***
— Ты им мать, ты, Анечка. Юра с Костей без тебя бы не справились, разве ты не видишь, что только ты заботились о них все два века, пока вы рядом? — шепчет змеистые шершавые слова Тюмень, холодными губами касаясь горячей кожи на шее и поглаживая между лопаток-крыльев, беспёрых, озябших, покрывшихся мурашками. — И если они боги, если им любовь-восхищение, то ты им мать, Матерь Богов. Тебе любовь незаметная, ласковая, как дождь, но вечная, во веки веков. И Аня чувствует дождь. Чувствует, как её обволакивает прохладой, потянувшей с распахнутой двери балкона, как в ушах разливается шорох капель и плеск пузырящихся серебристых луж весеннего ливня. Ноги почти немеют, но можно холодными ступнями прижаться к Тане, которая сама холодная, как дождевая вода, и так же струятся её руки по Аниному телу, но внутри у неё — тёплая печка, источающая волнами первобытный вулканический жар, огонёк лесного костра, неверный свет для одинокого путника. Тонкий матрас под ними скрипит пружинами устало, как под не одним поколением людей до них, когда Камская переворачивается на бок и глядит на капли, наперегонки бегущие по запылённому весной стеклу, в сером тумане провода и плоские тарелки-облака. Они гуляли весь день под дождём, скинули все вещи на ламинат в комнате: Анины мокрые джинсы в заклёпках, Юрин подарок на день рождения, комком лежат на полу рядом со строгой рубашкой Тани, никак не вяжущейся с тем, что она представляет сейчас. Ане кажется, что когда Тюмень целует её так, прикасается так, сжимает в объятьях с такой силой, в её голове взрываются, крошатся и собираются новые микровселенные, где они одновременно и звёзды, и солнца, и бесконечные, чёрные, страшно пустые пространства космоса. И хоть Аня не самая эмоциональная девушка на Земле, это не мешает ей от прикосновений холодных рук и горячего языка к животу плавиться и полыхать так, будто старая кровать уже давно приговорена к сожжению на алтаре самой влажно-дождливой, вечерне-разговорной, постистеричной, сероглазо-зависимой любви. И если всё это: вся вкрадчивая, вползшая в сердце и разбухшая там заваркой из розовых лепестков забота и искреннее, с маленькими искорками в глазах, восхищение — исходящее от Турской, не с целью утешить грустную девочку, и Пермь взаправду Матерь Богов, то Камская знает, что будет делать, в следующий раз создавая этот несовершенный мир. Она назовёт самого грациозного смертоносного хищника и венерину мухоловку таниным именем. Когда к Ане волнами начинает возвращаться сознание, Таня обводит пальцами её распухшие от поцелуев сухие губы и с довольной улыбкой шепчет куда-то в висок, продолжая несуществующий диалог, идущий уже Бог знает сколько времени: — Вот так, Анечка, несмотря ни на что побеждает любовь. Не веришь мне? Ну ответь же, что не веришь, я знаю, — и непонятно улыбается своими тонкими и невыносимо блестящими губами с размазанной клюквенно-красной помадой. — Нет, верю, тебе точно верю, тебе одной, — шепчет Пермь, сбивая только восстановившееся дыхание, и пытается запечатлеть где-то на подкорке навечно: Таня лежит на её груди, и волосы, похожие на самые буйные волны зимнего шторма, подрагивают от вздымающихся рёбер. Острота её очерченного подводкой взгляда снизу-вверх, когда она поворачивает голову и изучает Анин лоб, сводит сладкой судорогой ноги и обжигает щёки розово-красной волной, выбивая изо рта поток дёргающихся, прерывистых слов. — Мне иногда кажется… Ну, даже, наверное так и есть на самом деле… Тебе одной до меня было дело, кроме Кости и Юры. Ты одна видела, что я существую, что я живая, а не фон для галдящих приволжских девчонок. Ты… — Шшшшш… — Тюмень пальцем, приложенным к распахнутым в мольбе губам, обрывает Анечкины тщетные попытки в кои то веки сказать, что наболело на душе за годы отведённых взглядов, прожигающих втоптанной в глубь сердца яростью советские ковры на стенах вместо чьего-то лица, нахмуренных в попытках громко не разрыдаться тонких рыжих бровей, когда Екатеринбург проходит мимо, не здороваясь даже кивком головы, а взгляд Татищева приторно-глупо-собачий, в общем, без памяти и всякой осознанности влюблённый, но точно не дружеский и поддерживающий. Турская терпеливо пережидает поток Анечкиных горьких подкативших к глазам слёз, выплеснутый ей в плечо с громко-сиплыми: «Почему?», и, сводя всю боль, свербившую плачем в горле, на нет мягким поглаживанием смявшихся волос, с родительским укором ребёнку, который опять забыл, что один плюс один — два, спрашивает: — Не забыла, что я тебе всегда говорю в таких случаях? Забей, раз ничего уже не изменишь. Забей, плюнь на это, Матерь Богов, будь немного выше: рано или поздно все обернётся к лучшему хоть одной, хоть другой стороной, а если нет, то почему плакать это обязательно плохо? И, приподнимаясь, отчего Ане становится очень пусто и неправильно-тоскливо от исчезнувшей с груди тяжести Таниных кудрей, и укутываясь в