Гранатовый вкус гвоздики. Возраст гордости

            — Passion ce sont les vents qui enflent les voiles du vaisseau. Elles le submergent quelquefois, mais sans elles il ne pourrait voguer. La bile rend colère et malade, mais sans la bile l'homme ne saurait vivre. Tout est dangereux ici-bas, et tout est nécessaire. Так писал Вольтер в своей истории и сегодня мы с вами разберём виды отрицания во французском языке.       Резким прочерком Константин Николаевич крупно выделил на доске частицу «ne» и бросил мел на парту. Не нервничать, не накручивать, не переживать. Прилежно дети внимали своему педагогу, скрипя заспанными мыслями, — записывали каждое его слово в тетради. Попахивало тем, что в нынешнюю сессию опять и снова никого не отчислят за неуспеваемость. Это было смыслом Субботина — довести всех до второго курса, как детей дошкольников — взяв за ручку, паровозиком. Ведь что они видели в своих школах: скучные уроки, прогулы по нудной физике и нервная тряска, успокоительные перед ЕГЭ. Это же молодость, она не заслужила, чтобы над ней надругались расшатанными нервами и потерянными часами. Пускай студенты по ней идут просто и легко.       Но в деканат за это не вызывают.       Холодным взором из-под очков Константин посмотрел на часы, сглотнул. Его вызывают «на ковёр» по обычаю сожрать с потрохами за легкомыслие в работе, но теперь-то, когда осталось четыре месяца отработки и, — прощайте, я буду скучать, — зачем же лишний раз помоями, да с ног до головы? Ах да, студенты ведь по его предмету не учатся, а прохлаждаются. Познают практику, а не теорию. Недоучка-преподаватель Субботин, человек с улицы... Бывает приятно напомнить его место и повторять эту процедуру до победного конца. В пиджаке было жарко, слишком тяжко. Костя его снял, не торопясь повесить на спинку стула. Вертел и думал. Нет, так быстро и «немедленно» его бы не вызывали, если будь всё очень просто. Платить за работу не хотят? Преподаватель закатил глаза, — ещё этого не хватало. Отпускать не хотят? Он не другой человек, чтобы им дорожили. Дурное предчувствие.       Студенты облегчённо отметили, что пара, наконец, подошла к концу. Константин Николаевич рассеяно мялся у доски. Надо детей отпускать, запускать новых, но момент затянулся. Он медленно снял очки, сложил их вокруг платка в футляр из зелёной замши (подарок от Ники) и начал собирать вещи. Машинально, будто день рабочий окончен. Почему в минуту нельзя вписать ещё шестьдесят секунд, чтобы она стала длиннее? Не думая Костя взял свою сумку, проверил ключи от авто и поспешил на выход. Вдруг замер. В себя пришёл, когда с ним поздоровалась вторая группа первокурсников, входящая на лекцию. Лекция, да? Быстро Субботин поздоровался с каждым и вернулся за своё место. Сегодня, прямо сейчас, не стоило появляться в университете. Пульсация чувствовала это.       Но стоило. Для того, чтобы дыхание стало выше, сильнее, когда в аудиторию входит, влетает чужой студент. Никита Толмачёв. Сияет, аки медаль за олимпиаду по математике, поправляет манжеты на рубашке Константина Николаевича, оказавшись в неосторожной близости к нему.       — У меня фантазия на письма закончилась, представляешь? — не скрывая искры кокетливости говорил он.       Студенты вокруг притихли, разглядывая маленькие сценки из любовной жизни наяву.       — Мы можем лично всё говорить друг другу. Тоже всяко лучше, чем ничего, — из всех сил Субботин постарался оставаться как раньше — лёгким, беспечным и подмигнул Нику, выискивая в учебниках необходимое для лекции. Но отступил от него в сторону. Сила притяжения шибко большая.       Четверокурсник вздрогнул. Ладони его прошли по кромке стола и крепко вжались. Никак не забыть встречу здесь,что случилась пару дней назад: доска, мел, аудитория и он чуть брюки на себе не порвал под давлением эмоций. Было сладко. Было неповторимо и без улыбки находиться в аудитории превыше всяких норм.       Ник отвернулся и запустил руки в карманы брюк. Говорить же хотели, ах да!       — Я подумал, что по приезду в Париж подам документы на магистратуру в Канаду. Говорят, мало кого берут, но у меня терпения без тебя не хватит, — снова кокетка Никита подал свой голос не тихо, без стеснения и покачнулся вперёд-назад.       «А я квартиру выставил на продажу» — хотел ответить Костя, но зачем парнишке настроение портить? Он оглянулся по сторонам и быстро указательным пальцем убрал с его губ кофейную частичку.       — После года работы в Канаде я, как твоё доверенное лицо, напишу рекомендацию и тебя возьмут.       — Значит это теперь так называется — доверенное лицо? — по столу Толмачёв отстучал такт похоронного марша. — Понятно. Наш роман споткнулся о машину бюрократии.       В коридоре раздался вопль затухающего дребезжания, откашлялся и повторил вопль вновь, немного поскрипывая. Звонок на лекцию.       Через стол, через значение времени, присутствие студентов Костя потянулся и взял своего Ники за руку. Погода, кажется серая погода, подсказывала, что они друг другу сегодня улыбаются в последний раз.       — Иди на пару, мне начинать пора. И да, роман тоже звучит так себе, — мечтательно Костя сложил губы в мягкий бантик и отправил Толмачёву воздушный поцелуй. Ник отнял руки нехотя, танцующим движением развернулся и напоследок, в полный голос на выходе сказал:       — Eh bien, la famille est donc la famille. Allez, bonne journée.       Костя вспыхнул.       — И так, начнём.       Господи, семья. В мире принято думать, что только девочки, играя в кукол, до глубокой старости питают нежные аллюзии о семье и браке. И только они, слабенькие и чуткие хозяюшки знают, что значат эти слова. Но нет. Перед глазами Субботина двадцать пятым, мимолётным кадром пролетело неведомое счастье: заезд в просторную квартиру, двое на качелях за забором садового участка, а вниз тропинка и самодельный причал, где пришвартован белый небольшой катер; торжественный поцелуй в ресторане на годовщину, ребёнка в школу вместе и зрелость преподавания... Студенты вопросительно посмотрели на Константина Николаевича. Блаженно улыбаясь он смотрел вслед уходящему походкой от бедра Никите — главный герой двадцать пятого кадра Субботина. Нет, нет, нельзя поверить, что что-то сегодня может пойти не так.       А оно пошло и не сегодня.       Ещё одна лекция закончилась быстрее, чем предыдущая и ощущение давящих часовых стрелок вернулось. Неторопливо Константин отправил курс в столовую, ещё медленней закрыл кабинет, заметив, что двери скрипят на весь учебный корпус и отправился на испытание нервов — в деканат. Он прошёл один этаж и внезапно волнение стянуло голову так, что появилась мысль сначала подняться к Никите. Обнять его, увидеть спокойный взгляд, улыбку. Напомнить, что да, семья, и они должны видеться чаще, для честности.       Костя почти поднялся на третий этаж, но за спиной его окликнул декан, — дьявольски зол и шаг его слышно повсюду. Субботин вздохнул как в последний раз и направился по адресу: улица Фрунзе, дом 14, корпус 2, кабинет «Унижение». Входить к тигру в клетку не просто. Никогда не знаешь: проглотить тебя этот зверь позвал или мучительно долго жевать.       — Какие то проблемы? — Константин Николаевич не совсем понял, когда успел превратиться в скромного, сгорбившегося студента и говорил тихо, не решаясь пройти в просторный кабинет начальства.       Геннадий Леонидович с каменным лицом кивнул щеглу в приталенной рубашке и Костик быстро сел за дубовый стол, — четвёртая замена за два года: вензели, Италия, запах дорогого лака...       — Проблемы с документами? — наивно вопросил Субботин. — У меня копий с собой нет, но я могу вечером...       — Проблемы у тебя с моралью, — басисто прервал его декан, сжав перед собой пальцы в кулаки.             Взгляд его поднялся на подопечного исподлобья. — Я тебя брал на работу с каким условием? Что ты будешь преподавать, что ты будешь прилично вести себя со студентами. А ты совесть окончательно потерял.       Иннокентьев был человеком прямым, —не любил лирически отступать от сути дела, — и, не дав Субботину шанса на полслова, метнул как игральные карты перед ним листы, исписанные вдоль и поперёк синими чернилами. Один, два... Бегло Костя сосчитал пять. Раньше их звали «заявлениями», чуть позже прозвали «анонимками», но в годы разные понимали кратко — донос. Во всех позах и подробностях. Первые строки бросились пощёчиной наотмашь — горят так же сильно на щеках как следы от рук. Охи, вздохи, кем-то замеченные свидания в машине после пар; поцелуй на заднем сиденье. Не подавая виду, Костя с досадой стиснул зубы.             Последующие строки были ловко накинуты на шею его удавка — это объятия на лестнице и всё те же поцелуи через перила: беглые, секундные. Жила на шее напряглась сильнее. Странно: сидеть и смотреть на себя со стороны, а между строк видеть чей-то ужас. На краю анонимных посланий Константина встречали и розги, рассекающие в кровь его спину: «Всё, что вам нужно знать — за вашей спиной уже несколько лет в университете работает преступник. Субботин Константин Николаевич. И могу ответственно заявить, что несколько лет и по сей день он домогается студента четвёртого курса Толмачёва Никиты Алексеевича».       Парень от раздутости нервов расстегнул строгую пуговицу на воротнике и тяжело вздохнул.       — Тебе, наверное, этого мало? Ну, вот ещё, почитай, — раздражённо Геннадий Леонидович бросил новую стопку признаний в клетку, где между строк летали овеянные романтикой рыдающие слова: — «Как Вы можете закрывать глаза на то, что преподаватель позволяет себе насильственные действия по отношению к студенту? Молодому человеку. Как?».       С презрением Константин сдвинул их подальше от себя, прижав ладонь к губам. Сняли кожу. Когда ты этого не хотел. Раздели, погнали к стене по морозу. Откуда? Чьи-то фантазии, анонимные доносы так хорошо были похожи на реальность. Сколько их ещё? Пять, но из подсознания лезет навязчивая мысль, что ещё три где-то затерялись, а с десяток прилипли ко дну ящика. В сторонке, среди прочего, развалилось письмо, изложенное кривым, наивным, пляшущим почерком: «Прокурору Толмачёвой С.П.». Дело особой важности.       — Это серьёзные обвинения и с реальностью не имеют ничего общего, — выпрямив осанку, произнёс Константин. Его пробивало мелкой дробью раздражительности и капля терпения дрожала где-то ближе к нёбу. Одно неверное слово и он сорвётся. Но нельзя. Знает же, что любой шаг в определённые эмоции сыграют против него: радуешься? — значит что-то действительно совершил паршивое, нервничаешь? — значит точно что-то скрываешь, злишься? — угадали, виновен по всем доносам.       Иннокентьева изумлял любой ответ. Он нервно засмеялся.       — А вот пять человек, заявившие о домогательствах с твоей стороны, так не думают, — на стол с металлическим шлепком упали ещё и ещё признания. Откуда, господь. От имени третьекурсника, второкурсников, студент другого факультета... Что? Панически Костя старался зацепиться хоть за намёк на фальшь, несовпадения, упрекнуть Иннокентьева в липовых жалобах, но даже чёртов почерк везде был разный. «Это невозможно. Это... Это... Меня кто-то подставляет» — не находя разумных объяснений вторил парень. Григорий Леонидович его, конечно же, не слышал.       — А ещё запись, Субботин, с видеокамер в коридорах и библиотеке. Что на это ты скажешь? — высокомерие Иннокентьева поднялось ввысь и он чуть привстал, чтобы смотреть на Субботина сверху вниз. Видеть, наконец, что его очко может сжиматься от страха, глаза чернеть от ужаса и уголки губ опускаться вниз. Как и он сам. А лицо целиком и полностью источать одно слово — «нет». Он же спрашивал год назад у охранника про камеры... — Ах, неожиданность какая, — издевательски продолжал Григорий Леонидович, — да, Субботин. Стоят они там, с прошлого года стоят и работают. Ты понимаешь, что это такое? Это завтрашние массовые жалобы родителей. А это, — унизительно декан ткнул указательным пальцем в доносы,  — а это ещё и статья! Ты понимаешь, чем это пахнет?       С отвращением Костя косил на ядовитые вымыслы и мысленно разрывал их в клочья, царапая каждое слово ненависти. Кто? Кто?!       — Это всё ложь. Вы же знаете, Григорий Леонидович, — сожалеюще он взглянул на декана, но быстро отвёл взгляд. Да он же счастлив, господь. За десять лет, что они знакомы друг с другом, при встрече с Субботиным Гриша Иннокентьев, почти годящийся ему в отцы, счастлив. От своей ненависти. Он завидно уверен во всём что делает, ухмыляется как палач-праведник и победно вздёргивает нос. План сработал. Без сучка и задоринки.       — Что на записях с камер? Вы смотрели? — холодно спросил Субботин.       Иннокентьев закашлялся и, опустив голову, стал торопливо что-то искать. Честность? Может совесть свою? Хитрость. Скрывал от самого себя ложь обвинений.       — Что в заявлениях, то и на камерах, — процедил он, — тебе на юридическом объяснить или на русском? Ты домогался Толмачёва и... — с отвращением Иннокентьев махнул рукой, — ...даже вспоминать об этом не хочу.       — Вот так теперь это всё называется: домогательства? Интересно. Ну положим, что я нарушил закон и нормы морали. Тогда ответьте мне, Григорий Леонидович: а до родителей студентов это всё каким образом дойдёт? — нутром Костя чуял, что страшная машина сплетен уже в эту секунду запускает свою работу. Вот она уже гудит по чатам и студенческим группам, а завтра выйдет в коридоры и аудитории, обсуждениями крамольных видео, которые как-то сами, случайно, утекли в общий доступ.       Иннокентьев продолжал старательно играть в правду.       — Ты на время посмотри, оглянись вокруг. Все всё знают давно, Субботин, про тебя. Ты из койки своей выползи хоть на минутку и послушай, о чём твои же студенты шепчутся за спиной. Завтра же родители узнают о письмах счастья от своих же детей, послезавтра пойдут в Министерство просвещения и через неделю весь институт на ушах, скандал на всю Россию и нас лишат лицензии в лучшем случае на три года, а ты — уволен по статье, в связи с чем тебе откажут в Канаде и двери во все заведения здесь, в России, для тебя закрыты. Всё Субботин, допрыгался.       Костя оскалился, опираясь на свои побелевшие ладони, чтобы встать. Каждая ячейка в обществе — это семья. Не грубая стая и не просто коллектив, нет, это — семья. Истинна, вбиваемая с детства поколениями. Неблагополучная, идеальная, любимая, завистливая или образцово-показательная, но она — твоя семья. И когда тебя изгоняют и некому встать на защиту, тогда ты и понимаешь, что в этой семье был лишним. Да и семьи, выходит, у тебя никакой не было.       — Угрожаете, да? Как всегда... Иннокентьев, увидев желаемый стах в глазах бывшего студента смягчился, сложил заявления обратно в картонную обложку личного дела.       — Года идут, а тебе всё так и кажется белое красным. Предостерегаю тебя, Субботин. Видишь, к чему приводит твой образ жизни и... Извращённые вкусы, — ядовито Иннокентьев спрятал упрёк в ещё более унизительную форму и перед носом Константина уложил белоснежную бумагу. — Так что, увольняйся сейчас по собственному и никто ничего не узнает.       Парень побледнел, опустившись обратно, и чуть не промахнулся мимо стула.       —  Что? За что? — вопрос был глупый, Костя это понимал, но за него вдруг заговорило само отчаяние. Засуетился, схватился за доносы, не видя в них ничего, кроме «Уважаемый Григорий Леонидович». — Нет, я должен до конца довести семестр, у меня план расписан. Без отработки при любом исходе меня не возьмут на работу в Канаду.       — Это не мои проблемы. А вот это, — Иннокентьев похлопал по злосчастным бумагам и ткнул пальцем в настенный телевизор (второй за три года), — это проблема моя. Головная боль и геморрой в одном флаконе.       — Библиотека это наше с Толмачёвым личное дело, — отточил ответ Костя, повторив его дважды.       — Да не ваше оно! Не ваше! Ты совсем не в себе или прикидываешься придурком? Это аморальное поведение со студентом на глазах других студентов. Субботин, есть доказательства с камер и против них не попрёшь. Ты понимаешь, что это статья?       — Но мы с Толмачёвым...       — Заткнись! — декан прихлопнул всякие надежды на оправдание к поверхности стола кулаком. — Ты домогался до него и развратил! Мне всё равно, как ты и тебе подобные это называют. Есть закон и в нём всё чёрным по белому прописано: изнасилование и домогательство.       Последние слова не были услышаны. Последние минут пять не были приняты. Слышно лишь тяжесть пульсации и свист в ушах. Вскочив из-за стола Константин быстро направился к выходу, не сказав ни слова. Импульсивность. Она так давно не вмешивалась в его жизнь, что было легко потерять контроль. Бумаги? Их можно скинуть. Вот стул, его можно бросить в телевизор. И дверь? Она не просто так из дерева, её можно выбить и успокоить свою дурь. Но Костя только тяжко дышал, бегал глазами по сторонам и вдруг замер. На глаза попалась одиноко лежащая бумага на краю стола.       Говорите, победа? Неприязненно Субботин зацепил шуршащий край и максимально сильно прищурился, разглядывая чью-то хронологию жизни: личико, сплошь состоящее из легко узнаваемых черт в маленьком квадрате ,и фамилия с инициалами —  Иннокентьева И.Г.       Костя поднёс лист к глазам и широко улыбнулся. Ключ к загадке старца Фуры найден.       — Дочка, ваша да? Ира, мы же учились вместе. Резюме её, да? Как она повзрослела, — Субботин вертел бумажку с ровными краями и так, и сяк. — Сколько её мужу лет? Девятнадцать, если не изменяет память. А ей? Двадцать семь, да?       Лицо Леонидовича вздулось от возмущения.       — Субботин, положи на место. Это не твоё дело, — прорычал он сквозь зубы.       Костя аккуратно уложил анкету обратно и громко припечатал её своей ладонью.       — Ребёнку её сколько, три? Девятнадцать минус три, равно шестнадцать. Парню было шестнадцать лет, когда ваша дочь родила от него. И забеременела, когда ему было...       — Выйди отсюда! — страдальчески воскликнул Иннокентьев.       — А вы меня вызывали зачем: рассказать, что я гей или показать своё отношение к этому? А я знаю, спасибо, вы своё «фу» мне высказали на втором курсе и высказываете всегда при удобном случае. Не за это ли я, при хорошей успеваемости, на ваших экзаменах сидел в бесконечных пересдачах, чтобы в конечном итоге получить всего лишь «удовлетворительно» в диплом, а?! Хотите я тоже скажу своё отношение ко всему этому? Ходил, хожу и буду ходить в библиотеку. С Толмачёвым. Потому что это моя жизнь и его. Это наше личное дело. Уволиться? Только когда первый курс сдаст все экзамены. А теперь мне пора. Если у вас как всегда нет лекций и нечем заняться, то у меня человек 40 давно ждут на занятиях. Орэвуа, — ехидно напоследок Субботин отправил воздушный поцелуй в сторону Иннокентьева и танцующей походкой отправился подальше от возгласа в спину: — Если ты немедленно не уволишься, твой Толмачёв не закончит институт и вылетит завтра же, это я тебе гарантирую. Развели тут бордель содомский!       Ещё никогда Константину Николаевичу не хотелось так громко, на весь коридор смеяться от великолепного звучания в его сторону слова «содом». Да, он такой. Ужасный, великий. Широким шагом он выворачивал из себя то уродство, каким напичкали сплетни: манерный взмах руками, ноги танцуют стриптиз и голос мяукает «Дитя порока». Всегда Субботин Костя мечтал на скрипящие оскорбления ответить экстравагантным гротеском. Вы думали, чьё-то мнение убивает? Нет, оно питает и душу, и ум, и член. Оно сводит с ума, доводит до крайностей. Вы оскорбляйте побольше и тогда он, тварь факультета, скинет с себя одежду. Хотите ещё камер? Они вам будут. В финале коридора Константин Николаевич встал в искромётно откровенную позу с обложек гей-журналов и в камеру под потолком показал средний палец.       А изнутри всё облито плазмой. Вязкой, стягивающей, пахучей, сжигающей до основания. Ревущей. Когда твою любовь пересказывают чужими устами, она всегда будет казаться ужасом всей жизни. Это грязное бельё, вывернутое наизнанку будет на теле теперь каждый день. И смрадный запах тянется, тянется от Субботина по всем закоулкам учебного заведения, попадает в каждого. Живёшь открыто — плохо, живёшь сдержанно — тоже плохо. Он просто живёт и в любом алгоритме это ужасно. Зачем ты вообще?       До конца рабочего дня Константин, уже почти не Николаевич, не выходил из кабинета и запоздало понимал, что уже десять минут как началась лекция. С места не мог встать, вёл занятия сидя. Чувствовал всеми костями, как разрушается по кусочкам: сначала тяжелеют ноги, от судороги трясутся руки и понимание произошедшего разрывает голову. Как ехал домой он помнил ещё меньше. Пустым взглядом провожал по дороге свой город детства, жизни. Красивый город, любимый. Если когда-нибудь Костя закрывал глаза на долго, он безошибочно мог пересказать дворы, дома, проспекты и перекрёстки Большого Города: каким цветом был этот город в его детстве, — какая погода была на окраине, когда он впервые влюбился, — и все закаты из лета художественными картинами живут в нём непрерывно. Он был безумно влюблён в непогоду, гулял и в мороз, и в дождь по миниатюрным паркам, прятался по дворам от зноя. Прятался. И равно сильно он во все эти моменты тяготел от города. До стиснутых зубов. До желания побега. Сначала странно — бежать от того, что любишь. А с возрастом приходит осознание — нет, то не Большой город тяготит, а люди в нём живущие: преступные показатели шкалят по стране, пьянство рекордное, бытовая поножовщина в спальных районах — каждодневные сводки новостей, все остановки за чертой исторического центра исписаны объявлениями о продаже гашиша и старинные следы ушедших эпох, их стены и окна, разбирают на денежные единицы — чужую жизнь делят, покупают, продают, судятся. Из всех дней, что есть в году, однажды Костя насчитал, что жители Большого Города улыбаются всего дней пятьдесят: по праздникам и протестным акциям (смеются друг над другом). В иное время, даже летом ты доброго лица то тут, то там вряд ли встретишь, если только в окнах дорогих машин, да подвыпивших студентов в три часа ночи. Люди не любят меняться поэтому сбежать, пока не придушили.       По переходу перед серебристым авто продефилировала пьяная парочка из круглосуточного алкомаркета. Через час побегут за добавкой, — подумалось Субботину, — и к вечеру эти брачующиеся набьют друг другу рожи. Живут же люди, годами живут по одному и тому же сценарию и все друг на друга похожи: пьют, бьют, в перерывах любят. И завидовал им Костик теперь белой завистью. Одна в их жизни трагедия ждёт: не успеют до десяти часов вечера за водкой. А его вот в Канаду могут не выпустить и будет он так же в очередях за водкой... Загорелся зелёный, агрессивно авто за спиной бикнуло и Костя лениво нажал на газ. Тут чужой среди своих, там чужой среди чужих. Куда теперь ехать? Зачем?       Трижды он свернул на неправильные улицы и пять минут сидел, уставившись сквозь стекло на мусорные баки. В какой-то момент мысли закрутились и Костя забыл, что у него есть свой дом. Абсолютно разные слова «мы с тобой семья» и «извращенец» слились в удушливый гул. Дальше — только тёмные стены своего подъезда. «Опять выбили лампы» — мимоходом подумал Субботин, поднимаясь наощупь до своего этажа. Дверь в его квартиру оказалась не защёлкнута на замки. Уже обыск натравили? Толмачёву привлекли к делу? День готов был войти в историю жизни как самый разрушительный и до полуночи Субботин ожидал любого разворота событий. На кухне что-то весело стучит, голоса музыкальные вылетают из комнаты и вся квартира пропитана каким-то праздным воздухом. Ещё бы! Ведь Толмачёв прогуливал последнюю пару, вспомнив, что у него без дела уже месяц лежат в кармане куртки ключи от Косиной квартиры. Совместный ужин, пускай и в четыре часа дня, каково?       И всё-таки мужчина открыл дверь. Надо надеть маску радости, поэтому криво он улыбнулся своему отражению в прихожей и тут же вполоборота оказался пойман суетной рукой Толмачёва. Губы парнишки смачно ткнулись в щёку, пока свободная его рука шатко удерживала сковородку с чем-то мясным в масле и травах.       — Как хорошо, что ты пришёл пораньше. Мой руки, десять минут и будем ужинать. Если захочешь, я вина купил, на балконе охлаждается.       Костя глубоко затянулся воздухом и кивнул. Устал, — подумал Ник, — сезоны такие нынче стоят, что все непременно быстро устают в рабочие дни. Ещё раз Ник чмокнул своего парня в щёку и прытко убежал на кухню. Какая же он прелесть: и беззаботная, и сияющая. Хозяйственный парнишка в трениках Субботина. Ники можно только позавидовать, ведь он мог себе сейчас позволить петь во весь голос на кухне и кулинарить для пары совместных часов. Какой он счастливый, что вошёл в этот дом без затуманенной головы и как он несчастен, что в любовь всей своей жизни выбрал Костю и нет, он этого ещё не понимает. И поймёт ли? Если только с болью.       Костя слабым увальнем плюхнулся на кровати и уставился в одну точку, стискивая руки в замок до посинения. Быть никем. Уже даже это не мог себе позволить — незаметное существование. Ведь, кажется, именно сейчас где-то в ближайших квартирах его обсуждают: жуют и переваривают вымыслы, фантазии о том, как он насильно затягивает в своё логово юных, красивых, наивных и развращает. Конечно, такой отменный ублюдок уже не может быть никем. А Иннокентьев? Наверняка забыв о проблемах с сердцем радостно распивает одну, другую бутылку — победу празднует. Какая же всё таки пидара...       — Кося, Кось, а почему мою мать в деканат вызывают? Ты не знаешь? — мило из кухни позвал Никита. Да,счастливый парень. Ему ещё дозволено звать Субботина так — Кося. А он... Он уже только Толмачёв в строгой манере. И не иначе.       Костя пугливо посмотрел перед собой. Господи, а как сказать-то всё ему? Ранимому, тонкому, звонкому. Как? Ники запел ещё громче, наслаждаясь тем, что его голос так любит слушать кое-кто уставший. Скачком в комнате на пол упала пробка, в голову ударил забродивший виноград.       — Кось, что молчишь? — ласково позвал Никита вновь, не отрываясь от своей готовки.       Почему ты не остановился? Ты что, забыл слово «стоп»? Куда пропали принципы — быть старшим и направлять? Что же ты наделал? Вот эти и никакие другие слова истерично должны звучать теперь, а не сладкая, любимая нежность. Тошно. Субботин сделал ещё два глотка вина из горла и сжал бутылку крепко в руках. Качнул головой в сторону балконной двери. Было за ней счастье когда-то три месяца назад: виртуоз-саксафонист вёл летними вечерами свои концерты на усладу публике, а его главный слушатель стоял рядом, не отсвечивал, — вслушивался в аккорды, отстукивая их ритм босыми ногами по паркету, вертел голыми бёдрами, желая, чтобы парнишка не останавливался, играл и играл... Не отсвечивал же, сука! Добро пожаловать, стадия «совесть».       — Это я во всём виноват, — негромко ответил Костя и мотнул головой.       — Что? Сковородка шипит, не слышу, — весело в такт музыке пропел Ник.       Быстро с пластинки Субботин убрал иглу, щёлкнул выключатель проигрывателя. Дом погрузился в угнетающее состояние тишины.       — Это всё из-за меня, — отчаянно повысил громкость своего голоса Костя и оттягивал время признаний как мог. Чтобы Ник побыл ещё немного необычным, без причины весёлым. Ещё каких-то пару минут, десять, девять. Одиннадцать.       