И время снова направлю я вспять

«Вот бы переиграть». Эти слова звучат набатом в голове, когда Оля ранним утром звонит и тихо так, убито, в трубку произносит: «Андрюш, ты только сядь. С Мишей беда». И по голосу сразу понятно становится, что за беда. Андрей и слова выговорить не может, вгрызается в ребро ладони и хрипит. «Вот бы переиграть». Эти слова колкой болью отдаются в сердце, когда на панихиде в Юбилейном, глядя на рыдающую толпу, он потеряно озирается в надежде наткнуться взгядом на вихрастую макушку. «Вот бы переиграть» Эти слова дрожью в ладонях оседают, когда Андрей ком земли бросает на гроб, а по ощущениям — сам следом в могилу летит. Держит только крепкая хватка Агаты на предплечье. Она же держит, когда, упиваясь собственной болью и алкоголем, Князев громит мастерскую. Удерживает и не даёт уничтожить тот последний портрет, написанный после примирительного разговора на фестивале. Андрей на юбилей хотел его подарить. От воспоминаний больно, но Андрей с тягой мазохиста погружается в них всё глубже. Разбирает на звуки, запахи и ощущения и всё пытается-пытается-пытается. Пытается отыскать тот момент, когда всё пропустил. Не разглядел, не вытянул. 1989 год А ведь он и правда рисует в тот день Горшка. Уже поздно вечером, когда новый приятель покидает его жилище. Погружается заново в тот самый миг, когда увидел его сидящим за первой партой и ощутил, как что-то в груди загорается и пульсирующим теплом по рукам идёт, требуя выпустить, воплотить. Вспыхивает, когда стишки его расхваливать начинает перед друзьями-мушкетёрами. Излагает так восторженно, что в пору начать отпираться. Хочет уже рот открыть в протесте, но видит, как Миша загорается, рассказывая о сказочнике-одногруппнике. Да и тут же замолкает. Потому что, если быть честным, сам чувствует необъяснимое восхищение. А ещё единение душ, которое бывает раз в жизни. С Мишей комфортно всё. Курить перед парами, зябко ёжась от пронизывающего холода ноябрьского утра. Сбегать на репетицию окольными путями, в попытке не попасться бабушке-вахтёру, которая тут же доложит куда следует. Пить одно на двоих дешёвое пиво, сидя на обледеневшей лавке, и слушать рассуждения о будущем панк-рока и влиянии идей Кропоткина на современную социальную и политическую философию. А ещё у Андрея дыхание перехватывает каждый раз, когда он наблюдает за тем, как Миша сочиняет музыку. У Андрея руки трясутся, когда, заглянув через плечо, Миха, пробежавшись глазами по только что записанным строчкам, восхищённо выдыхает на ухо: «Дюш, это ахуенно». У Андрея сердце пропускает удары и куда-то проваливается, когда упахавшийся после репетиции Миша заваливается рядом на диван и, как большой кот, притирается к боку. 1993 год Андрей в очередной раз заваливается в их базу на Миллионной. Сегодня особо без нужды тут куковать. Это вот Горшок сюда с концами переселился. Впрочем, есть особенный повод: Лёшке Горшеневу стукнуло 18 лет. Посему была организована грандиозная попойка. Грандиозной её, конечно, можно было обозвать с натяжкой: скудного бюджета хватило на не самое отвратное пойло, а закусками помогла разжиться родительница именинника. Особым подарком сразу для всех собравшихся становятся притащенные Васильевым папироски. Хорошие папироски. Это становится понятно, как они их раскуривают. Как-то сразу придавливает к полу, на котором они расположились. В голове так пусто и легко. Ребята начинают вести задушевные беседы, а Андрей тупо залипает на баночки-светильники, раз за разом прокручивая в голове мысль о том, какой Шурка у них рукастый малый. Князев, глядя на отблески закатного солнца, ловит какой-то необъяснимый прилив вдохновения. Ему срочно надо. Только вот что надо? И