Союз

      Это кажется неправильным — давать клятву под Священной сакурой в присутствии госпожи Яэ. «Это не любовные клятвы, не любовные». И на щёки падают розовые лепестки, даруя нежной коже свой цвет.             Аяка смиренно поднимает голову, за белой тканью не видно лица её брата — капюшон сродни кольцу, сковывающему взгляд. Перед собой Аяка видит только лицо своего архонта: пронзительный взгляд сквозь, нахмуренные брови, аккуратно уложенные волосы.          Райден поднимает ладони, Аяка старается не переводить на них взгляд — не положено. Ей чудится, что в движениях богини вечности есть что-то трепетное, когда эти руки касаются капюшона — ткань опущена, мир словно заливается светом, пропущенным ветвями могучей сакуры. Пальцы скользят сквозь её волосы, расплетая брачную причёску медленно и методично, Аяка старается не дрожать от близости божественного, от кожи Райден словно бы исходит призрачное тепло, обдающее алые щёки.       Прикосновения почти неощутимы, но что-то в затылке Аяки покалывает от самого факта, что она стоит перед архонтом и её почти-что-супруга уже завершает предпоследний ритуал — чаша стоит у алтаря, возвышаясь над Аякой, как божественное наказание, неумолимо твердя, что всё это — взаправду.       Аяка умоляет себя не моргать, когда сёгун, кажется, хмурится сильнее, и с последним движением её пальцев светлые волосы, словно река из лунного света, спускаются по спине Аяки. Это странным образом заставляет её чувствовать себя скандально обнажённой перед своим сёгуном, своей женой — она может чувствовать, как стремительно краснеют щёки, пылая подобно пожарищу.       Губы Райден собираются в тонкую полоску, и Аяка может угадать в ней улыбку только по тому, как на мгновение всё лицо архонта словно расслабляется. Райден смотрит на неё мучительно долго, Аяка не понимает почему, и это заставляет кончики её пальцев мелко трястись от волн накатывающего страха. Только бы не сглотнуть. Аяка задерживает дыхание, не шевелясь.       — Вы можете отпить из чаши.       Слова верховной жрицы словно прорываются сквозь дымку забытья, и Аяка может уловить, как блеск возвращается к опустевшим глазам архонта, и тёмные брови на мгновение приподнимаются. Аяке кажется, что Райден переводит взгляд на чашу и оборачивается к ней слишком быстро, но это, тем не менее, даёт ей мгновение перевести дух и, наконец, неслышно вдохнуть.       Райден подносит чашу к губам, бросает на содержимое быстрый взгляд и делает три долгих глотка, не отнимая напитка от рта. Аяка принимает напиток благоговейно, пусть чаша и кажется совершенно обычной, но почему-то от неё мгновенно леденеет кожа и сердце. Хорошо, что руки не дрожат.       Священный напиток в полупустой чаше насыщенно-красный, бордовый, Аяка не уверена почему они пьют заморское «багровое вино» на церемонии бракосочетания, но задавать вопросы верховной жрице и архонту — дело неблагодарное. Аяка быстро вздыхает — ей кажется, что Райден и Яэ усмехаются — и подносит чашу к губам. Сладко.       Аяка смотрит на Райден поверх обода чаши — сладко — не верит своим чувствам. В глазах архонта прячется какая-то своя смешинка, от которой щёки краснеют снова. Взгляд сёгуна нисколько не мягкий, скорее насмешливый, мол, посмотри на себя, девочка.       И Аяка неожиданно примерзает к земле — она теперь жената. На сёгуне Райден. На богине вечности. Она теперь жена. Реальность этих мыслей отягощает, прибивает, словно точно опущенный удар. Только Райден без клинка режет — так, брачными обетами: беречь, любить, защищать, управлять, наставлять. Режет на поражение, привязывает к себе незримыми узами.       Самое смешное, конечно — заключать брачный союз с богиней. Если Аяка клянётся любить и поддерживать Райден и исполнять свои обеты под угрозой со стороны Баал, то кто представляет угрозу для Райден? Какое божество свершит своё верховное правосудие над самой богиней вечности?       Аяка, наверное, никогда не узнает.       Райден расплела её волосы — дала обет заботы. Они разделили напиток из одной чаши — дали обет доверия и равного комфорта. Наконец, Райден уходит из храма, Аяка следует на два шага позади — такой же негласный обет поддержки и следования идеалам супруга.       Они едва успевают спуститься с горы, когда Райден оборачивается, и Аяка считает чудом, что успевает остановиться до того, как уткнётся носом в её плечо. Взгляд Райден такой же холодный и бесчувственный, как в тот момент, когда они давали свои гласные обещания — Аяка прекрасно понимает, что это были не любовные обеты.       Но смотрит Райден не на Аяку, а куда-то поверх, за спину. Взгляд у неë пустой и тëмный, и лицо слово плоское — эмоции за него не цепляются.       Аяка почти отшатывается, когда рядом появляется Аято, и на неë накатывает какое-то смутное сожаление: за все дни подготовки к свадьбе его лицо, кажется, запечатлело на себе вечное выражение родительской обеспокоенности и недовольства.       Они стоят в тишине какое-то мгновение, а потом Райден наклоняется к еë уху. Аяка почти забывает, что стоят они непочтительно рядом. Она может поверить, что их архонт способна пускать разряды голосом, потому что спина покрывается мурашками и по ней словно проползают шипящие змеи.       Изящные пальцы заправляют выбившуюся прядь волос ей за ухо, Аяка задерживает дыхание: Райден в ярком свете солнца, того, что не заплутал среди кроны, действительно божественна.       — Этой ночью зажги фонарь.       Аяка почти сомневается в реальности этих слов — голос Райден льётся в покрасневшие уши, словно шелест листьев сакуры на ветру, его не отличить от тихого шороха. Она почти порывается переспросить, ведь когда Райден говорит, её голос раздаётся грозой над Иназумой.       Лишь по тому, как легко соскальзывает рука сёгуна с её плеча, и по тому, как её волосы на затылке слегка поднимаются от голоса Баал, Аяка понимает, что эти слова — настоящие, не принесённые ветрами из далёкого Мондштадта.       — Пойдём, сестра. У великого сёгуна ещё есть дела.       Она кивает, чувствуя, что может, наконец, выдохнуть, стоя рядом с Аято. Фигура Райден, растворяющаяся в закате и занесённая лепестками сакуры, воистину божественна. Тело Аяки немеет.