Шипеть на кухне перестало и, утирая руки полотенцем, с вопросительным выражением лица Толмачёв вошёл в комнату.       — Ты тут при чём? — осторожно спросил он.       С униженным восторгом Костя взглянул на него. О утонуть бы в этих сверкающих карих глазах сейчас, спрятать своё лицо в его мягких ладонях и без труда, без усилий улыбаться. Ему, одному. Повторять и повторять, что мир, жизнь и всё вокруг так прекрасно. Лицо Ники, его красный кончик носа сейчас как же наивно привлекательны, — он как картинка прилипшая прочно к сердцу. Но всё это горечь. И мальчишка Ники имеет плачевные последствия.       Костя прижал кулаки к своим губам и сипло сказал:       — Ты в курсе, что я тебя только что уничтожил?       Ник опустился на корточки перед ним, заглянув вопросительно в лицо. Что он несёт?       Мужчина сглотнул и жалко засмеялся.       — Представляешь, я убил тебя.       Толмачёва схватило онемение. Когда-то он видел Костю своей пугающей пагубной страстью — попробуешь и погибнешь. Но это были сказки, заблуждение, глупость собственного страха. Костя про другое, он же умён и разумен. Он... Взял ладонями лицо Толмачёва и шёпотом повторил — «я убил тебя».       — Что ты... Кось...       Ещё в карих глазах нет ни паники, ни слёз. Всё ещё наивно, всё ещё улыбка, но надо. Сказать надо, иначе безоблачное состояние раздавит его смертельней, чем правда.       Костя вобрал в себя немного спокойствия.       — В коридорах универа и в библиотеке работают камеры, а у людей есть глаза и уши. Они всё знают о нас, Ник.       Всё, что было до этого, — встречи, поцелуи, объятия, смех и страсть, — всё унесло ветром. Не было никогда. Таким прекрасным, каким это видели оба. Чувствовали? Забудь. Вернулось страдание. Вечное. Сковывающее тело до того, что никогда больше полной грудью не вздохнуть. Ник приподнялся как от взрывной волны, глазами забегал по комнате. Опять люди незнакомые пред ним выстроились коридором и кричат в лицо о своём презрении. Снова холод, морозит и стены квартиры рушатся, окна без стёкол трещат и вечер сквозь дыры приносит снег, заморозки. Как же рано и быстро, и не вовремя их рассекретили. Ещё же совсем не успел пожить.       Ник прижался к ногам Субботина.       — Матери скажут, — не видя перед собой ничего, прохрипел он. Макушки коснулась ладонь Костика. Успокоить.       — Может и нет, но...       — Это не вопрос, а утверждение, — твёрдо ответил Ник. — Родителей с первого класса никуда не вызывали.       — Ты же не виноват...       — А кто виноват? Ты что ли?       — Судя по записям я и это домогательство, — погружение в пучины правды произошло быстро, без подготовки и Костя ужаснулся сказанному, закрыл глаза руками, в противовес широко открытым глазам Толмачёва. Неприятно бешеным. — Кто-то видел нас с тобой в аудитории и написал анонимку, что я тебя изнасиловал. В подробностях.       Ник сглотнул, сел на кровать рядом. На каждую фразу он кивал, сведя брови слушал внимательно каждый факт, на вздохах брал Костю за руку и крепко стискивал её, — «Мы справимся, вместе, сможем». Но где-то уже зарождалась боль, бились терзания. Ты строишь забор, сказали что так надо — сидеть и не высовываться, — тебе же так лучше будет, — но вдруг берут, приходят, ломают всю защиту к чертям и кричат, что ты — монстр, живший, оказывается, всё это время на виду. Ник потирал руки, стирая в порошок свою свою детскую обиду на всё и всех. Странно было корить мир за то, что суют нос не в свои дела, если сам же Никита Толмачёв: снял голову, оставил её дома, позволил вольности и везде всё сам — открытые двери, улетевшие с орбиты стоны и легкомысленные заигрывания при всех. Нет, забор, его всё же сломали.       Он сел перед Костей на колени, сосредоточенно глядя в его лицо.       — Сколько их? Доносов.       А Костя уже не был ни собран в мыслях, ни силён в спокойствии, а только думал о том, как поскорее бы избавиться от бремени проблем. Забыть. Или исправить? Он был уже не здесь.       — Пять, может семь. Я не считал.       Глаза безучастно пробежали мимо лица Толмачёва и застыли. Больно Субботин улыбнулся. Угол комнаты, его любимое место: шторы, тусклый свет, из окна заглядывает небо и полукруглый стол покрыт шёлковой оранжевой скатертью. Это был первый кусочек своего жилья, который Субботин обставил. Так он его не менял совсем: с краю фигурный мраморный светильник с лунообразным абажуром, посередине ваза с гвоздиками, а вдоль и поперёк бумажная работа трёх лет: стопки заданий, подготовка к сессии, расписание консультаций и обязательные списки литературы, которые летом Костя сам печатал каждому студенту; в надёжном месте в серебряных конвертах абонемент в галерею современного искусства, сертификат в ресторан «Монреаль» — бонус для лучших первокурсников. Субботин Костя выстраивал прощальный семестр как праздник жизни, не забыв про рекомендательные характеристики студентам прошлых лет.       Но это всё теперь было никому не нужно и стол превращался в замшелый музейный экспонат. Как и прошедшее лето.       — Завтра же пойду к Иннокентьеву и просмотрю каждую анонимку. Там почерк, точно, по нему можно понять один человек писал или несколько, — Ник начал ходить по комнате, кивая на каждую свою мысль и коварно потирал руки, — а после этого найду каждого и...       Костя притянул его к себе за брюки и усадил на колени.       — Ти-и-ише, Ник. Ничего не надо, — голос мужчины источал фальшивое спокойствие, но обмануть можно кого угодно, но не себя и того парня, которого Костя воспитывал по подобию своему.       Его мальчишеский взгляд отяжелел, губы сурово сжались и время, казалось, выпало теперь ему успокаивать старшего. Ник поднял ослабшие ладони Кости к своим плечам. Знает ведь, что там уже всё ноет в самом деле внутри у него от несправедливости, подлости, но никогда не скажет, не признается. Терпел ведь когда-то и сейчас стерпит.       — Костя, это не должно пойти за пределы деканата. Тебя обязаны вернуть.       — Пожалуйста, не геройствуй, — Субботин сожалеюще вздохнул. А может и не стоило посвящать Толмачёва в эту тайну? Тихо понервничать, тихо уйти, тихо с ним притворяться, что всё хорошо. Лишь бы не было его бездумного желания мести, справедливости. Костя вновь отвернулся от Толмачёва. — Просто веди себя как будто ничего не происходит, ладно?       — Нет, не буду, — Ник вспыльчиво повернул голову Субботина обратно к себе. — Тебя увольняют ни за что и я должен сидеть и не происходит?       Костя улыбнулся, целуя по очереди скулы Ники. Ребёнок, сущий ребёнок. Он ещё не понимает, что борьба ни к чему не приводит.       — Ник, я бы всё равно в феврале уволился. Подумай о себе, тебе год доучиться, не порть диплом. Ты же так усердно к этому шёл.       Ник против его слов мотнул головой.       — Почему ты не хочешь бороться за себя? Тебе нравится, когда тебе плюют в спину? Кось, так нельзя, нельзя...       Глаза Субботина потемнели и твёрдо он заключил:       — Просто не делай ничего и будь осторожен. Не говори ни с кем об этом, не спорь, не оправдывайся, не объясняй. Просто студент, просто учишься. Меня в твоей жизни не было. Ты понял?       И воин с деревянным мячом обмяк, склонил голову ко лбу Субботина и нехотя кивнул, — «Просто вокруг одна ложь и ненависть».       — Хорошо, Кось.       По щелчку Субботин взбодрился, хлопнул в ладоши, поставив парня на ноги перед собой.       — Хорошо, что хорошо. Будем ужинать? — подмигнул он смазанно, как случайному прохожему Никите Толмачёву и, не позволив ему ответить, нарисовал по воздуху кончиком своего орлиного носа знак бесконечности, блаженно промычал. — Пахнет восхитительно. Ты, кстати, не замёрз? Гидрометцент говорит, что зима начнётся раньше времени. Я думаю это всё глупость. Зима наступает, когда я машину переобуваю, а по моему календарю ещё недели три...       Его забота оказалась похожа на истерику. Построить забор заново, побыстрее. Получиться отгородиться ото всех и выселить проблемы за пределы своего мирка? Конечно. Это же Костя. Он весело принялся поглощать ужин, не замолкая с набитым ртом. В своей неугомонно простой манере рассказывал о том, какую ему квартирую дают в Канаде, и каждые десять минут просил Никиту улыбнуться.       — Мы ужинаем? Ужинаем вместе. Разве не круто?       Ник скривил губы. Не круто. Всё не круто. Скоро домой. Матери уже позвонили, всё сообщили. Точно. Если она узнает, — сердце не выдержит, сына возненавидит, от стыда перестанет говорить с ним, разлюбит... Господи, он всю жизнь оберегал бедную мамочку от себя, от своих желаний. И Костю, Костю держал подальше, чтобы всё то, что он с ним хочет не превратилось в главную ошибку жизни. А теперь? О нет...       Поздно вечером Толмачёв ушёл не прощаясь, без обыкновенно обязательной ласки. Махнул рукой у подъезда на прощание и побежал. Трясло как каштанку. И ключ в замочной скважине родительской квартиры нервно дёргался. Сегодня ему дома точно не ночевать. Отец тяжело промолчит, мать взвоет... Но только зашёл он за порог, как по-дружески его обнял отец, в коридор выскочил зашедший в гости Женька.       — Я уже устал пустой чай пить. Тебя одного ждём.       — Мама на работе задерживается, так что ужинаем без неё. Давай, мой руки.       Ник неуверенно огляделся вокруг. Сон? Он в параллельном мире? Да. Твой дом — это твоя крепость. То место, где до последнего ни во что не верят, никого не слушают, ничего не знают. Можно выдохнуть, никто не знает. Отец взялся расспрашивать сына о многом и сразу, а Женька любопытно встревал в ответы. Всё как всегда. Но... За дверью погуливал союз «но» и загруженной голове не давал покоя. Здесь разговоры о стажировке в Париж, непринуждённость, спокойный тон матери в телефоне, а там, за пределами, — разруха. Мир перестал делать вид, что не видит, не замечает парочку непростых людей, устал ходить мимо и отворачивать любопытный нос. Там не верят в него, в Ники. Взрослый, сильный, смышлёный? Ещё нет. Куда ему, в свои неполные двадцать один год бороться? Его там в переживаниях, — с гвоздиками на столе, — берегут, как всю жизнь мама берегла. Нельзя же, обожжёшься.       —... какие перспективы открываются. Франция, Париж, — вздыхал отец, пока, уставившись в стену, Ник помешивал остывший суп. Не ел. На разговоры перестал отвечать. А вдруг недостаточно вырос?       Отец заглянул в его глаза и приобнял за шею.       — Из целой сотни, а, может, из тысячи претендентов выбрали тебя на это место. И только подумай — тысяча человек. Теперь, Никит, на опасения и сомнения уже нет шанса. Надо брать эту высоту. Действуй, как чувствуешь, без сомнений.       Ник снисходительно взглянул на отца и кивнул. Всю жизнь он прав, просто потому что живёт как будто его жизнью, его чувствами, его эмоциями — своего сына. Говорит об одном, но чувствует, всё правильно чувствует. От его уверенности тепло, душа наполняется энергией и начинается новая болтовня. Без сомнений, да, всё верно.       — Жень, как тебе в редакции работается?       За ночь голова Субботина пришла в порядок и пульс встал на место. Надо продолжать работать. В конце концов дети сами себя ни жизни, ни фонетики не научат. В конце концов они дети, которым нужен взрослый. Такой же юный как они.       Он приготовил себя традиционно «парнем с иголочки» : встал в шесть утра, принял контрастный душ и тщательно выбрил лицо, час плясал у гладильной доски и ещё полчаса выбирал брошь на пиджак, — остановился на ландышах, которые очень любил носить на рубашках Никита. И всё бы прекрасно, пора выходить, но дёрнул чёрт и Костя взглянул на себя в зеркало: лицо отчётливо показалось ему недобритым — тёмными пятнами; рубашка помята, пятно на брюках, пиджак из жопы. Быстро Костя провёл ладонью по щекам — чистые, гладкие. Спустил брюки — чистые. Рубашка аж хрустит от своей идеальной гладкости. Но в отражении чёрт с глазами, мразь и сволочь, и... Отражение — враг твой. Всё это вчерашнее не отпускает, надо забыть. Субботин схватил бумаги для лекции и быстро убежал до машины. Лишь бы не видеть себя. Оборачиваются соседи, смотрят в затылок, — можно подумать, что по привычке протягивают руку и «доброе утро», но веяло холодом. Не погодным. Человеческим. Костя поморщился, поспешил сесть в авто и отправился на работу. В дворовом тоннеле его встретила надпись во всю стену — «Здесь живёт маньяк Субботин К.Н». Шутки, детский лепет, к вечеру дворник замажет. Однако это не спасает от того, чтоб спину хорошенько пробрала нервная дрожь. И она тянется, тянется вместе с серыми буквами по всем улицам города, собирается в гармошку на светофорах и усиливается, когда мелькают ворота университета. Этот баллончик ничем не стереть.       Предусмотрительно Константин Николаевич смекнул оставить своё авто во дворе между новостройками и окольными путями дошёл спешным шагом до корпуса. Во внутреннем кармане пальто торжественно грели душу билеты для студентов на сорок человек и оставалось только дождаться предновогоднего прощального похода в кино. Нет, всё ещё будет. И лекции, и семинары, и доклады, и защита курсовых с чаепитием. Костя похлопал себя по карманам и заметно приободрился. Нужно жить в сегодня, — решил он, — позабыв про завтра и вчера. Сегодня светило солнце, подтаял снег. На проходной первый раз за два года попросили пропуск, но это всё же, наверное, потому, что не выспался, лицо слегка припухло. Не узнали. Ничего, бывает. Костя понимающе кивнул охраннику, вынул карту и «хорошего дня». Тот молча отвернулся. Не в духе, что-ж, не в первой. Бодрой походкой Константин Николаевич прошёл на свой этаж. Оборачиваются люди и, наверное ,чудесным образом представляют себе наяву все библиотечно-коридорные сцены. Плевать! Он слышал за спиной разные шепотки и бёдра его в походке качались плавней.       — "Какого чёрта его не уволили";       — "Почему он ещё здесь?";       — "Как не стыдно после всего приходить сюда?";       — "Глянь, а лицо-то гордое, ещё и доволен как, сволочь".       — Плевать! - на французский манер воскликнул мужчина и, проводив похотливым взглядом одного из студентов, заметил открытую дверь. Своей аудитории.       Шутки кончились. Обыск. С пристрастиями. Приехали.       Быстро Константин Николаевич кинулся к двери, вбежал с разбега, чуть не полетел вперёд и у доски, нос к носу, столкнулся с слабо знакомой физиономией. Да, можно назвать женским личиком, но нет, физиономия, больно похожая носом и подбородком на декана.       — Здрасьте, — девушка с длинными, распущенными ниже плеч, волнистыми волосами окинула взглядом Субботина и безразлично ткнулась в изучение бумаг, перекидывая в руках мел.       — Привет, — Костя вздрогнул, отметив, что доска полностью подготовлена под срез для первого курса. Не рановато ли? Он усмехнулся девушке в лицо. — А ты здесь что делаешь, позволь поинтересоваться.       Девушка нагло окинула презрением собеседника. Быстро же они перешли на «ты».       Действительно, с чего бы вдруг, если учились вместе всего три года, одногодки, — да и когда это было? Она теперь с мелом в руках, в юбке-карандаш, закрытой блузке, а он уже никто. Или просто некто.       — Вообще-то я с сегодняшнего дня преподаю, — дочь декана Иннокентьева-Любовина Ирина потрясла в руках лекции и отвернулась готовить доску дальше. Костя опустил глаза в пол и попятился назад. Вот оно как. Он воскресил в мыслях весь жизненный путь этой девушки с глупинкой в глазах, смачно жевавшей жвачку на парах за четвёртой партой и вместо тетрадей всегда каталог «Орифлейм» перед глазами, а теперь ещё и почти пустое резюме на столе её отца.       Бросило в воду. Ледяную. Через толщу льда, тёплый пласт ила и на самую глубину, в минусовую температуру. Помутневшие от удара глаза Константина посмотрели ещё раз на доску. Строчки неровные, ошибки глупые. Пляшущие окончания, грубый выпендрёж на каждой букве с завитком и жирные линии в цифрах. И всё это начинает растекаться белыми жидкими линиями на пол.       Он пошатнулся, продолжая пятиться назад. И суток не прошло. Как же так?       — Как сын поживает, как муж? — не поднимая головы Костя горько улыбнулся и убежал прочь. Чтобы наглухо закрыть дверь. Притащить бы доски, заколотить бы всё и поджечь. Все эти перила, рожи незнакомые, но знавшие всё про Субботина до мелочей; эти старые рамы окон, штукатурку. Кинуть бы спичку и, взяв своего парня за руку, смотреть как гнилой мир горит. Разбить бы все камеры по углам и, в конце концов, открыть с ноги деканат, да разорвать все доносы. Но Костя шёл по коридору, пинал ногами воздух и напоминал самому себе, что его бунт уже давно перестал играть во благо. Мы будем счастливы и свободны, — повторял он утомительными ночами на ухо Толмачёву, но это было «тогда». В «сейчас» «их» не будет. Без суда и следствия скинули с должности.       Минуя взволнованную секретаршу и её «к нему нельзя» Костя влетел в кабинет деканата, прервав важный телефонный разговор.       — Ты уже уволить меня успел, да?       Геннадий Леонидович широко открыл глаза, едва находя слова для собеседника в телефоне.       — Я позже перезвоню Вам, прошу прощения, — громко трубка старого дискового телефона грохнулась на место. — Субботин, что за бардак ты здесь устроил?       Субботин забегал глазами по кабинету.       — Костя, меня зовут Костя, — отстучал он своё имя кулаком по столу. — По какому праву твоя дочь на моём месте?       Иннокентьев побагровел.       — Соблюдай приличия, мы не в кабаке. На «вы», пожалуйста. Ты отстранён от занятий.       Субботин запустил пальцы в свои волосы, завертелся на месте, нервно посмеиваясь.       — Без предупреждения? Блестящая работа. Браво!       В уме он быстро припомнил, какое это приключение — устроиться работать в учебное заведение. И сколь легко, при нынешней нехватке рук и умов отсюда можно быть уволенным. За секунду.       Григорий Леонидович налил себе в стакан воды. От появления Субботина в поле зрения всегда раздражается организм до изжоги.       — Может я ещё разрешения должен был просить у тебя? Скажи «спасибо», что не уволил тебя по статье сразу. Всё, на эту тему разговор окончен, — жестом он указал подлецу на дверь. Вчера Иннокентьев был уверен, что нудные процедуры пройдут в его отсутствие — с пониманием своего плачевного положения Субботин К.Н. тихо уволится и сотрётся из страны навсегда. Но раз его глаза, не моргающие две почерневшие точки, желают решить всё быстрее, то... Быстро на стол была уложена бумага, вынута новая, неиспользованная ручка и с лукавой улыбкой Иннокентьев пригласил Субботина К.Н. за стол. — Давай, пиши заявление на увольнение прямо сейчас, ставь любое число сентября, сдавай пропуск и иди домой.       Как всё просто. Без опроса студентов, без разбирательств. Без оглядки на человечность. Честность. Всё же так просто, когда дело касается человека, который не входит в рамки. Он не картина, его не урежешь, чтобы вошёл по размеру, стал правильным и угодным. Нет. Проще выбросить и найти нового, подходящего.       — Домой? — Костя взглянул на лист, где уже стояла и печать, и подпись ректора в нижней части. Улыбку безумия сменила гримаса ненависти и чёрные глаза снова уставились на пунцовые щёки тощего декана. — Оставить студентов не понятно кому и домой? Это безответственно. Вы не можете так поступить с ними.       Иннокентьев сжал под столом пальцы в кулаки. Конечно, Субботин К.Н. идёт по пути отъявленных подонков — детьми прикрывается. По существу Иннокентьев и не знал, как Субботин К.Н. преподаёт. Взял его пару лет назад на должность из одолжения — попросту было не кого, а в спину дышало высшее руководство, — нехватка людей, решить проблему срочно. Учил? В самом деле? Этого Иннокентьев о подопечном не помнил.       — Как это непонятно кому, — по-отцовски декан покачал головой и почесал кончик своего носа. — Ира хорошо подготовлена с сентября. У неё темы, лекции, всё есть. Она справится, я уверен, — радостное устроение дочки на место и вчерашний славный банкет в ресторане по этому поводу омрачал всё тот же К.Н., чьи челюсти плотно сжались, губы отвердели и пальцы собирали по швам брюки в тугие складки. Иннокентьев утомлённо вздохнул. — Субботин, ради бога, иди домой. Не подкидывай дров.       С сентября. Нервными пальцами, рваными движениями Константин вынул очки из кармана своего пиджака и, сдув с окуляров невидимую пыль, надвинул их на переносицу. Не садятся, господь. Со стороны он мог показаться жалким, ищущим ещё маленькую короткую попытку удержаться на плаву, выровнять равновесие, но кажется это невозможно, когда в левый бок дует шквальный ветер. Со стола он схватил ручку, прокрутил её в руках как перочинный нож и, посвистывая, подошёл к стене у двери. Так, значит сентябрь. Какого года?       — Что... Что ты там делаешь? — Иннокентьев насторожился, поднялся из-за стола и его ладонь прижалась случайно к документам: копия паспорта Субботина К.Н., копия выписки из канадского университета, копия справки из полиции, доносы, характеристика. Последние два листа были порядком потрёпанные — идеально написанная биография трёх лет Константина Николаевича. Заготовленная с мая. Какого года? В стенах начальства Субботин К.Н. был поставлен на жёсткий карандаш с февраля месяца: звонок, разговор и умоляющая просьба Субботина К.Н. взять Толмачёва Никиту на стажировку, — «Неужели вы так слепы, что он давно заслужил?». Субботин и Толмачёв. Месяцы плодотворного подозрения Иннокентьеву подтвердили — там связь, да ещё какая. Но вот незадача — связь слишком аккуратная, не подкопаться. Ни публичного общения, ни сплетен. Всё прозрачно. На голову Иннокентьеву вдруг в сентябре свалилась удача, когда третий курс на перемене обсуждал, что Константин Николаевич в машине целовался с...       — Дима, а можешь то, что ты видел Субботина со студентом написать в письменной форме? Не подписывать, а просто написать: что видел, как ты этим не доволен, — задержал после пар третьекурсника декан и тот с удовольствием согласился на предложение, ведь как-то Константин Николаевич не принял липовую справку от Дмитрия за недельное отсутствие на лекциях, пришлось отрабатывать. Сука. Четверых студентов на письменные жалобы было не трудно подписать — вдруг, оказалось, и они тоже видели, как Субботин студента в туалет заманивает, привозит в университет и увозит. Нашлись добрые души, воочию видавшие нежности студента и преподавателя в ресторане «Монреаль» и письма Толмачёва в библиотеке (цитатой выписано в донос). Ирина Иннокентьева-Любавина оказалась очень не глупа — подсказала отцу посмотреть по камерам, с кем Субботин действительно развлекается. А там... Затемнённый материал на три часа с конфискацией не для детских глаз.       Партия сыграна, шах и мат.       Костя поднял листы календаря на стене и замер. С тринадцатого февраля на числах стоят крестики, с сентября галочки. Всё-таки февраль. Парень ухмыльнулся. Последняя неделя не зачёркнута. Надо исправлять. Он перечёркивал широким взмахом дни, шмыгал носом и по минутам припоминал каждый момент единения с Никитой: пустые рестораны, где им было хорошо, каждую виртуозно исполненную им песню на саксофоне, все его вздохи без одежды, и его слёзы, то от горя, то от счастья. Это был всего лишь неполный год, с февраля по октябрь, и в них просто К.Н., просто Н.В. — это множество зачёркнутых дней на бумаге. Боже... За ними всё это время велась методичная слежка.       — Субботин, что это? Какого чёрта ты тут устроил? — хлопнул по столу Иннокентьев, когда ручка в календаре поставила жирную точку. Сквозным.       — Костя! - громко ответил Субботин, и поставил галочку на вчерашнем дне. Сколь бы ни старался он быть в коллективе своим, где каждый друг к другу по имени и на «ты», — свободное демократичное общество, — а всё же чужак из всех чужаков. Фамилия без имени. Он отступил назад, важно поднял голову и убрал двумя пальцами ручку обратно в карман.       — Я отметил время, которое вы убили на ожидание весомой причины уволить меня, — последний лист доноса Костя выдернул, поднёс к глазам и усмехнулся, — «... ему было плохо, противно, он давился и плакал, но боялся сказать и продолжал стоять на коленях. Ведь Субботин запугивает...». Грязь какая. А так всё было прекрасно лекций пять назад.       На выходе Субботин обернулся, ещё раз кивнул на календарь и, не глядя на декана, сказал:       — Дочь ваша, увы, ни хрена не подготовлена.       В спину ему прилетело что-то похожее сквозь зубы на «тварь». Отрывистое, как лозунг по жизни. Руки парня зашлись в лихорадке. Господи, закурить бы напоследок, да прямо здесь, но он же бросил, бесповоротно и окончательно. В приёмной у секретаря коллега Саева, лет на десять старше, сделала вид, что не заметила Константина, хотя столкнулись лицом к лицу. Каждый семестр он чинит в её кабинете рабочий стол. Жаль ведь, что бедная женщина весь день за шатким столом согнувшись в три погибели. Залихорадило крепче. Останься он хоть на секунду, то: охрана, полиция, показания от Иннокентьева — «он мне угрожал». Костя знал, читал в новостях как нынче увольняют людей.       По собственному, говорите? Без суда и следствия, значит?       В аудитории первого курса  у преподавательского стола скопились студенты, рассматривая незнакомую девушку как бутылку текилы в магазине детских игрушек: это не их аура, не их атмосфера. Она учебное и развлекательное заведения перепутала? От начала лекции прошло уже пять минут и безрезультатно Ира пыталась усадить строптивых детей. Дикари, малолетки, никаких поблажек на сессии. Она-то возьмётся за их разгильдяйское воспитание. Дверь на лекцию открылась, стремительно вошёл Константин Николаевич. Студенты быстро расселись по своим местами, на разный лад поздоровались со своим преподавателем и притихли. Костя, сейчас Костя всё уладит и начнёт лекцию. Да... Костя... Субботин К.Н. уже не имеет права.       Не глядя ни на кого, ор сразу бросился к новоиспечённой преподше. Ей идут феминитивы.       — Вот, — быстро Костя выложил перед Ириной стопку билетов в целлофане, — чтобы зря не пропадали. Своди их в кино в декабре, я обещал.       Заторможенная девушка кивнула, наблюдая за тем, как по-хозяйски бывший преподаватель начал собирать свои записи в большую стопку. А она так рассчитывала на них. Только на них и молилась. Первокурсники наблюдали за картиной, привстав со своих мест.       — Ты что-то потерял? — с наглецой в интонации спросила преподша, пытаясь Костика оттеснить в сторону от тумбы.       Но он забрал всё, до самой последней бумажки.       — Я это всё забираю. Твой папаня сказал, ты с сентября готовилась к этой должности. Ну что-ж, давай, сама так сама. Мешать не буду.       Прижав все свои пожитки к груди, наконец Костя обернулся к аудитории. В лицо хлынул стыд. Крепко защемило ниже шеи. Сорок пар глаз. За полтора месяца он выучил их полные имена наизусть, отметил в блокноте все их дни рождения и выучил характеры, — понимал, прекрасно понимал всех, без исключения. Этот первый курс был для него особенно хорош, ведь это новые дети, новое поколение смелых и открытых ребят, дружный поток увлечённых до мозга костей языком. Все, до единого. Студенты, которым он сделал вход в учёбу увлекательным аттракционом. Иметь своих детей было большим вопросом в жизни Субботина, но не своих он, кажется, обрёл и последние месяцы в России мог гордо ощутить себя отцом. Как ему это грело душу, — отец, совсем как Николай Тимофеевич Субботин. Теперь нужно не оставить, а бросить. Не по своей воли.       