И мы умрём

Сергей сидит на стуле и голова его опущена на грудь: юноша находится в состоянии полудремы: ему уже пару дней не дают нормально поспать, все Дибич с допросами своими лезет, а Муравьёв-Апостол изо дня в день одно и твердит, что более никто в обществе их не состоит, потому что по причине предполагаемого ареста Павла Ивановича, общество распустили, дабы офицерам карьеру не портить. Генерал Иван Дибич верить Сергею не особо жаждет, но выбора у него нет, потому как согласился он на этот обмен, а значит надобно ждать, когда Сергей расколется, но это право смешно: жаль, что Муравьёв-Апостол сразу сказать Дибичу не может, что тому и стараться не стоит, ничего он от Сергея не услышит. Ну да хотя ладно, пусть живет надеждами, дольше будет генерал в подвешенном состоянии, значит больше времени будет у заговорщиков на начало действий. — Почему вы постоянно уходите от вопроса, Сергей Иванович? — злобно спрашивает Дибич, благо не замечая насмешливой улыбки Сергея, одними лишь уголками губ, что жаждут подняться еще выше вверх, ибо Муравьёву-Апостолу смешно, ну да вероятнее всего будь у генерала Павел в плену, он бы вёл себя так же, так что Дибич по факту ничего не потерял, обменяв Пестеля на Сергея. — Отчего же ухожу, Иван Иванович? Я же вам говорю: общество наше распущено, Павел Пестель отошёл от дел, едва над ним нависла угроза ареста, ну а я, дабы карьеру Павлу Ивановичу сохранить, решил пожертвовать своей. Все таки знаете, Пестель ведь меня в детстве спас. Вот знаете, мне когда было 10 лет, я плавал в озере, а на тот момент плавал я достаточно плохо, а потому когда у меня ноги перестали дно ощущать, я начала барахтаться, боялся, что я утону, а тут вдруг Павел Иванович на берегу показался, ему тогда около 16 лет было. Ну и он как увидел меня, тут же бросился в озеро и вытащил меня, уже почти безсознания. Вот с того момента мы с ним так хорошо дружим и готовы друг под друга подставляться... — Хватит! — зло одёргивает Сергея, что снова начал генералу зубы заговаривать, Дибич и Муравьёв-Апостол хмыкает. А что разве истории из жизни рассказывать нельзя? А что же ему здесь тогда делать? — Я эту историю уже 50-ый раз слышу, я понял, что вы друзья, вы мне скажите, кто в вашем обществе был еще, ежели оно распалось и цели у вас какие были? — Ох, цели у нас всяко были благие. Мы солдат обучали грамоте, учили их воевать.. — и снова поток слов, может даже лишних, но не капли нужной информации, а для того Муравьёв-Апостол напрягает извилины мозга, дабы максимально фильтровать информацию, что он выдает и делать вид совершенно непринужденный, чтобы до него было не достучаться. Пусть лучше Сергей в глазах власти будет выглядеть дураком, чем своих товарищей выдаст. — Вы снова за свои россказни о жизни? Неужели и Павел вёл бы себя точно так же? — Иван Иванович берется за голову и устало качает ею. Сергей усмехается: наконец до Дибича дошло, что ребята своих товарищей не сдают, не один, не другой, и кого бы не арестовал генерал, все без шансов, ребята слишком ценят честь свою, чтобы прослыть предателями. — Думаю да, поэтому это был равноценный обмен. — улыбается Муравьёв-Апостол. Дибич с досадой встает изо стола и даже собирается по нему ладонями ударить, потому что понимает только сейчас: информацию он не вытащит, но ничего, он подставит к Сергею самого сурового своего жандарма и офицер расколется, обязательно. Уж Михаил Щепилло всегда оправдывал себя и при его надзоре самые ужасные преступники каялись, и этот не будет исключением. Иван Иванович слабо улыбается и оставляет Сергея в комнате, где Муравьёв-Апостол расслабляется наконец и опускает голову на грудь обратно. после чего засыпает. — Не хочешь по-хорошему, будет тебе по-плохому. — себе под нос цедит Дибич и торопливо выходит из своего дома, после чего заходит в здание горуправы, заворачивая в непримечательный коридорчик, в котором располагается всего пара комнат. Генерал открывает дверь одной из них и прямо на входе его встречают трое "самых страшных жандармов моей Великой власти" — как добродушно об этих солдатах отзывался во время своего царствования сам Государь Император Александр 1: Анастасий Кузьмин, Вениамин Соловьев и Михаил Щепилло. Именно это упоминание Александра Павловича и сыграло роль на карьере жандармов, а так же показывало, что именно они, в своем деле лучшие: уж сколько преступников опасных ребята заставили сознаться, присутствовали