куда? Да, кажется, в мастерскую. Бредёт туда, придавленный грузом озарения, целую вечность. Примерно столько же отирает задницей пол у мольберта, силясь запечатлеть постоянно ускользающий образ. — Красиво, Княже. — Слышится хриплый голос над ухом, опаляя кожу. Миша сидит у него за плечом и смотрит-смотрит-смотрит. Глазищами своими дикими к месту пригвождает. И Андрей смотрит. Не на картину, нет, на Мишу. Он лучше картины. — Красиво. — Согласно хрипит, прикипев взглядом к искусанным губам. К чёрту картину. Эти губы — его новая идея фикс. Жарко, мокро. Чувствуя каждую трещинку, каждый вздох, оседающий мурашками где-то на затылке, каждое движение языка, затягивающее горячую пружину в животе. Смазано сквозь толщу нахлынувших ощущений понимает, что Миша отвечает. Да не просто отвечает. Судя по нависающему сверху лицу, тот как-то совершенно незаметно забрался на его княжеские колени. Сталкиваясь ладонями, они избавляют друг друга от футболок. Кожа к коже обжигает. Каждый её участок под ласкающими прикосновениями полыхает, будто заклеймённый. Андрей заворожённо смотрит на медленно стекающую по Мишиной шее каплю пота, тянется губами, прослеживает её путь, слизывая соль в ямке ключицы. Прикусывает бледную кожу, натянувшуюся на косточке, после чего вновь влажно проходится языком. Миша рвано всхлипывает и поводит бёдрами. В светлой голове взрывается сверхновая. Опуская одну руку на покрытую испариной поясницу, понукает повторить движение, второй он сжимает выпуклость в чужом паху. В ответ на эти действия на горле чувствуется мягкая, но уверенная хватка. Не перекрывая воздух, просто обозначает своё присутствие накинутым ошейником. Они вновь сталкиваются в поцелуе, кусают друг друга в попытке отвоевать лидерство. Рывки всё резче, пальцы всё грубее сжимают член сквозь жёсткую ткань джинс. Миша особенно резко проезжается по напряжённому члену, опускает голову цепляет губами серёжку, чуть оттягивая. Андрея почти моментально швыряет за грань. Буквально на считанные минуты от него отстаёт Миша. Хватаясь за осветлённые пряди, выгибается в пояснице, притирается к ладони и с оглушающим стоном кончает. Андрей полубессознательно заваливается на пол, чувствуя, что сил хоть немного держать своё тело совершенно не осталось. Тяжесть с коленей пропадает. Скатившись, Миша укладывается рядом. Спустя целую вечность Андрей открывает глаза. Тут же натыкается на вдумчивый взгляд тёмных глаз. По щеке вслед за холодными пальцами бегут щекотные мурашки. Они смотрят друг на друга и не могут наглядеться. Становится страшно. Не может одного человека переполнять столько чувств. Он бы с радостью всё списал на приход, но понимает, что трезвеет он с каждой минутой всё сильнее. А чувства не отпускают. Хочется то ли быть с ним, то ли быть им. Влезть в его голову и впустить в свою. В сердце поселить и самому чужое занять. Вплавить в себя, став одним целым. Это пугает. В голове настойчиво бьётся мысль, что сделав это, он перестанет быть собой. Князев резко садится и отодвигается, стараясь минимизировать весь контакт. — Стой! — останавливает, видя, как Миша своими тонкими пальцами тянется к его коленке. — Давай договоримся: было и было. Мы оба это захотели и сделали, но больше ни-ког-да. — Последнее слово чеканит. — Дрюш, — звучит так потерянно, что сердце где-то в груди пропускает удар, — я же тебя л… — Молчи. — торопливо обрывает, боясь услышать окончание фразы, — Миха, наша дружба важнее всего этого баловства. Именно поэтому я не обрываю наше общение, а предлагаю забыть произошедшее. — пытается заглянуть в глаза напротив, — Ты меня слышишь? И он слышит. Уходит, понуро опустив голову и весь будто сжавшись. Уходит в ночь и не появляется до самого