Лихорадка схватила за глаза и Костя часто заморгал. Необходимо бы что-то сказать на прощание, но в горле ком стал больше и давил на нерв. Прямо сейчас происходит предательство. Взрослым детей. Они успели поверить, что он — это вечное. Влюбились в него, а он...       — Константин Николаевич, — Костю позвал звонкий девичий голос с первой парты. Староста Аня. Хорошая девочка, в «Монреаль» её на прошлой неделе устроил официанткой.       Только поздно всё. Да и напрасно.       Субботин улыбнулся, одарив взглядом каждого присутствующего и, прижав свои пожитки к груди ещё крепче, низко поклонился. Ира опустила голову.       — Это Ирина Григорьевна, ваш новый преподаватель. Прошу любить и жаловать.       По партам прокатилась волна удивлённых вздохов и голос Константина дрогнул:       — А я всё. Простите меня.       Выходить за дверь не самое прекрасное занятие. Особенно, когда она за тобой закрывается навсегда. В обычно пустом коридоре Костя прижался к стене и затаил дыхание. Вспомнил: три года назад первый раз провёл лекцию, — свою первую в жизни: угрюмый он у доски и всего двадцать пять лет, а перед ним они, наглые лица и младше всего на семь лет. Тогда впервые он почувствовал иной груз ответственности — счастливой. Когда нет да и просыпаешься раз в неделю раньше времени, потому что ждут восемь таких разных, но не бесцельных часов. Вечерами возвращаясь домой, трогательно Костик вспоминал, как почти его ровесники зовут по отчеству, ради оценки спрашивают «как ваша жизнь» и строят глазки для «отлично» на экзамене, а староста в переписке рассуждает с ним о сленговом французском. Как с хорошим другом.       Вдоль стены он попытался пойти, но не получилось. Тяжело, невозможно. Вот здесь ему три года назад первокурсница призналась, что влюбилась, — в первый раз, вот так открыто, по-детски признались в чувствах. Прямо здесь, в коридоре, два года назад Константин Николаевич и его первый курс бастовали, когда кабинет закрыли на ремонт: свора первокурсников оккупировала пол, подоконник, а Костя мелом на стене писал французские конструкции предложений, — чтобы они запомнили, что значит «свобода». Ремонт закончили на две недели раньше. Пошатываясь он всё же доплёлся до лестницы и сел на ступени. По ней, посреди учебного дня, отпросив с физкультуры, Костя обыкновенно уводил первый курс в кино, на выставки, гулять в парк, устраивать открытый семинар в старейшем кафе на площади «Профсоюзной». Одних студентов он встречал в гей-клубе за барной стойкой и никому ничего не объяснял, а лишь, держа в одной руке текилу, в другой руке коктейль, напоминал — «завтра лекция в десять двадцать, без опозданий». Других, прогуливаясь по магазинам, видел в торговом центре и желал хороших выходных. Да, для всех Костя Субботин был мутным, странным, угрюмым, опасным. Но для тех, кто попадал в его аудиторию, он был любим, а он сколь мог и когда мог отвечал взаимностью. Раскрасил скучный ин.яз флюидами шумной зарубежной студенческой жизни. Ещё одна коллега прошла мимо Субботина без «здравствуйте». Нет, тут действительно его не любили, а терпели. Ещё сильнее не любили, когда в нём появлялся проблеск на нечто хорошее.       Нацарапав пару гневных строк, без стука, Субботин вновь вошёл в печально знакомый кабинет под новое возмущение секретарши, и ладонью перед носом Иннокентьева припечатал к столу бумагу с заголовком — «Заявление».       Две пары глаз встретились. Эти отношения, длинною в десять лет, гораздо сильнее любви. Гораздо больнее ненависти. Иннокентьеву было тридцать семь лет, когда на первый курс пришёл парень с несостоявшейся судимостью. Григорий уже был Леонидовичем, исполнял обязанности декана. Его первый год на должности. Молодость била через край, желала власти и страстей, но Леонидович оказался прибит семьей и неожиданным (нежеланным) повышением: ответственность, проблемы предшественника, лекции и активист Субботин, уводивший толпами студентов на митинги и дневные вечеринки. Первокурсника с каштановыми волосами и необычайными медовыми глазами могли любить или ненавидеть, но оба эти чувства рано или поздно сливались в очарование им. И молодость в нём била через край, желала свободы и страстей. Он вдоволь мог себе позволить воплощать всё в жизнь: сбегал с занятий, но блестяще учился, слыл наглым, но дружбу водил со всеми факультетами и снисходительность находил у преподавателей всегда. Костя позволял быть собой, — то, чего был лишён Григорий. Всё-таки Леонидович. Поначалу это была зависть к образу жизни студента. Глупое, подростковое — «я тоже так хочу». Но рядом была любимая жена, утешала эго в свободные часы, Иннокентьев постепенно успокоился, забыл. Когда Субботин вернулся из Канады прямиком в университет, чувства Иннокентьева вспыхнули с прежней силой и трансформировались в ревность. Ту, с которой любая женщина смотрит на любимого мужчину — зверской. С годами Костя набрал вес в красоте, в характере, порядком возмужал и его внутренняя привлекательность возымела порядочную силу. Чего Григорий Леонидович так и не обрёл. На тёплой должности он сидел и плыл по течению, с чувством власти в руках тихо проводя махинации с документами для бухгалтерии. О да, финансовое счастье — его большая заслуга: загородный дом, квартира дочери, машина зятю и себе, второго ребёнка в столицу. Вот только проигрывал он Константину, уже Николаевичу, достаточно прилично: студенты Иннокентьева не любили, коллеги только боялись, высшее руководство бдело за каждым его шагом. Свобода, страсти? Больше никогда. А Костя мог. И позволял: клубы, парни, друзья, работа. Парни. Со студенчества Иннокентьев бил в эту больную точку Субботина, получая особое удовольствие, представляя как тот вечерами ночами переживает — не принят обществом, унижен и не такой как все. В состоянии вечного подростка с явными недостатками. И в состоянии острой ревности битьё по больному становилось сильнее. До такой степени, что захотелось отправить ненавистного парня в нокаут.       И теперь Иннокентьев мог гордо поднять голову, чувствовать свою власть, ожидаемую годами, пока Субботин, — подобно тому, как бедняк просит милостыню, — протягивает заявление.       — Вот. Тебе же это нужно было, да?       Григорий Леонидович опустил взгляд на первую строку — «Прошу уволить меня по собственному желанию». Дата 12 августа. Год 2018. Он отстучал по столу шариковой ручкой победный марш и сказал, — «Ну можешь же, когда захочешь». Дело сделано и можно не говорить более ничего, но о душу что-то царапается. Нет, всё это не до конца. Уволить мало. Надо... Надо...       Иннокентьев посмотрел на папку с личным делом Толмачёва на полке у компьютера. Ещё один нерешённый Субботин в этом списке. Он издевательски взвесил дело в руках и демонстративно открыл его перед Субботиным. Фото. Из паспорта Ники. В голову вдруг влезли кадры с камер наблюдения и кровь мощным потоком прилила к лицу. Боже сколько сволочей вокруг.       — Никиту оставь в покое, — сквозь зубы выдавил Субботин. — Я ушёл. Как ты и хотел, — скачком на стол упал его университетский пропуск. — Давай выкуплю видео с камер. Сколько? Двадцать тысяч достаточно? Сорок? — похожий на собственную дочь, нахально и высокомерно, Григорий Леонидович посмотрел сквозь К.Н. Тот смягчил голос. — Ты дай парню доучиться свободно. Получит он свой красный диплом и уедет. Навсегда.       С отвращением Леонидович сдвинул бумаги на край и вытер ладони платком. Небрежно он взглянул на заявление и цыкнул, прибив глазами Субботина к стулу.       — Думаешь, я приму этот документ? Причина увольнения не указана.       Костя встал, гордо выпрямился, не чувствуя ног совсем. Лишняя минута в этом кабинете превратилась в унижение.       Бесконечное. Он взял заявление, развернул к себе и дописал недостающее звено.       — Любовь. А если точнее - гомофобия.       Он чувствовал как под собственным весом пол продавливался. Падение в ад. То, что ждало Никиту без Кости в этих стенах. Он видел как в глазах смотрящего презрение, удушающая ненависть к таким, как Костя усиливается, торжествует. Нагнуть можно, любого можно, особенно «таких». И во взгляде этом читались все планы на «перевоспитание» краснодипломника Ники. Господи, Иннокентьев. Не сгибаем и не прошибаем. Это же он смачно и долго комментировал когда-то Ромкины шрамы на запястье при всех студентах, когда тот заглянул за Костей на занятия. Это же Иннокентьев, откуда-то знавший все особые места города, отправлял туда Субботина — «к своим». Но что было страшно для Леонида Григорьевича: в данную минуту как минимум десять студентов, взглянув друг на друга, понравились друг другу, ещё как минимум две пары студентов сбежали с пар, чтобы заняться любовью.  Кроме Костика и Никиты камеры университета хранили давно чью-то первую неправильную страсть. Все их досье лежали где-то между грузными документами. Подальше от посторонних глаз. Список неугодных студентов, кому за свой образ жизни ещё предстоит ответить.       — Толмачёва оставь в покое. Прошу тебя, — сглотнул Константин, глазами теряя самообладание. — Не сообщай ничего родителям его. Он может стать хорошим дипломатом. Дай шанс парню на мечту. Ещё полгода и ты не увидишь его. Никогда. Просто подумай: что будет с ним, если сейчас его затравят? Здесь. Хорошего парня взять и заклеймить, сломать ему жизнь. За что? Ты даже представить не можешь, что вы, такие как ты, делаете с нами: лишаете веры во всё хорошее. В жизнь. — Костя опустился на шёпот, низко наклоняясь над столом и пристально глядя на декана. — Гриша, это всего лишь чувство, понимаешь? Простая, человеческая любовь. Не унижай его.       Понимание — загрузка нулевая. Иннокентьев быстро чиркнул подпись на заявлении Субботина и достал из тумбы все его документы. О как он ждал раскаяния, извинений, пресловутого, — «мне стыдно и совестно, что я такой», — но ничего. Хотя ублюдки они ж никогда не признают, что они ублюдки.       Григорий Леонидович встал, отвернулся спиной к Субботину.       — Мне жаль твоих родителей, Субботин. Ни дочери, ни сына у них теперь нет.       Голос Константина задрожал.       — Мне твоих внуков жаль. Придут они к тебе о жизни своей рассказать, чтобы ты пожалел их, похвалил, помог, а дед их не услышит. Потому что не умеет. Ни сочувствовать, ни понимать людей.       В последний раз Костя посмотрел на мужчину и только мысленно сказал — «спасибо». Всё-таки три года. Терпел. В последний раз он закрыл дверь деканата, тихонько сутулой походкой пошёл на выход. Не оглядываясь. Знал, что из окон второго этажа, прижавшись к окнам, все как один на него будет смотреть первый курс. На папу. Эти дети перейдут на курс дальше, закончат университет, поведут сюда своих детей и уже вряд ли вспомнят, что был такой преподаватель, уходивший от них внезапно под хлопьями снега. А этажом выше курс, что совершенно его не знал, но всегда страшно ненавидел. Сплетни творят чудеса.       Субботин брёл по университетской тропинке и смотрел на следы, запорошенны крупными хлопьями снега. Ему под ноги падали прозрачные капли. Кап-кап. Он таял. С рук можно было сбросить в ближайший бак все свои вещи, они уже не нужны, наверное нет, но это золото, любимая игрушка, от которой знает, что будут всегда вспыхивать воспоминания только о лучшем, о счастье. Кап-кап.       Свободной рукой нырнул в карман, но не нашёл ничего кроме пустой пачки сигарет и телефона. Дрожащими пальцами он набрал номер. Как же давно не звонил туда. Уже почти месяц. Кап-кап.       — Ой, кто ж звонит! Костик, сынок, привет.       Субботин поднял голову навстречу порывам ветра и в материнском голосе стало казаться, что заложило уши. Прижало к земле. Слышишь?       — Привет, ма, — он сжался, крепко закусив нижнюю губу, — хотел... Узнать как ты? Как Арсений Степанович?       Никогда не называвший отчима «папой» или «отцом», парню особенно стыдно теперь было его называть по имени. Сын, которым не за что гордиться.       Мать всё ещё ласково говорила с ним.       — Всё хорошо у нас. Сегодня я выходная. Сеня раньше с работы должен прийти. А ты...       Костя заткнул рот рукой.       — Мам, можно я приеду домой? Прямо сейчас. Я соскучился.       Из трещинки на губе выскользнула капелька крови и слёзы бежали по всему лицу, замерзая под воротником рубашки. Вокруг туман из снега. Всё усиливается и усиливается. Ветер сносит с ног. Но это всего лишь слабость. Бьёт под колени. Кажется она действительно осталась без сына.       — Костяша, что за вопрос, приезжай. Я жду тебя. Давай. Зайди в кулинарию напротив, профитроли возьми. Там сегодня привоз был.       Мама Марина никогда не спрашивает — что с ним и с кем он. Своя жизнь, свои заботы. Взрослый самостоятельный парень. Просто «приезжай» и обнимающий крепко за плечи голос. Она была девочкой, влюблённой по уши, когда говорила с сыном: счастливая, улыбчивая, сердечная. Профитроли, крем, он испачкается и она каждую крошку заботливо с губ и... Подкосило.       Мама всегда говорит, что он хороший мальчик: когда разбил мальчику нос в садике, когда порвал классный журнал в начальной школе, когда Костя в милицейском участке сказал ей — «мам, я не хотел, но я его зарезал». Хороший мальчик, всё равно хороший. И следуя в машину, Костик с тяжёлым сердцем уже слышал ответ на свои признания — «но ты всё равно у меня хороший». Мамочка... Мамочки.       Он под её сердце ляжет, под лаской ладони на своих волосах заснёт и, когда дрожащая от несвоевременной зимы душа успокоится, сын останется ночевать. Дома. В семье.       — Костичка, что-то случилось? — чуткая Марина обнимала его плечи и склонялась над скулами. Чувствует, чёрт возьми, в любой период жизни ощущает горькое состояние сына. Вот как у неё это получается? Стоило чихнуть Косте в Канаде, а мать уже на телефоне — спрашивает как здоровье, «сходи купи капли в нос»; достаточно было Косте не надеть зимой шапку хоть один день — мама вечером в гостях с кубышкой мёда. Материнская опека была любовью и не выходила никогда из берегов, но как она это делает? Все события сына на себе, через себя.       Парень по очереди поцеловал родные ладони, зажмурился.       — Нет мам, всё хорошо.       Он ничего не скажет ей. Не уволили, нет. Марина же от сплетен всегда жила отдельно, обходила стороной. Когда Костю подростком обвинили в преступлении, тогда она и поняла, что, открывая рот и пересказывая чужие мысли, всяк человек превращается в хлам. И знала, всегда верила, что воспитала не самого худшего человека на земле. Не как могла, а как воспитывали её, как воспитывали ни одно поколение Субботиных-Смирновых.       Утром Костя помахал рукой из окна авто мамочке и отправился в университет. Ведь занятия, мам. Через три поворота направо и два налево, через двор и торговый центр он оказался у себя. В тоннеле уже сияла свежая надпись — «Костя сво...», и пальцами усердная попытка оттереть краску. Костя улыбнулся. Ники. Славный ребёнок, своей хрупкой фигуркой прикрывает  безобразную махину по имени «сво...». Только в детстве, кажется тогда, Костя встречал такую самоотверженность.       Безоговорочную преданность.       В свою квартиру он вошёл как чужой: когда-то здесь было светло и тепло, пахло сладко и дорого, и это место было пристанищем от разочарований и болезненных событий. Свой личный реабилитационный центр. В одночасье счастливый налёт слетел и для Субботина всё оказалось чужим, с холодом лишений и запахом неудач. Он как лох последний стоял топтался на пороге, уволенный с завода за разгильдяйство, — жена ушла, детей забрали и полная его несостоятельность как человека рисуется чёткой картиной перед глазами. Не смог. Как мимолётно можно взять и превратиться в среднестатистического мужика. Костя выбежал из квартиры, запер дверь. Да и не его это всё, уже почти. К обеду придут риелтор, оценщик и со следующей недели повесят на окна табличку — «продаётся». Деньги, конечно, родителям, но... Как... Парень опустился на ступени, потёр глаза. И ни одна голова в институте даже «спасибо» не сказала. Как? За три года работы и ничего. Хорошего. Но это бог с ним, не в похвалах счастье. А завтра же забудут. Нет, с таким завидным темпом развития событий уже забыли. А завтра что делать? Теперь бесполезен? Канада, боже она самая, оказалась под угрозой. И вот она взрослая жизнь — работы нет, семьи нет, любовь... Под натиском прежних запретов она самая первая грозит опять оказаться пробником, который вот-вот закончится. Никита слишком хрупок для испытаний. Ещё по-прежнему мальчишка, мамин мальчишка, не способный пережить людскую ненависть. Прямо в лицо. Опять закроется в себя, погибнет.       Субботин поёжился, закутался в пальто и прижался головой к перилам. Господи, как стыдно, что не оправдал обещания и надежды своего Ники.       С обеда звонили студенты. Спрашивали о здоровье. Чуткие дети, думают уже спивается. Он отхлебнул столового вина из тетрапака и скривился. С таким не сопьёшься. «Спасибо, ребята, вы главное лекции не пропускайте» — говорил он всем одинаковые слова. Староста напрашивалась приходить по вечерам группами для лекций на квартире Константина Николаевича. «Я больше не преподаватель и это не этично» — отмахивался он, но непонятые студентами моменты новой темы в двух словах объяснил. Да, с Иркой они пропадут за неделю и все его усердия первого месяца насмарку. Звонили со второго курса, — робко староста Женя сказала, что петицию подписали, ещё думают над тем, как с родителями говорить. Недоумевая, Костя нахмурился.       Зачем?       — Мы сами бы не смогли, но вот Никита Толмачёв ходит по всем собирает подписи. Чтоб вас восстановили, — робко ответил голос девушки в телефоне.       Костя сжал переносицу. Господи, Никита и его неуправляемая паника. Он представил себе, как жутко сотрясаясь от страха, сутулый от взглядов в спину, Толмачёв ходит с самодельным заявлением до каждого студента факультета французского и выпрашивает — «распишитесь». И смелости его не хватает объяснится с однокурсниками, он всё сидит и сглатывает, сглатывает все обиды, тихо ненавидит деканат и уснуть не может, придумывает — как украсть их личную жизнь из хранилища Иннокентьева. Всё именно так и происходит. Вот, трубку не берёт, на сообщения не отвечает. Вот вечер, он не пришёл. Чёрт возьми. А если прогуливает? Замкнулся в себе, пошёл шататься по городу — по их местам летней памяти, — ностальгировать да страдать? По тёмным подворотням один...       Отцовский инстинкт окатил Костю с ног до головы и он быстро засобирался пойти искать Толмачёва. Придётся заходить к его родителям. Ни дай бог, но... не успел он вылететь в распахнутом пальто в подъезд, как на пороге в таком же как Константин виде и сумасшедшем состоянии явился Ники. «Ты был прав тогда, в сентябре, что нам надо расстаться. Давай сделаем это сейчас. Оказывается я теперь самый неудобный человек в твоей жизни...» — приоткрыл губы сказать Субботин, но Ники крепко взял его лицо в ладони и начал осыпать поцелуями.       — Сволочь, он просто сволочь, Кось, — говорил он между ласками, пока Субботин, зависнув в переживаниях, стоял, опустив руки по швам. — Как ты? Нет, не отвечай, просто кивни, если можешь улыбаться.       Костя покачал головой. Сашка, друг Толмачёва, новость об увольнении Субботина узнал первым и раструбил в чате четвёртого курса немедленно, получив от однокурсников салютирующие смайлики. Ник, не дожидаясь, из чата удалился. А ведь никто ему ни единого вопроса не задал. Дружба живёт три года.       — Ты трубку не брал, — безразлично произнёс Субботин, не раздеваясь усевшись на тумбу в прихожей. — Зря пришёл, у меня холодильник пустой.       — А я за тобой заехал. Даже двигатель у машины не заглушил, — гордо Толмачёв звякнул в руках ключами от отцовской машины. — Собирайся, оденься потеплее, у меня для тебя есть сюрприз.       В два вздоха они вдвоём перенеслись в конец апреля, когда загадочно у квартиры Толмачёвых Костя звал Ники на залив. На их первое неожиданное свидание. Когда оба ещё не знали, что нужно делать друг с другом. Но уже любили. До беспамятства.       Щёки Субботина порозовели, паршивые дни улетучились из сердца и хитро он улыбнулся.       — Это надолго?       Ники прильнул к его груди, крепко сжимая лацканы пальто, и парировал его же голосом из апреля:       — До двенадцати вернёмся, давай же.       Дорога была им обоим прекрасно знакома: проспект, перекрёсток, остановка «Почтамт», крайняя станция метро «Красное поле», а за ней побитый асфальт и спальные районы. Смешное было время, когда они оба были другими: не познавшие друг друга, скромные каждый по-своему и испугано влюблённые. Уже да. В тот апрель радио у таксиста молчало, а теперь в волнах отцовской машины шипело «Ретро Fm». Костя тогда смотрел несмело на Ники, который ни сердцем, ни душой не принадлежал ему. Да и был он тогда просто Никита: прятался от всего, что открывала ему жизнь, отпирался и говорил «нет, это не я», держа украдкой Константина Николаевича за руку. Сейчас он всё тот же кроткий Никита, и его имя хочется растянуть сладко, до бесконечности, но он лучшая версия себя — подражает своему учителю и держит руль как профессиональный гонщик, целеустремлённо смотрит вперёд, довольно подпрыгивает улыбка на кочках и светофоры для него на дорогах созданы, чтобы, подмигнув Константину, опустить руку на его бедро.       — Voyage, voyage. Plus loin que la nuit et le jour, — подпевал Толмачёв, пока машина замедлялась на тёмных коридорах бездорожья.       Мимо во всю проплывал морской запаха заброшенной лодочной станции. Стекло сползло вниз и ветерок пыхнул по щекам пассажира. Счастье. Молниеносное. Это что-то из совсем ранней жизни Костика, когда ещё он и говорить не умел: поездки на речку, громкая музыка, смех взрослых и жёлтые головы одуванчиков щекочут лицо до смеха. Все свои годы, когда Костя отправлялся на реку или в залив, он только о том и думал, что обретает ту, из раннего, несмышлёного детства, свободу. Настоящую. И дышит по-настоящему только воздухом Большой Реки. Чистое, всё здесь для него чистое.       Мотор затих и они остановились у знака «проезда нет». Костя вышел из машины, оглядываясь по сторонам. Мечту его жизни, убежище мрачной души таки взяли в сентябре под свои твёрдые, неразборчивые руки городские власти: забор с советскими звёздами снесли, поставили камеры, развалили домишко у шлагбаума и только сторож, — добрый старик, — всё тот же бдит за порядком, сдувая с кружки дымку крепкого чая. Костя с уважением взглянул на него. Ещё немного и это место прямо как Костю — уберут с лица земли. Совсем.       — Добрый вечер! — махнул сторожу как старому приятелю Никита и старик ему доброжелательно кивнул. Глаза Костика раскрылись небывало широко. Что за дежавю в перевёрнутом виде? Просто и по-свойски Ники не мог себе позволить общаться со старшим поколением. Но шёл октябрь и на месяц ближе становилось ещё одно совершеннолетие Толмачёва. Весной, когда они посещали лодочную станцию, было правильным вести себя иначе, быть не собой: Никите бояться за то, что нападут наркоманы, Косте играть в этот страх. Но в году девятнадцатом было правильно встать на места. Ник заботливо поднял хомут белой водолазки Константина до его подбородка и пошёл по угрожающей темноте вперёд, держа крепко за руку своего учителя жизни. Он научил — шагать в неизвестность и быть сильнее, чем сам себе кажешься.       — На воду выходить нельзя, — тихо сказал Субботин, когда под ногами задрожали доски помостов, ведущих к стареньким лодкам.       — А мы и не пойдём, здесь посидим, — Толмачёв остановился и кивнув на красавицу с именем «Меридиан» — вчера ездил сюда, намывал белоснежные буквы. Лодка Субботина Николая была украшена по бокам яркими лампочками, в носовой части у пульта управления стояла цветомузыка и на скамейке покоились два пледа, вместе с бокалами и фруктами. На двоих.       Если есть на Земле место, где любить ещё не воспрещается, то оно здесь. Парень закусил губу, потупил взгляд и поднял руку Субботина к своей груди. Момент и сердце бьётся как в первый раз, когда он рядом. Если только будет счастлив, хотя бы на час, то всё не зря. — Я у сторожа радиатор взял, не замёрзнем. Это наша последняя встреча на лодке.       Тихо шумела вода под тонкой плёнкой заморозок и уже не стучала о берег как летом призывно. Молчала. Последнее волнение на Большой Реке. Оно может быть и случиться с ними ещё когда-нибудь, здесь, но каждый думал, что нет, уже не будет. Так как было в этом году. Бокал коснулся бокала и Ник тихо засмеялся, сделав глоток любимого сока.       — Помнишь, я тебе тогда сказал, что был влюблён в певца Мика? — он примостился головой на бёдрах Субботина.       Тот ностальгически кивнул.       — Помню. Я после этого подумал сделать химическую завивку волос как у него. Чтобы ещё больше тебе нравится.       — Знаешь, в чём прикол? Я соврал. Я всегда его ненавидел.       — За что?       — За то, что он свободен в своих желаниях, а я нет. Что он открытый гей, а я и себе открыться не могу. Я был глубоко завистливым мальчиком.       — А теперь?       — Завидую только твоей маме. Она с тобой двадцать семь лет, а я всего лишь год.       — Зря, у тебя ещё больше шансов полюбить меня двадцать семь раз.       — Умножу это число на триста шестьдесят пять.       Костя засмеялся, наклонившись над Никитой низко.       — А как мы решим ту проблему, что ты мне врал? — хитринкой засверкали его глаза, сливаясь с золотистыми облаками, окутывавшие полнолуние.       Как решал Никита Толмачёв свои ошибки прошлого теперь, было известно наперёд: приподнимался на локтях, смотрел с минуту в лицо Субботина и выговаривал мысленно все «прости», какие только мог знать и выдумать, а в завершении, не прикрывая век, он накрывал собою полные губы и не отпускал, покуда голова не пойдёт кругом. Костя, вернись в себя.       Огни в домах медленно гаснут, луна перестаёт стесняться и, скинув оковы от туч и переменной облачности, гордо сияет, освещая бриллиант воды. Всё вокруг превращается в планету не из солнечной системы. Она не выдумана, нет, но существует только для тех, кто забывает о быстротечности времени. Костя не понял, когда это они с Толмачёвым решили не замечать, что встреча на исходе. Беспечность. Скоро двенадцать ноль-ноль, парнишка опять превратится в мальчишку и его наверняка уже к этому времени ждут дома. Ни минутой позже, строго. Он талантливо утопает в своих планах на жизнь в Париже, завидно делает вид, что кроме этого нет уже ничего. Проблемы? Костя, нет, забудь, они просто скоты. Правильно делает — решение проблемы начинается с того, что забываешь о её существовании. И в этом моменте, обняв своего Ники под песни мяукающей девушки с космическим лицом на обложке альбома, хочется отключиться. Уволили, унизили, да чёрт с ним, ведь раньше уже Костик, натянув нерв, забивал и забивал подобное. Но это было в юности, в максимализме, где море по колено и думается что ты, вот ты один, — возьмёшь и переменишь свой век по правильным канонам. Развешаешь таблички про равенство, справедливость, человеколюбие и все их прочтут, поверят, и станут все люди из несчастливых превращаться в счастливых. И вот уже Субботин почти вспомнил себя прежнего, придумал, как завалится в деканат и начнёт шантаж, раскачает свои права порядочного человека так, что Иннокентьев и слов в ответ не отыщет, восстановит и... Поверх луны набежали тучи. Стало снова темно. В душу постучался взрослый мужчина и покачал головой: юношеская революция это, конечно, хорошо, — и для таких как ты, неплохо, — но один в поле не воин, — да и двое ещё не армия, — а безмолвные наблюдатели? — они в привычке застыли, их и так неплохо кормят, — а если только за себя борьба? — допустим, но что другие? — они не будут просто так на это глазеть: помешают, вставят палки в колёса, учинят расправу над твоей смелостью, — века союзников прошли, очнись, — и бой, твой личный, проигран, — поздравь себя, ты сделал хуже, чем было: Канада закрыта, родные края отвергнут и что? — чемодан, вокзал, Севера? — зато доказал правоту, свою же себе, — когда-то люди тело разрывали в жертву, но сейчас этим никого не удивишь: разок охнут, забудут и всё без изменений на сотни, тысячи лет. Повзрослевший Субботин выбирал бег с препятствиями. Слишком многим обрастает с годами человек, чтобы следовать упрямым идеалам. И глядя на Ники, его наивность устроить жизнь вдвоём, в Канаде, Костя думал только об одном — страх за него больше, чем сожаление за произошедшее. Он сильно мечтателен для бега с препятствиями.       