на их суде и на казнях, когда как везло, а потому к ним обращались чаще тогда, когда выхода уже не было. Сейчас же у Ивана Ивановича как раз такая, сложная ситуация. И выберет для своего арестанта он пожалуй самого на эмоции скупого, сурового и честолюбого Михаила Щепилло, потому что и Кузьмин, и Соловьев могут вдруг поддаться на агитационные речи преступника и на сторону его перейти, а с Михаилом такого не случится, уж слишком он зарекомендовал себя, как верный подданный царского абсолютизма и монархии. Любая идея революции, высказанная в обществе Щепилло вызывала всяко на лице его отвращение и юноша лишь больше еще переходил на сторону царской власти, ибо своими глазами каждый раз видел. к чему приводит ошибочное желание вседозволенности. — Михаил Алексеевич? — Щепилло приподнимает козырек фуражки, в след за ним это приветствие повторяют его товарищи. — У меня еще один товарищ, которого нужно расколоть. Что-то революционеры нынче смелые, да молчаливые пошли. — на лице Ивана Ивановича проявляется тень грусти, но он тут же возвращает себе бодрый тон: — Но уж вы-то с этим разберетесь, верно? — Михаил усмехается, отчего губы его в привычный для жандарма циничный оскал расплываются, и кабы кто увидел такую улыбку в первый раз, испугался бы, но все в окружении юноши привыкли уже к его столь специфичной улыбке, а потому Дибич принимает улыбку Михаила за согласие и выходит из комнаты, чтобы не толпиться в комнате. — Ребят, тогда сейчас с этим закончу быстро, как и обычно, и к вам снова вернусь. Жаль в карты правда доиграть не успели. — Щепилло вынимает из-за спины руку, с зажатым в ней веером из карт, после чего бросает их на стол. — И даже не думайте, что я проиграл или сдался, а то знаю я вас. — замечая после характерного для сдачи жеста (бросать карты на стол означало сдаваться) хитрую улыбку Анастасия, шикает на него Михаил и радость с лица Кузьмина заметно улетучивается, а сам юноша на бумажке своей зачеркивает палочку. — Ах ты еще и написал уже. что я проиграл? — восклицает Щепилло и брови его хмурятся, а губы снова рискуют расплыться в страшную, но столь притягательную улыбку. — Ну держись у меня: как вернусь — устрою тебе хорошую партейку. — юноша заметно добреет и пожимает подставленную Кузьминым руку, да хлопает по-дружески Соловьева по плечу. — Все, без меня не раскисать, скоро буду. — Михаил снимает фуражку и берет ее в руку, поправляя свои растрепанные волосы, после чего выходит наконец из комнаты, едва не роняя с плеч шинель при переступлении порога, отчего в спину юноши звучит смех Анастасия, а Михаил в голове себе отмечает, что вот вернется он в горуправу и все хорошее он Кузьмину припомнит. "Ах ладно, все таки Анастасий друг, каких надобно поискать" — а потому на товарища более не злясь Михаил с Дибичом выходят из горуправы: Щепилло слушает рассказ Ивана Ивановича, как тщетно тот пытался выбить из Сергея Муравьёва-Апостола хоть слово, какой тот преступник ужасный, так еще за более опасного преступника подставился. — Вот эта вот честь их преступная мне не понятна, понимаете Михаил Алексеевич? — закатывая глаза и отводя их после в сторону, пиная ногой камушек, что неприметно лежит на мостовой, сетует на жизнь и судьбу свою Дибич. — Вот зачем за преступника вступаться, вы скажите мне? Так еще ведь и молчит. Я ему говорю: ежели не скажешь мне о своих целях? тебя ведь повесят. А все равно молчит, будто на жизнь свою ему все равно. Ну всякому понятно, что все, в обществе их Южном, да и Северном, антихристы, безбожники и разбойники. — Михаил не отвечает, но слушает очень внимательно, от того, что в голове его нечто странное происходит. Сейчас юноша радуется очень, что выбрали именно его, ибо как раз с такими: честолюбивыми и достойными врагами Отечества Михаил всегда хотел поговорить, в живую увидеть таких людей, а за одно их аргументы в пользу их действий послушать. Здесь наконец не просто ограбление бессмысленное, не оскорбление лица при исполнении и даже не убийство, здесь наконец заговор, революция и герои народа, для царя отчего-то кажущиеся врагами. А вдруг наконец Государь окажется неправ? Никогда Щепилло не говорил никому, дабы должность, а в последствии и авторитет не потерять, что жаждал он увидеть хоть одного человека. кто способен бы вольность ввести в народ, но только без разбоя и разложения солдат, как личностей, что чаще всего происходило по историческим источникам, с