утра. Через несколько дней на репетиции Андрей, цепенея от ужаса, рассматривает на сгибах локтей следы от иглы. 1996 год Анфиса его ненавидит. Ненавидит с той безудержной силой, с которой может ненавидеть отвергнутая женщина. Нет, Миша и не мыслит в том самом направлении. Веского повода не даёт. Но Фиса далеко не глупая. Взгляд Мишин видит. Взгляд собаки, у которой перед носом машут лакомой костью, дразнят, но никак не дают. Так он смотрит на Андрея каждый раз, когда думает, что тот не видит. А ещё взгляд Андрея она тоже видит. Нерастраченное тепло, плещущееся на дне голубых глаз, свет в каждой улыбке и дружеском прикосновении. Он её жалеет по-настоящему. Помнит, как во время своего эффектного появления она очаровала буквально всех. Помнит те жизнерадостность и уверенность, что она излучала по ощущениям давным-давно, а в реальности — всего ничего. Анфиса из Миши идола сотворила своими же руками, сама кинула к его ногам всю жизнь, променяв её на засасывающую всё сильнее от каждого рывка трясину. Жалеет, когда осознает: она даже не понимает, что все эти жертвы напрасны, что вместе они идут не к свету недосягаемых звёзд, а ко дну. Но Андрей всё же ненавидит. Не её, запутавшуюся, сгорающую в своей любви на грани с одержимостью. Он ненавидит то, что её беспрекословная поддержка делает с Мишей. Одного его ещё можно было отвоевать у наркоты. Теперь у него есть верная соратница, которая не осудит, а поддержит и присоединится. И Мишу он рациональной частью своего разума ненавидит. Ненавидит, когда понимает: Горшок, мало того, что сам тонет, так и ещё и невинную душу пятнает и топит. Фису, уверовавшую, в то, что их безумная любовь победит все преграды, желающую соответствовать. Топит своими руками. И себя Андрей тоже ненавидит. 1999 год — Миха, Ты чё тут делаешь? Громкий крик возвращает в реальность застывшего перед прыжком в вечность Горшка. Он, отвлекаясь на замершего на противоположном краю Андрея, опускает занесённую над пропастью ногу. Князев делает первый осторожный шаг по скользкой от дождя решётке навстречу. Порывы ветра бьют со всех сторон, нарушая и так страдающую координацию. Вспышки молний заставляют резко дёргаться и отчаянно жаться к холодному и мокрому баннеру. Каждый новый шаг грозит закончиться тем, что Андрей полетит вниз. А Миша о пике карьеры рассуждает. Мрачно так рассуждает. Не видит ничего после Юбилейного. А может, просто не желает видеть. Слышать это страшно. Андрей старается его убедить, что будут ещё новые города, новые стадионы и новые хиты. Для этого нужно отступить с края и всё будет. Только переубедить того, кто крышей поехал, практически нереально. А Миша поехал. Андрей это с ужасом осознаёт, когда тот ему начинает про шута-ангела затирать, прерываясь на спор с иллюзорным собеседником. — Знаешь, а прыгай. Хочешь — твое решение. — меняет тактику, действуя от обратного, замирает, когда Миша с готовностью вперед подается. — Я если прыгну, ты первый плакать будешь. — Миша умный, он уловку на раз-два раскусывает. — А ты че, слез моих добиваешься? — Стоит поблагодарить дождь. За крупными каплями, стекающими по лицу не видно — добился. Сдерживая подступающую истерику, Андрей упорно продвигается навстречу Горшку. Ещё один шаг и он окажется на расстоянии вытянутой руки. Сможет ухватить за плечо и потянуть на себя. Главное осторожно подобраться и не дать шагнуть вниз до этого момента. Именно с этой целью он забалтывает нелепыми спорами и отвлекает воспоминаниями. — … как кошка блин.? Как… — Миша мрачными шутками парирует все попытки воззвать к рассудку. — Как я тут останусь? — хочется самому сигануть от того, как отчаянно это звучит. И кажется, это срабатывает. Горшок глядит на него