Полнолуние превратилось в расплывшийся шар по всему небу. Задул ветер. Перегруженный радиатор сбавил температуру тепла и два сердца сидели под одним пледом, как сросшиеся два деревца, прижавшись лбами друг к другу.       Судно слегка закачалось то влево, то вправо и Ники крепче схватился за руки Субботина.       — Можно просьбу?       — Можно без можно, — выгоняя злостные мысли из головы улыбнулся Костя.       Ники накрыл его холодный кончик носа своей горячей ладонью.       — По возможности пускай твой отчим лодку не продаёт никогда. Пусть от нас с тобой хоть что-нибудь останется в этом городе.       В знак соглашения Костя приложил свою ладонь к его кончику носа.       — Да будет так. А мне можно тоже просьбу?       — Можно без можно, — в такт покачиванию лодки поёрзал Ник, предвкушая одну из тех клятв, которую произносят за секунду до финальных титров, — «Обещай меня любить, даже если смерть разлучит нас».       Но лицо Субботина обратилось в саму серьёзность.       — Давай ты больше не будешь проявлять свой героизм в универе, ладно?       Глаза парня забегали.       — Ты о чём?       — Ники, я знаю, что ты собираешь подписи под петицией на факультете, — укоризненно Костя покачал головой. — Ты переживаешь юношеский максимализм, которого у тебя не было и я понимаю это. Со мной было так же: из митингов не вылезал и петиции подписывал чаще, чем тестовые работы в университете. Но поверь — всё это не поможет. Там доказательства, Никит.       На мгновенье показалось, что Толмачёв вспыхнул стыдом, захотел извиниться, но то был сильный ветер по щекам. И его упрямство.       — Значит я пойду и расскажу Иннокентьеву как всё было на самом деле, — он чуть не вскочил с места бежать прямо сейчас совершать свои подвиги.       Костя строго усадил Толмачёва обратно. Воспитывать и воспитывать. Разве можно его такого куда-либо отпускать одного,в другую страну, в институт...       — Да хоть кол на голове начеши ему. Наши отношения для всех так и останутся извращением, насилием, педофилией. Людей много, Ники. Нас с тобой никто не защитит, — Костя прижался губами к виску парня. Стучит? Возмущённо и рьяно. Злится. Не по-детски и не наивно. — Не делай ничего, пожалуйста, не порть себе остаток обучения. Договорились?       Ник замотал головой. Дело принципа — проявить самостоятельность. Дело чести — совершить подвиг во имя любви. Уступки, условия — нет.       — Костя, твоё имя надо очистить и восстановить справедливость. Иннокентьев не имеет право вот так распоряжаться чужой жизнью. Да нет, никто не имеет...       — Глупость какая, — Костя усмехнулся тому, что когда-то и он говорил всё то же себе в зеркало. — Активистам такой трюк не удаётся, а тут ты в одиночку хочешь. Борьба это не твоё, душа моя, ты же для искусства, милый, — он с теплотой, чрезмерной заботой смотрел в карие глаза. Поймёт ли? Услышит ли? Вряд ли. Но пожалуйста, пожалуйста. — Бросай геройствовать.       Костя поцеловал каждый палец, каждый план Толмачёва, думая что его рвение сойдёт на нет. Ласку он любит, конечно успокоится, перестанет думать.       Конечно нет.       Ник обидно встрепенулся, скинул плед, одёрнул руки.       — Ты не веришь в меня. Думаешь, я не смогу, что я слабый до таких дел?       Костя расплылся в улыбке.       — Я в тебя больше чем в себя верю, Ники, но то, что ты делаешь — серьёзно. Для тебя. Это не игра. Каждый верит в одну правду — в массовую правду. И тебя одного никто не будет слушать. Ты им не нужен, Ник. Твоя справедливость тем более. Чужие страсти, страхи, пороки, выдумка — люди любят это. Они ненавидят преступников, но они им нравятся: посторонние следят за ними, смакуют, плюют им в спину и не оставляют в покое. Он — живой интерес. Никому не нужен человек оправданный. Зачем, если страсти пропадут? Чистый человек равно скучный. Ты понимаешь, что тебя будет презирать весь институт, весь преподавательский состав? Ты заступаешься за меня, извращенца. — Костя погружался в доводы, где ещё мог контролировать своего Толмачёва. Да, он смелый и море по колено — может и силу применить, и в борьбе победить. Вот только итог может вряд ли принести истинное удовольствие. Стремление к лучшему выматывает нервы, сводит с ума подавление обиды на всё и всех, и рано или поздно, — господь, лишь бы не это, — рисуется перед глазами презрение к цели своего спасения. Разлюбит,от бессилия разлюбит. Ведь Ники легко попадает под влияние отрицательных чувств и эмоций. Он ещё совсем не мужчина для всего этого, конечно...       Рывком Ник опустил руки Константина прочь от себя.       Задрожал. От ненависти. К своей никчёмности.       — Мои намерения более, чем серьёзны и отступать я не собираюсь.       Ты сотворяешь монстра. Сразу же, как только позволяешь себе любить его. Этот монстр крепчает, когда он позволяет себе любить тебя и ваши позволения сливаются в страшный коктейль. «Если б только можно было обернуть время назад, я бы повторил на камеру всё, что у нас с тобой было» — Никита на прощание выдохнул в губы любимые, стоя под надписью «Субботин пидор» на почтовом ящике, и убежал в рутину тяжёлых дней. Рано утром, когда ещё хороший хозяин и не думает выгуливать собаку в туман, парень вернулся в подъезд с тряпкой и хлором, долго оттирал крамольные слова. Невидимый плащ, устойчивый тёмный взгляд и полетели спасать мир.       Днём Толмачёв расхаживал между студентов и просил поставить подпись. Если не получится, то для него это конец, конец, ко-не-ц...       — Прости, Никита, но мы не будем это подписывать. Сессия на носу, — оправдывался староста третьего курса и спешил уйти от навязчивого четверокурсника.       — Леонид Григорьевич добрый де... — увидев декана, Толмачёв здоровался с ним сквозь зубы, чтобы как следует испортить настроение своей рожей. Но Иннокентьев побыстрее уходил, не замечая факт существования четверокурсника вовсе. Другие, остальные... Со всеми та же история — его нет, он пуст. Кто-то, в лицо глядя, сочувствовал Толмачёву, — один отправил вслух к врачу, двое незнакомцев настойчиво посоветовали полечиться. Он делал вид, что всё равно, но, уходя домой сам себя просил — «просто дыши, глубже дыши». Тот человек, кто однажды крепко и надолго полюбил, сжигает себя до последнего кусочка, лишь бы хоть чем-то помочь любимому, родному. Нет.       Пора его остановить.              Была дана клятва в мае месяце, что Костя Субботин никогда не появится в квартире Толмачёвых. Но если рычаги словесного давления на панику Никиты перестали действовать, пришло время для серьёзного. Разговоры о важном. С родителями. Грубое, ещё одно неприятное решение, но Костя стоял у их подъезда, дожидался снега.       Страха нет. На первом этаже. Он появляется, когда янтарные глаза видят звонок, дверь и три ступени до цели. «А позовите Никиту» — простая, безобидная ведь фраза, но для Софьи Павловны катастрофа, для Никиты трагедия, для Кости последствия: прокурор Толмачёва опять столкнётся с ошибкой всей своей жизни с глазу на глаз, вспомнит былое, одним только взглядом унизит, загонит под плинтус, чтобы Субботин и дальше там сидел. Но сколько можно?       В шаге от квартиры Костя задержал дыхание. Прислушался к жизни за дверью.       Тишина. Занавес разъезжается в стороны и каждодневный спектакль начинается.       — Слышал? В институте, где Никита учится, скандал о домогательстве. Преподаватель со студентами развлекался, — спокойно Софья Павловна стояла у плиты, готовила ужин.       Виктор Григорьевич снял очки, отложил в сторону журнал и посмотрел на жену. Начало скандала? Только не сегодня, когда от магнитных бурь ломит суставы. Женщина продолжала спокойным тоном:       — Вась, а если наш в этом замешан, а?       Отец опустил голову, встряхнув свои мысли. Как она надоела, как он устал, что любимая жена где-то в себе, в другом измерении, в ином сознании. И что страшно, в здравом уме и твёрдой памяти. Просто немного дура. Где-то в очереди за колбасой подхватила эту заразу.       — В тысячный раз повторяю: оставь парня в покое. У него всё хорошо.       Громко грохнулась ложка в сервизе, но тона своего Соня не переменила.       — Витя, рубашки для сцены, ты их видел? Они же пидорские.       Отец дышал глубоко. До шкафа таки добралась. Вчера её голос сына не устраивал, теперь рубашки. Бедные рубашки...       — Ты уже к одежде начала прикапываться? Соня, низко.       Терпеливо на мужнины слова Толмачёва кивала, подбородок её выходил то вперёд, то вставал назад и всё-таки она не выдержала.       Защитничек, ёб твою мать. Так дети и теряются в глазах общества.       Соня обернулась к мужу, прижала ладони к столу и, наклонившись над ним, громко сквозь зубы процедила:       — Когда твоего сына в каждом дворе, в каждом автобусе полоскать будут, вот тогда и посмотрим, — что низко, а что высоко.       Виктор сжал переносицу, отвернулся от жены. С каждым днём он терял всякий словарный запас на подобные разговоры. И если раньше её охватывал приступ осмысления своей жизни или жизни семьи не чаще, чем раз в три года, то за эту осень лимит Соней был исчерпан на десять лет вперёд и останавливаться она нет, не собиралась.       — Я прошу тебя, перестань пожалуйста, — попытался в адекватное русло развернуть разговор Виктор Григорьевич, но женщина закатила глаза, вернулась к агрессивной нарезке хлеба. Театралка недоделанная. — И что значит замешан? Когда это отношения стали домогательством?       — Когда появилась статья о насилии, Вася! — грубо Софья Павловна едва не полоснула острием ножа воздух.       — Сонечка-а-а, — угрожающе протянул отец, поднявшись из-за стола, — посмотри на меня и скажи, что ты не всерьёз думаешь, что нашего сына изнасиловали.       Лезвие стукнулось о стол.       — Склонили, Вася. Именно так и думаю.       Отец поднял руку и, натягивая все остатки нервов, какие только имелись у него за этот день, потряс кулаком над головой Сони.       — Ты же работаешь, занятая женщина, тебе под полтинник уже, когда у тебя, скажи мне, есть время перебирать всю эту херотень в своих мыслях, а? — прямо у уха гаркнул отец.       Костя краснел, бледнел, отступал назад, но всё же жадно возвращался к разговору. Никак не мог понять: Толмачёвы что, съехали куда-то? Никита ничего не сказал об этом. Его семья — образцово показательная, хоть сейчас медаль президента выдавай: за безоблачную любовь. И это знали все: от преступников, до жителей с конца проспекта. Почему тогда в квартире неблагополучная семья? Ещё одно микро потрясение.       Софья Павловна сразу мужу ничего не ответила — переводила дух для следующего раунда. Затем её громко, с усмешками, понесло в спектакль дальше.       — Ах, этот Субботин, тварь. Его машину у нашего двора регулярно видят. Понимаешь?       Отец было перестал слушать, но нездоровая улыбка жены заставила опять заговорить.       — Кто сказал? — пробубнил он.       — А я, Виктор, сложа ручки не сижу. Обошла магазины в цокольных этажах, поспрашивала. Его номер все назвали. Все, от тёти Глаши до дворника Феди. Он постоянно ошивается здесь, понимаешь?       Витя затрясся. Не мальчишка, далеко и очень не мальчишка, чтоб заводиться от чьей-то глупости с полуоборота на злость, но боже правый! Любить эту женщину, вот эту самую, — в лиловом домашнем платье, — почти все сорок лет, как же он мог, как ему в голову пришло? Всю её дурь выносить... Как?       — А-а-ах, еврейский бог, — отец взялся за голову и простонал так, что двери между комнатами задрожали. — Тебе лечиться, Сонь, надо!       — Насчёт лечиться даже не начинай! Не начинай! — в воздух поднялся нож вместе с криком Софьи Павловы. — Этот Субботин, я тебе говорю, попомнишь мои слова, развращает нашего сы... Да, алло?       Голоса за дверью резко оборвались. Мать заговорила короткими «да» по телефону, отец, пылая от гнева, побыстрее удалился в другую комнату, — от глаз её подальше. Костя приложил одну ладонь, затем другую к своему лицу. Пылает. Всё вокруг и он заодно. Руки скручивает. Веки дрожат.       Да, все семьи неидеальны по-своему, но когда они обманывают весь мир, играют в хороших людей и тщательно скрывают свою нехорошесть, то неидеален в этой семье каждый одинаково сильно. Слежка? Опять и снова учиняют всё те же люди как в порочном круге: декан-Толмачёва-декан-Толмачёва. И это называется жил разнообразно. От подслушивания стало тошно. Говорить? О нет, с Толмачёвой даже о личном только в присутствии адвоката.       Субботин побыстрее спустился вниз, скорее сел в машину и, не включая фары, улизнул со двора. Это был последний раз, когда его авто появлялось у дома Ники.       