предыдущими попытками смены власти. По натуре своей Михаил не верил, что монархия — единственное, для людей спасение, однако в жизни все так часто подтверждало это, что юноша от себя настоящего убегать начал, поддерживал властьимущих даже в мыслях, и ловил себя на том, что более не чувствует желания воплотить свободу для народа — честно говоря Щепилло это пугало уже давно. Делится с другими мыслями своими, противоправными, Михаил права не имел, мог лишь изредка рассказать Кузьмину, но тот держался нейтральности, говорил, что будет всегда на стороне тех, на чьей стороне закон. Чтож это тоже не плохо, но только тогда, когда закон написал по справедливости, а не по одним лишь словам Великого Государя. За своими размышлениями Михаил не замечает, как подходит с Дибичом к дому его, и тогда Иван Иванович говорит, что будет в горуправе днем, если вдруг будут новости дабы Щепилло приходил к нему, а так, на ночь, Дибич будет возвращаться, ну а в распоряжении Михаила все, главное из Сергея всю информацию выбить. Щепилло кивает понимающе и генерал уходит обратно, а Михаил заходит в дом, где видит, сидящего на стуле, спящего Сергея Муравьёва-Апостола и тихо закрывает дверь, чтобы не разбудить юношу. Зная Дибича, он любил устраивать пытки лишением сна, а потому пусть хоть сейчас Сергей поспит, иначе, как минимум, он не сможет дать точных и качественных показаний. Ну не может же Михаил даже себе признаться, что Муравьёва-Апостола ему жалко. Отчего? Да и сам не знает, просто по краткому рассказу Дибича понял, что это не простой вор, а верный сын Отечества своего и верно за свободу юноша с товарищами борется, а от того реакция Государства справедлива по отношению к сохранению собственного строя, но не по отношению к закону. А потому, раз уж Михаил поддерживает закон и у Щепилло есть возможность не вредить Сергею, и не портить хотя бы сейчас ему жизнь, то почему бы не воспользоваться данной возможностью? --- Ипполит дома у Сергея просыпается и чувствует себя отлично: толи дело, почти первый раз за неделю поспал нормально, не в дороге, на кровати, а не в седле. Муравьёв-Апостол потягивается и встает с кровати прямо в одежде: вчера раздеться не успел, так и уснул, потому что слишком уж много за это время накопилось в теле усталости. Взгляд юноши, бесцельно бродящий по комнате, с целью лишь окончательно своего обладателя разбудить, натыкается вдруг на сумку и тут же в голове Ипполита всплывает вчерашний день, а так же поручение Михаила. "Надобно спасать брата" — единственная мысль, что заставляет Муравьёва-Апостола проснуться окончательно почти сразу же, торопливо надеть на себя пальто гражданское, шапку, сумку, да ботинки, и из дома выйти быстрым шагом, не забывая правда дверь закрыть. Теперь Ипполита подгоняет не только письмо, так еще и цель: не понятно, что все это время делали с его братом, а потому спасать надо Сергея скорее. В подтверждение своим мыслям юноша запрыгивает на лошадь, что все так же спокойно стоит у дома Сергея и пощипывает что-то в снегу: может конечно остатки травы нашла, а может чего еще, но главное, что ночью вчера Ипполит лошадь покормил, а значит от голода на пол пути свалится она не должна, да и ехать здесь не так уж и далеко. Муравьёв-Апостол чувствует, как лошадь под ним фырчит, может говорит, что ей стоять так хорошо и не надобно никуда ехать, но Ипполит лишь усмехается, закрывая глаза ладонью от солнечного света, что исходит от поднимающегося над землей светила; и пришпоривает лошадь, отчего та обиженно ржёт, а все же начинает бежать русцой к Тульчинской горуправе. — Не бойся, нам ехать всего тридцать минут — успокаивает лошадь Ипполит и пригибается к ее мускулистой шее, дабы солнце не так сильно слепило глаза. --- Наконец, после несовсем уж и легкой дороги, ибо солнце слепило нещадно, а в противовес этому температура на улице не поднималась, от того было еще и холодно; вдали появляется здание Тульчинской горуправы и Ипполит с лошади слезает, привязывая ту поводьями к столбу, дабы не убежала: дальше юноше на лошади нельзя, почтальоны ведь на своих двоих письма разносят, а то вдруг так жандармы заподозрят чего, а Муравьёву-Апостолу того не надо. Ипполит сильнее на лицо надвигает шапку, дабы по лицу его ненароком не узнали, и надеется очень, что не вызовет у охраны никаких вопросов; после чего поправляет ремень сумки, что с плеча его немного съехал и идет к зданию Горуправы.