осмысленно, выдыхает и тянется к протянутой ладони. Но что-то вновь идёт не так. Мишин взгляд снова стекленеет, и он стремительно отшатывается в сторону. Смотрит бездумно сквозь и пятится. В какой-то момент промахивается ступнёй мимо решетки и летит. Андрей успевает ухватить в последний момент. На долю секунды думает, что они сейчас вместе свалятся. Но сил хватает. Хватает сперва одной рукой дёрнуть на себя, потом обхватить обеими. — Миш, тебе в завязку нужно. — чувствует, как Горшенёв дёргается и что-то протестующе мычит, — Не дело это — под уговоры бесплотных шутов вниз сигать. 2003 год Блять. К горлу подкатывает жгучая волна тошноты. Пришли, сука, друга с юбилеем поздравить. Окружающая обстановка и состояние Миши приводят в ужас. Он таких торчков сам же видел. Видел, как те в невменозе растекаются по зассаному полу толчка и всё на том же полу подыхают, захлёбываясь собственной рвотой. Видел и открыто презирал. А сейчас сам он тот самый нарк. Пока парни внизу решают навести какой-никакой порядок, Андрей оттаскивает на себе полубессознательное тело наверх. Усаживает его на койку, с трудом стаскивает с заваливающегося грязную засаленную рубашку. Хоть постель и всем своим видом как бы говорит, что беспокоиться о чистоте нет никакой необходимости. Сердце от жалости сжимается при взгляде на разметавшегося по кровати Горшенева. Он — бледная тень самого себя, в шаге от облика живого мертвеца. Андрей тянется за одеялом, заметив, что друга начинает заметно потряхивать. Виной всему, конечно, ломка, но оставлять его так просто не хватает сил. Миша приоткрывает глаза, смотрит на него слишком осознанно для человека в то ли алкогольном, то ли наркотическом бреду. С трудом усаживается и тянется как-то нерешительно. Обхватывает руками застывшего Князева, а лицом утыкается тому в живот. Трясётся весь, отчаянно жмётся в страхе, что сейчас этот контакт оборвут. Андрей ничего подобного не думает делать. Он ладонь дрожащую на тёмную макушку роняет и поглаживает спутанные волосы. Как зверя успокаивает. Миша скулит отчаянно и трясётся. — Я завяжу, хочешь? Хочешь, в больничку лягу? — лицо поднимает от пропитанной слезами футболки — Ты только не уходи, Андрюш. Анфиса налетает внезапно и стремительно, едва не снося исходящими от неё волнами ярости. — Пошел нахер отсюда! — теснит от Миши, прохаживаясь острыми ногтями по открытой шее. — Перестань, блять! — закипает в одно мгновение. — Ты никогда не хотел, чтобы мы были вместе! — она всё напирает и напирает, машет руками и старается в лицо вцепиться, — Ты завидуешь мне, сука! Мише ты нахер не нужен, понимаешь!— голос уже срывается на визг противный. Глядя, как, нащупав рукой бюст Ленина, Фиса примеряется швырнуть его в голову, Андрей спешно просчитывает пути отступления. Горшок резко подрывается и оттаскивает беснующуюся девушку. Валится с ней на пол. Князев в ужасе дёргает Миху на себя, когда понимает, что тот сейчас натурально жену удушит. Заодно и сам по лицу получает. Случайно. Пока от него яростно отмахиваются. На оры и визги прибегают ребята. Все вместе они с трудом отдирают супругов друг от друга. Князев велит увести всё ещё брыкающуюся девушку вниз, а сам держит Мишу. Когда дверь в комнату оглушительно хлопает, а топот по лестнице стихает, они оба обессилено сползают по стене. Горшок укладывается на князьевские колени, растратив последние силы. — Не слушай ее, Дюш. Нужен. — и вырубается. Андрей не может сдержать рыданий. Гладит уснувшего Мишу по голове и заглядывает в его измученное лицо. 2009 Оленька. Откровенно говоря, после пережитого с Анфисой, все вокруг настороженно относятся к известию, что у Горшка появляется новая дама. Но Ольгу невозможно не любить. Она, словно