Посреди ночи пришло сообщение от него и стало сразу не по себе:       «Приходи завтра в 20:00 на Тихвинскую 5, паб «Зелёные огни».       Похоже на приглашение к «стрелке». Очная ставка? Софья Павловна пишет с телефона сына? Отец решил по-мужски поставить урода на место? Оба родителя насели на сына, заставили порвать все грязные связи? Нет, здесь точно всё не то, чем кажется. Сухие прохладные слова. «Я буду» — в три часа ночи ответил Костя и Ник сразу прочёл. Не ответил.       Это нервное. Наверное.       Если ты признаёшься себе в чём-то, то рано или поздно об этом узнают другие. И безболезненно — это признаться всем самому. Смело? Необходимо. Целые дни, ночи бессонные жить с осознанием собственной неспособности что-либо изменить — трудно, невозможно. Слабый, слабый, слабый. Разве это приговор? Или нет, лучше называть вещи своими именами — никчёмный. Это уже серьёзно. Все воспоминания о себе самом останутся в истории как о парне, который никогда не сделал шаг первым. Не перешагнул через себя. Сплошные «не могу» вместо «хочу». Конечно слабый. Звучит как приговор, но долго ли ещё можно протянуть таким? Если не сделать ничего.       Собраться с силами, вдох-выдох и... Давай.       Руки Толмачёва сжали бордовые шторы и вслух губы ещё раз повторили заготовленные речи на листочке. Никита с Женькой писали всю ночь. Стендап. Толмачёва и стендап. Стендап и Толмачёв. Извращённая связь, не имеющая места в жизни, но в одну из ночей он решил это сделать. Современность открывает людям весьма завидные перспективы: боишься ходить к психологам — иди ка ты со своими проблемами на. Сцену. К людям. Пускай знают, пускай видят, что мужчину делает мужчиной способность признаться. В себе. Подруга Наташа от идеи завизжала, венчая Никиту лаврами первого открытого гомосексуалиста в городе. Толмачёв ужаснулся. Гордо ли это? Вообще-то людей за такое в тюрьму раньше, да и сейчас...       — Ты совсем что ли? Дело не в том, чем это было раньше. Ты показываешь свою смелость перед собой и множеством людей. Что ты не боишься ответственности, — ободряла Никиту Ната, между обзвонами знакомых юмористов города. И как итог — два лучших друга толкнули Толмачёва вперёд и сделали событие неизбежным.             Никита вцепился в закулисные шторы посильнее. Его потряхивало как зайца в обмороке. Критическое состояние. Почему журналист Наталья не предупредила о побочных эффектах?       Решиться и рвануть. Да, на словах с Женькой было просто — «напиши про нас с Костей стендап, ты же умеешь». Но по настоящему ещё до начала хочется выбросить, разорвать и стереть половину текста. Паника. Вычеркните его, он передумал. И дело было не шутках не смешных, — нет, Женя умеет сворачивать мысль свою в причудливый рогалик, но начинка, герой, казались ему несуразными. Несуразный мальчик несуразные шутки — двое мужчин в задницу... Несуразное существование. Всё это ради Кости, для него, но выглядывая из-за кулис Толмачёв в пабе знакомых лиц не замечал. На весь город признаться, господи. Голову его вскружило опасение-галлюцинация: там, в зале, на самом центральном месте собралась вся чета Толмачёвых и они сильно не, что их поджидает, через три, две, одна...       — Так, Ник, Влад заканчивает через тридцать секунд, готовься, — сухо Толмачёва настроил на сцену организатор Матвей, не отрываясь от своего телефона. Сколько их таких, как Ник каждый четверг — с двадцать. И все как один проваливаются. Пять минут позора и чёрт с ним. Пять минут? Нет, ещё есть время сбежать. Ведь это слушают люди, они не абстрактные кто-то в твоей голове, они живые, они... Съедят тебя. Сердце на грани срыва. Может, Костя опаздывает? Просто и обыкновенно? Краем глаза Ник заглянул в зал паба и яркий луч софита ударил по его глазам. Шум превышает допустимое, значит заняты все столики. Костя отсутствует. Нет, без него Ник не выйдет. Где же? Телефон и номер набирается, загорается попытка уговорить себя не совершать ошибку и ах, какое долгое время ожидания, ещё раз и... не успел.       — А сейчас на нашу сцену выйдет ещё один новичок, — вещал с маленького подиума ведущий. — Он крутой, талантливый, чёткий пацан, но очень волнуется, поэтому давайте шумно и как мы умеем встретим его. Ник Толмачёв.       Звук. Понизили до ноля. Слышно только свои шаги. Несмелые, тяжёлые. Скрипит как деревенская калитка. Это грудная клетка. Господи, на какой чёрт было нужно играть в смелость и безбашенность. Тридцать человек и он перед ними один. Ник поднял голову, на вздохе устремив взгляд в глубину зала, до самой кухни. Не видно. Никого и ничего, но это даже лучше. Не знать раньше времени провала.       Тяжело пальцы ухватились за микрофон. Секунд десять молчит — уже опасно.       — Всем привет. Меня зовут Никита, и недавно я сам себе признался, что я — гей. Да, «а я Никита везде побрито» существует, с чем вас и поздравляю, — выпалил парень на одном дыхании и в ушах стало ещё тише. Луч предательски уменьшился, совсем исчез, оставив за спиной скудный ламповый свет.       Все застыли в ожидании. Тридцать пять человек, всё верно.       Ник сглотнул, когда пот побежал по спине и груди разом. Каждый в зале внимательно смотрел на его вступительную речь, как комиссия преподавателей на экзамене. Всё, можно прощаться. Но как же...       Вдали у стены, почти у самого входа застыла одна прекрасная парочка янтарных глаз. Голова обладателя этих глаз тянулась через макушки, столы да к самой сцене, чтобы убедиться, что зрение не обманывает. Его зовут Никита и нет, уже просто так он уйти со сцены не может.       Ведущий за кулисами шикнул:       — Давай же, качай публику.       Качать? Ник почесал затылок, вспоминая Женькину писанину. Сердце затаилось и через силу застучало как прежде.       — ...и да, геем быть нелегко. Потому что раньше в моей жизни было так, — дрожащими руками стендапер вынул из-за спины саксофон и сыграл короткую импровизацию на пять аккордов. Кто-то в зале его узнал, другие настроили телефоны для съёмки, а ему полегчало и микрофон в руке оказался рупором правды, его правды. Музыка ободряюще погнала волнение в шею и Ник вплыл обратно в свою колею. Беспечности. Как в последний раз у реки. — Парнем всегда был мой саксофон, а теперь эта вещь с уважением стоит у кровати и смотрит на мою личную жизнь. Мол, чувак, я научил тебя главному — мелкой моторике рук. Теперь ты стал медалистом, дерзай.       По залу прокатилась новая волна. Смеха. И понеслись шесть запланированных минут как надо. Ник говорил теми словами, которыми в опьяняющем наслаждении не говорил даже с Костей полушёпотом. Всё-таки Женька толк в людях знает, фишку шарит.       — Дорогие мужчины, лапушки, поверьте, стоять к нам спиной можно: нам не прям всех вас хочется трахнуть. У нас закрытая организация, штат укомплектован, можете расслабиться.       Толмачёв манерничал, ходил вальяжно по сцене и выставлял напоказ свои истории, замечая в глазах слушающих понимание.       — ...у всех же было так, что мать стучит в дверь и вы начинаете прятать по всем углам журналы, вкладки на компьютере закрывать, ди-ви-ди на паузу ставить, а кнопка западает. Моя мать под дверью уже могла еврейскую свадьбу на пятьсот человек организовать, пока я спрячу саксофон. Потому что под это нужна отдельная квартира.       Всё было смешно, забавно, ещё больше смело. Подвиг совершается. И только один зритель в зале был заворожен этим зрелищем. Под гипнозом. Костя не заметил, как уже половину выступления стоял у сцены и улыбался стендаперу как в первый раз. Что это за симпатичный парень в его рубашке? Пришёл, выделился в кой-то веки из толпы, взбудоражил, сердце украл. И где он скрывал эту талантливую карикатурную манерность? Пятая шутка — метко, девятая — в самую цель. Что за обаяние в нём пробудилось? Убедительное, мужественное, ироничное, которому доверяют все. Слабый? О нет, этот парнишка по локоть откусит, ему только дай возможность. Взглядом Субботин отметил в зале несколько постоянных клиентов клуба «25 этаж». Своих. Им было весело, ещё больше в лицах можно было прочесть, как они сейчас довольны. Есть что-то родственное, когда ты видишь смелый поступок «своего». Неконтролируемое ощущение. Их бодрое посвистывание, аплодисменты звучали трезвее и бодрее остальных. Костя кивнул. Чёрт возьми, что-то да у Ники получилось сегодня вечером изменить.              Время пролетело как миг и нужно было заканчивать. Кураж захватил и Толмачёву мнилось, что это его личное шоу откровений.       — Моего парня на днях уволили с работы за ориентацию. Прикиньте, мой парень тоже гей, потому что у нас только так положено: геи встречаются с геями. Это у вас, натуралов, судя по порнхабу и Алексею Панину может быть всякое, у нас нет: есть кодекс и мы ему придерживаемся, — зал вновь захохотал и Ник опустил взгляд в угол сцены. На Костю. Подмигнул ему и продолжил завершать начатое. — Но прикиньте: уволить за ориентацию. Я много думал на этот счёт и пришёл к выводу, что русским супергероем мог отлично стать именно уволенный гей. Знаете почему? Потому что мужик-натурал на его месте бы уже запил, сломался, убежал искать женщину — исправлять ориентацию, ведь это так работает — переспал с женщиной и уже не гей, поздравляю, вы приняты на работу. А мой мужик принял всё как должное, плюнул на всех, остался геем и не сломался. Безработным, но самим собой... — шутка была прервана аплодисментами, одобрительным свистом и Ник гордо кивал, порываясь вытащить на сцену героя своей выходки. Но сделать было что-либо невозможно. С публикой Толмачёв прощался уже сквозь аплодисменты. Поскорее убежал, стеснённый шквалом эмоций.       Неужели да? Вышел из себя и сиюсекундный каприз, всплеск злости и обиды, воплотил в жизнь. Удалось? Всё получилось? О да, господи, да.       За спину стендапера вдруг крепко схватили руки и оттащили в путаницу бордовых штор.       — Ах, вот ты, стендапёр Толмачёв, телезвезда и укротитель мелкой моторики рук, — в ухо влился приятный мужской тембр, который вот только сегодня утром убрали из списка преподавателей на сайте института.       Ник сжался от удовольствия, ощутив, что ему в голову ударила какая-то феерия лёгкости.       — Я в шоке, стендапёр Толмачёв. Скрывать от меня такой артистизм... — Костя ухватил губами мочку его левого уха.       — Ты говорил, что я ещё не вырос для смелых поступков. Что ты скажешь теперь?       Довольно Субботин закатил глаза. — Скажу, что слов у меня нет, одни эмоции. Но ты сделал невозможное — вышел из себя. В хорошем смысле.       Ник закрыл их две фигуры шторами получше, закинул голову назад и Субботин, кажется впервые, был так легко поцелован своим Толмачёвым в публичном месте.       — Я ещё только начал делать, Кось.       Они вернулись в зал за барную стойку вместе и досмотрели вечер до конца. К Нику подходили знакомиться, жали руку за смелость, обещали прийти послушать его выступления в «Монреаль». Был вечер того мира, который мальчишкой Ник с завистью высматривал с улицы в ресторанах и на улицах у клуба. Он никогда не думал, что однажды сможет влиться в этот мир, привести себя в порядок этого мира. Где нет ни условностей, ни регалий, ни происхождения. Где не смотрят на ДНК, не выглядывают недостатки и не спорят с пеной у рта о «твоей проблеме». И люди за сорок, и студенты чуть за восемнадцать. Им нравился Никита-человек. Остальное было лишь его приятным, красивым бонусом с бокалом вина. Стендап закончился около десяти. Быстро развесёлые посетители покидали паб, обсуждая увиденное вперемешку с проблемами личного толка. В пустеющем зале Толмачёва нагнал организатор стендапа. «Я благодарен за всё, что ты сделал сегодня» — не успел сказать Костя и вместо этого ответил на взгляд Толмачёва, что будет ждать его в такси. Оставшиеся посетители ещё подходили и спрашивали номер его телефона.       Крепкий парень Матвей по-дружески похлопал Толмачёва по плечу.       — Братишка, слушай, было всё здорово. Для новичка удержать публику на семь минут... Это по-красоте.       Ник непринуждённо улыбнулся. Женька будет доволен. Пускай бросает свой бар, айти, редакцию и уходит в искусство юмора...       Матвей продолжал.       — Я тут подумал: у нас в следующую пятницу есть место в вечере для новичков, — может придёшь? — Ник мгновенно загорелся от радости. Прекрасный подарок другу на день рождения — его шутки со сцены стендапа. — Будут опытные комики, другая публика, заценят тебя, советы дадут. Хорошая возможность в наш клуб влиться. Как, а? Только есть одно НО... — настороженно Толмачёв наклонил голову на бок, уже заранее понимающе кивая каждому слову, —... нужно переделать всё. Почистить выступление от гейщины, — Ник перестал кивать, уставившись на замешательство Матвея. Тот стал говорить потише. — Мы то ребята понимающие, что ну... твой опыт и ориентация — это основа шуток, монолога, но администратор паба не поймёт. Мы уже пять лет с ним работаем, облажаться, как понимаешь, не можем, — он изобразил сочувствие, дал Нику пару секунд на подумать. За любым геройским поступком стоит тщательно придуманная схема, где ничего не бывает «вдруг», «случайно» или «по воле божьей». Всё придуманно. И такую смелость, увы, придумал только один Никита. Без никого. Матвей отхлебнул пива, взбодрился. — Так что ты перепиши за недельку выступление и приходи. О'кей? Занимать тебе место?       Он протянул навстречу руку для заключения согласия, но Ник стиснул зубы. Принятие обществом, говорите? Если только как людей особенных. Как инвалидов.       — Спасибо, но у меня большие планы на пятницу, — соврал он и спрятал руку в карман. — Я не могу, — добавил правду напоследок и, миролюбиво попрощавшись, Толмачёв ушёл из паба навсегда.