёргает он Фёдора, всматриваясь в каждую черточку довольного лица его. А тот лыбится сыто, сверкая блудом проказливым. — Рад служить, великий государь, — со свистом пыхтя, сипит охрипшим голосом он. Грозный любовно хмыкает. — Посрамился б молвить при царе то такое, — и погладил он бёдра мягонькие, когда Федька заливисто рассмеялся. — Срам, когда по рукам, а как вытер, так и чист, — выпрямился Басманов, нагленько лыбясь, да в угоду государю, оглаживая себя. — И кто ж научил то тебя сему? — с поддельным укором ответил Грозный, не сводя глаз с Феденьки, что загадочно хмыкнул, да мурашками покрылся, отряхиваясь от пламени царского. В лучах закатного солнца его девичий лик, спокойный и утомлённый, переливался то червонными, то желтоватыми красками, что ниспадали особенно прелестно на его шею с подрагивающим кадыком. — Где научили, там уж нет, — хохотнул Басманов, кудряшки свои оправляя. — Ой охальник, — проворчал Иван Васильевич, ласково пихнув Федю, хоть и любил грешок такой. — Подымайся давай, — сам враз надев низы одёжи тяжёлой своей, обернулся. Сидит. — Ну, чего ты? — стряхивая землю с сукон, снова глянул на кравчего. — Ах, вот если бы на всю ноченьку остаться, — и навзничь раскинулся Басманов, гордяся своею красою, да на небо вечереющее уставился, о чём-то замечтавшись. — Подымайся, негодник, — кинул царь рубаху в него, чтоб бесстыдство прикрыл, а развратник лишь перевернулся на живот, ещё и бедра вздёрнул. — Ну его, — и показательно травинки стал щипать, болтая ножками. — В слободе скучно, — и подперев подбородок, застукал он пальчиками по щеке. — Терпение испытываешь моё? — уже полностью одетым ждал государь. — А если и так, — и весело задрал Федюша голову, глядясь в очи государевы. — Но в слободе и вправду скучно. — А если навещу тебя днём грядущим, не будешь скучать? — улыбнулся царь. — И не обманешь? — прищурился Басманов. — Право слово, когда ж было такое! — возмутится Иван, подымая довольного Федьку. — Будет тебе выдумывать, — и, наконец, прикрыл он срамоту, что растворилась в складках рубахи. — Поверю тебе, царь батюшка, — просиял мальчишка. — Токмо смотри - обманешь, вовек не откупишься, — заливисто захохотал он, получив шлепок по месту многострадальному. И шли они с царем пешком до самой слободы, то споря о ерунде какой-то, то смеясь чему-то, как делают это всякие влюблённые, что бродят по лесам в ночи, петляя, чтоб как можно позже вернуться домой. И неважно, сколько времени прошло — исчислялось оно поцелуями, да смешками заливистыми. — Царе, а царе, — Басманов пытливо рассматривал цветок чудной, сидя у деревца хрупкого. — Ну чего тебе? — заулыбался Иван Васильевич, отвлекшись от созерцания вечного и опустив голову, снял с себя шубу летнюю, да набросил на плечи Федьки, что тут же нетерпеливо заёрзал. — А правда ль, что бесы над духом сильным власти не имеют? — и подвинулся он, когда царь рядышком присел. — Правда, Федя, правда, — наставнически ответил Грозный. — А в самом деле дух свой закалять надобно? — прижав цветочек к сердцу, подлез кравчий в объятия. — Как же иначе? — глянул государь на любимца своего, что словно ребёнок вопрошал чепуху всякую. — А вот не вразумлю как, батюшка, — возроптал Басманов. — Как закалять то? — И заулыбался он, всё боле к царе прилипая. — Коли соблазн то, так и шепчет… — Федька! — потешаясь, Иван Васильевич сжал щёчки наливные. — Ты за советом добрым, али за иным? — А неможно всё да сразу? — не унимался он. — Как это всё да сразу то? — обняв юнца, что притихнув, снова уткнулся в ему бок, царь продолжил. — Не гоже бесов своих кормить, — погладил он Басманова по вихрам его растрепавшимся. — Завтра вот мы на службу утреннюю сходим, — и поправил он рубашонку его, что от страсти их недавно треснула. — Да исповедуешься о блуде своём. — Так не легче от этого то, — и вздохнул кравчий понуро. — Твою силу языческую и вправду обуздать непросто, — задумался Грозный. — Я к тебе батюшку иного, отличного от других приставлю. — И чем ж это подсобит? — А тем, что батюшка то этот меня токмо и исповедует. Спасёт он тебя, равно как и меня, да покуда не обуздаешь грех ты свой, с царем исповедоваться будешь, — и прижал он кравчего к себе, услышав как в душеньке его лебединые крылья забились. — Царе… — в сердцах выпалил Басманов. — счастья большего не сыщу, чем вместе к свету то идти! — и прыгнул он к государю на колени, отчего тот расчувствовался. Поцеловал в лоб Басманова и все эти мальчишечьи тараториния были ему как мед заморский. — И больше не послужу причиной слабости твоей, не вселятся черти николе, ведь поможешь ты мне путь истинный найти, — и думал всё, думал Федька о том, что спасение нашёл, что больше не помутят бесы рассудок государев, ведь спасаться вместе они будут. Обуздает он пороки свои и светом уставшую царёву душеньку защитит, ведь любовь всегда спасает, она волшебна и целительна. А уж как вместе исповедаются, так точно! Всё будет как прежде, да даже лучше! Не погубит его царе, а токмо к свету вознесет, ведь всемогущ он, да всемилостив. И бежал Фёдор до усадьбы теперече вприпрыжку, ведь завтра то, какой день знаменательный! С царе они молиться будут, вместе, теперь всегда вместе спасаться будут и грех этот боле не сокрушит их души. И снова наступят те времена, когда один только чистый взгляд способен изгнать всю нечисть, что то и кружит над ними. Да не будет на свете ничего милее, чем их любовь, что туманом окутывала всю Русь-матушку…