лучик света озаряет унылое царство, которое своими руками долгие годы выстраивал Миша. До их встречи всё ему казалось мрачным. Она же показывает другой мир и отдаёт любовь, даёт надежду на лучшее. Андрей не может к ней плохо относиться. Он видит в ней себя. Свою любовь, свою заботу, свою самоотдачу. И даже ни капли не завидует, когда понимает, что у неё получилось то, что тщетно старался сделать Андрей. Миша другим человеком становится. Он Олиной любовью окрылён, чувствует себя нужным и важным. Оля — его спасительная соломинка, с помощью которой он выбирается из омута зависимостей. Андрей тепло смотрит вслед спешащему к семье после каждых репетиций и концертов Горшеневу и чувствует, как ледяной страх, стягивающий сердце всё сильнее с каждым годом, отпускает. — Парни, у меня дочка родилась! — Миша залетает на точку и замирает, слегка качаясь. Андрей тут же приглядывается, но успокоено выдыхает, понимая, что друг чист, как стёклышко. Это от излишка эмоций его так штормит. Только подумать, у него, у Горшка, и дочь. Сашку он любит больше, чем кого либо. Больше, чем себя. Наблюдая за тем, с каким трепетом Горшенев держит малышку на руках и как светится, глядя на неё, Князев радуется, что Миша наконец-то нашёл смысл и силы держать свою жизнь на плаву. Он счастлив, и это главное. 2011 — Чтобы любить, нужно быть близкими людьми. — У Андрея перед глазами от слёз плыть начинает после того, как, увидев пустой Мишин взгляд, он швыряет бутылку в экран. Близкими, блять. А они будто все эти годы ими не были. Андрей невесело усмехается, задумываясь, что, возможно, это впрямь так. Что всё это «единение душ» он зелёным мальцом сам себе напридумывал. Ведь стал бы Миха так топить близкого человека? Но мысль эту он от себя спешно отгоняет, не давая себе завязнуть в обиде и злости. Покинутый и обиженный Миша дал шанс «добрым людям» поселить в своей голове идею, что без Князя «Король и Шут» существовать могут, а вот наоборот — едва ли. Но в чём же его вина? Не согласился и не пошёл следом? Решил углубиться в свой проект? Сказал, что театральная идея могла бы быть интересной, если бы не касалась переделки британской истории, а если бы основывалась на теме их композиций? А Горшок, большой ребенок, посчитал это за предательство. Но сам сказал, что пора вырасти из сказки. Той сказки, что своими текстами Андрей годами создавал. Теми текстами, получая которые, Миша восхищённо носился с ними по всем этажам Эрмитажа. Князев не может выдержать того, как человек, с которым на протяжении долгих лет он мыслил практически единым целым, рушит их мир, выстраиваемый совместными усилиями. Но для Горшенева это не предательство. И намеренный срыв тура — тоже не предательство. Он ведь свято верит, что это способ показать Андрею – мол, завязывай, друже, хернёй страдать, возвращайся. А у Андрея сердце на разрыв от каждого интервью, где никак не удаётся у Горшка обойти тему ухода Князева из группы. Хотя всё чаще кажется, что Миша даже не пытается. Колкие свои реплики бросает и, зная, что его слова достигнут адресата, смотрит будто бы прям в глаза. И вот эти разговоры про ненависть-любовь подводят его к краю. Нет ни сил, ни смысла цепляться за то, что другой человек так спокойно оставил позади. Официальное заявление Андрея Князева: Я Андрей Князев, как учредитель бренда «Король и Шут» с этого момента официально не являюсь ее участником. В группе «КняZz планирую продолжать начатые идеи и традиции, а также развивать новые. Главным по-прежнему остается музыка — помните об этом. 2013 — Андрей, ты должен поговорить с Мишей, объяснить. Он реально считает себя преданным! — Агата не пытается скрыть захлёстывающее её беспокойство, — Его некому тормозить, а сам он не остановится! Они угробят его! Миша очень плохо выглядит… Андрей молчит и задумчиво прикусывает щёку. Агата ему ничего нового не сказала. Всё это они уже ни раз и не два обсуждали с Шуриком. Тот даже порывался прилететь и попытаться наставить друга на путь истинный. TODD, которым Горшенев так зажёгся два года назад. Который придавал ему сил и вдохновения. Сейчас он вытягивал из него последние соки. Всем своим видом Миша взывает о помощи. Поседевший буквально за год, сломленный и уставший. По всё чаще проскальзывающей путанице сознания Князев начинает подозревать, что Миха снова развязался. А затем, в мартовском интервью видит в кадре исколотые руки и обмирает. Держится из последних сил, что б не поехать и не набить рожи троице Щиголев-Цвиркунов-Леонтьев. Они демонстративно всем своим видом показывают «У нас всё хорошо», а сами лидера своего даже поднять со сцены не пытаются. Но, с другой стороны, они все взрослые люди, у каждого заботы свои, не могут же они как в 20 лет продолжать Горшка из всякого говна вытягивать. Но спусковым крючком оказывается не проникновенный разговор с женой. Князев случайно сталкивается с Горшеневым на фестивале «Окна открой!» и чувствует, как горло сжимается от жалости и ужаса. Им нужен разговор пусть и торопливый в перерывах между выступлениями, но по обоим видно, как жжёт всё невысказанное за два года — Вот бы переиграть, да? Нельзя уже… — устало бормочет, заглядывая в глаза. А Андрей только и может думать о том, как же он херово выглядит, о чём и сообщает. И Мишка, осмысленно глядя, соглашается, что нужно подлечиться. Но не до этого сейчас. Планов громадье. — Ты позвони только. — и взгляд этот до мурашек пробирает. Собачий взгляд. Боится, что не услышит, что не поймёт, отмахнётся и прогонит. — Я позвоню. Только нужно остановиться и подлечиться, да? — успокаивающе похлопывает по плечу, — Давай с Олькой на Кипр, как в тот раз? И сделаем всё. Яха поторапливает. Нужно уходить. А Миша всё никак не может. — Мы же помирились, Да? — И в глазах невысказанный страх смешивается с надеждой. — Пой давай, пой. — Крепко обнимает и с холодеющим сердцем ощущает, что объятие будто бы последнее, но спешно отгоняет от себя эту мысль. Он обязательно позвонит. потом. Обязательно убедит, что нужно взять перерыв, что в больничку непременно нужно. Не молодые ведь, мотор не вечный. А потом можно и на Кипр сгонять. Или к Балунову в Штаты. А затем они обязательно альбом напишут. Он Мишке такие тексты настрочит, что тот, как в свои шестнадцать, будет восторженно вздыхать: «Дюш, это ахуенно!» Но не звонит. Ни на следующий день, ни через неделю. Всё не отваживается знакомый номер набрать. Боится, что Миха заднюю опять даст. Боится снова в голосе его ледяные ноты услышать. Из-за этих же страхов на Нашествии сбегает, сам перед собой оправдываясь и ссылаясь на занятость. А затем этот звонок. И все страхи забываются враз. потому что главный уже воплотился Андрей в действительность возвращается урывками. Снова окидывает глазами портрет и будто бы какое-то решение принимает. Ладонью по рельефу полотна проводит. Каждый мазок кисти, складывающийся в узнаваемое лицо, запоминает. Он её не уничтожит. Рука не поднимется. Но попросит спрятать её так далеко, как только можно. И не рассказывать ему куда. Пока не отпустит. Пока звук чужого имени не перестанет на сердце всё новые раны оставлять. Пока дыхание замирать не перестанет при упоминании даже вскользь. — Ну, здравствуй, Андрей! — Неожиданно на плече чувствуется крепкая хватка. — Сука, белочка… — Всё, что успевает проговорить, встретившись с живыми Мишиным взглядом, перед тем, как мешком свалиться на пол. В себя Князев приходит под звуки ругани над головой. — А я говорила тебе, дурной, нельзя так! — Негодующий женский голос смутно знаком. — Да е-мае! Я ж как лучше хотел. Мне, может, подождать надо было, пока он в петлю с горя полезет? Я решил...— Эти записанные на подкорке интонации заставляют Андрея резко распахнуть глаза. — Ты решил своими руками его до могилы довести? — язвительно шипит, — Вот веселья б мне прибавилось. Женщина, выглядит незнакомо, но Князь чувствует, что знает её столько, сколько себя помнит. — Что, не признал, Княже? — кривит в усмешке губы, — В любой другой раз я бы жутко оскорбилась, но в твоём состоянии забывчивость простительна. Андрей уже собирается ответить, да так и замирает с открытым ртом, когда из-за её плеча выглядывает знакомое лицо. Миша. Живой. Стремительно проносится жуткая догадка, что всё же он, Андрей Сергеевич Князев, успел кони двинуть, а сейчас проживает свою предсмертную галлюцинацию, пока последние клетки его мозга погибают. — Да епрст! — Горшок раздражённо топчется с ноги на ногу. — Хватит лясы точить. Давай уже разводи всю ту муть, про которую ты мне втирала! — Мих, что за херня? — Встаёт-таки с пола и подходит к Горшеневу вплотную. Блять, материальный — не дух бесплотный и не глюк. Это ещё более пугающий факт. — Знаешь, Андро, я тут недавно. Ну, ещё до смерти своей внезапной, — посмеивается в этом моменте, как над нелепой шуткой, — размышлял о теме, что мир делится, когда перед нами выбор встаёт. Размышлял, правда, только в том ключе, что я проживаю худшую из версий своей жизни. И всё думал, а есть ли шанс прожить иной сценарий. Стук посоха по паркету гулко проносится по комнате. Миша как-то неестественно замирает, разинув рот. Андрей его за плечо трогает, а потом на женщину оглядывается. — Надоел мне своей болтовнёй! — на его вопросительный взгляд плечами пожимает и подходит вплотную. — Слушай меня внимательно. То, что сейчас произойдет — ваш последний шанс. Делай, что хочешь, но, ступив на ту развилку снова, не повтори прежних ошибок. Ты не будешь знать, каких именно. Прислушайся к себе. Ошибёшься второй раз — я на помощь не явлюсь. И мгновенно понятно становится, кто она такая. Перед ним стоит сама Хозяйка старинных часов и Заклинательница времени. Та, которую он выдумал в далёком детстве, а затем воплотил в одной из песен, переселив в свой сказочный мир. Хозяйка на прощание пробегается ласковыми пальцами по его щеке, открывает серебряные карманные часы, что-то с ними сверяет и, хмыкнув, захлопывает: — Пора. 1993 год Спустя целую вечность Андрей открывает глаза. Тут же натыкается на вдумчивый взгляд тёмных глаз. По щеке вслед за холодными пальцами бегут щекотные мурашки. Они смотрят друг на друга и не могут наглядеться. Андрею становится страшно. Не может одного человека переполнять столько чувств. Он бы с радостью всё списал на приход, но понимает, что трезвеет он с каждой минутой всё сильнее. А чувства не отпускают. Хочется то ли быть с ним, то ли быть им. Влезть в его голову и впустить в свою. В сердце поселить и самому чужое занять. Вплавить в себя, став одним целым. Это пугает. Но ещё более пугающая непоколебимая уверенность, что если сейчас он на поводу этих мыслей пойдет, то совершит непоправимую ошибку. Мишу ему никак нельзя отпускать. Да и стоит ли? Ведь вот они, напротив, тёмные омуты глаз, на дне которых плещутся те же самые невысказанные чувства. Ладонь на щеке замирает. В Мишином взгляде читается испуг. Он вглядывается в чужое лицо, силясь понять чужие мысли, делает для себя какие-то выводы и пытается отнять ладонь от лица. Андрей не даёт этого сделать, накрывает её в своей, подносит к губам и, не отрывая взгляда, целует в самый центр. — Миш, ты бы знал, как я тебя люблю!