покрывало, движением головы, от которого у Камской замирает сердце, встяхивает волосы, поворачиваясь в профиль: точёный, строгий, пепельно-туманно-бледный, как одной чертой проведённый тушью — Ане хочется отвернуться, чтобы не падать ещё глубже в такую тёмно-пьянящую горечью-полынью сибирскую ночь: — Закурим? — Нет-нет, давай ты без меня. Пермь долго-долго лежит и смотрит, как мерцает в полусумраке янтарно-огненный, чужой в этом сыром серо-голубом мире огонёк сигареты и радужки Таниных глаз приобретают коричневато-кофейный оттенок, а ресницы смаргивают блики и зрачки то сужаются, то расширяются в каком-то странном ритме. Сигарета летит через балконную дверь, а на губах ощущается горький табачный вкус других, широко улыбающихся одним краешком вверх до трещинок в бело-сероватой коже. Когда целуют поверхностно, ничего не обещая, просто так, будто в продолжение одной из реплик диалога, это не всегда оставляет осадок неудовлетворённости и холодности. Например, сейчас. — Я рождалась сто раз и сто раз умирала, посмотри на меня, я старше тебя почти на два века, — шорохом вороньих крыльев шепчет Тюмень, и Аня думает что силы её мягкого убеждения достаточно, чтобы самого старого умелого шамана заставить выпить свой же горький мутный отвар или плакать от воспоминаний, такая взглядом сворачивает блёклые полотна сибирских зимних лесов, вздымает нелюдимые горы и своим голосом, гулким и вплывающим в сознание, опутывающим изнутри от горла до рёбер, вплетает в человека по ниточке свои слова-заклинания. — Посмотри, сколько мне удалось пережить, сколько раз я падала и горела. Но я тут, у тебя на плече, и ничего не изменилось, посмотри, посмотри на меня, в мои глаза. Пермь смотрит ей в глаза, чёрным штрихом полозьев по снегу чёркнутые ресницы и брови, цвета налёта на серебре с вкраплениями антрацитовых искр радужки и бездонные зрачки с пол дождливого серого неба, с пол маленькой Аниной квартиры. Нет нужды говорить, Ане нет нужды раскрывать сухих губ и ждать, пока женщина своими сорвёт с них еле слышное дыхание. В зрачках кружится вселенная, тёмно-серая и бесконечная, как укутанная ночью в одеяло метели сибирская тайга, в голове кружится и стучит в виски Танин голос, как об металлические стенки чаши стучит колотушкой шаман, вызывая вибрирующий успокаивающий гул. — Я видела даже то, что ждёт нас в будущем, я заглядывала в карты на руках у Дьявола и Господа Бога, и знаешь что?! У Дьявола нет козырей! — хохочет во тьме квартиры Тюмень в обнимку с Камской катаясь по кровати, и Аня желала бы вырваться из её цепких и слишком добрых идеально-мраморных рук, которые так легко, одним изящным движением пианистки-жизни могут переместиться с талии или бёдер на горло. Пальцы холодные путаются в шелковистых Аниных волосах и оттягивают её голову, кожа шеи блестит в отсвете из окна. Турская смотрит глубоко, и вне, и вовнутрь, Турская смотрит своими огромными наркоманскими зрачками за прищуром стальных стрел-глаз, и арки её аристократичных бровей сибирской княжны когда-нибудь грозно обрушатся на Пермь, сминая под обломками сердце, короткие локоны цвета мазута когда-нибудь затянутся шёлком, самой нежной удавкой на Аниной шее, пока Тюмень будет шептать на ухо самые ласковые слова. И всё то произойдёт совершенно без злого умысла, а потому что так и должно быть. Необходимо, чтобы отчаянно влюблённая Анечка наконец уже утонула в водовороте своих нервных вздохов после истерик, пока старшая подруга гладит её бескровные щёки и поёт колыбельные о Богах и их Матерях, словно баюкая маленького ребёнка.***
После поздневесенней долгой грозы небо вечером золотистое и спокойное, в золотой дымке плавают далёкие дома на западе, бросающие длинные тени на остальной город, которые видны с Аниного балкона, когда она выходит выдохнуть тоску по старым друзьям вместе с куревом и влажным тёплым ветром. Всё сигареты, выкуренные за последние несколько лет с расставания, жгут Ане грудь жаром хуже раскалённой крыши. И Костя, и Юра сменили номера, сорвались и улетели по другим адресам и теперь их не найдёшь, но нельзя сказать что Камская не пыталась. Были в её жизни и невыносимо долгие звонки в двери старых подъездов, по адресам, где никто уже не живёт, была отдающаяся в черепе заводским молотом боль узнавания любимых лиц в каждом прохожем, были рыдания на полу тесной квартиры, где они собирались в последний раз, даже объятья Савы, такого неуклюжего и хмурого, пропахшего пивом и застоявшейся в сердце братской нежностью, были. А ещё у Перми были ядерно-огненные, как лесной пожар, цепляющиеся за всё волосы, грубо обрезанная ножницами чёлка, из-под которой медные глаза недоверчиво вкручивались в мир как проржавленные гвозди, способность за секунду краснеть до корней волос самым ярким алым и за пару прерывистых вдохов подхватывать простуду зимой и огромное, съевшее её желание быть любимой. А у Тани были глаза цвета окоченевших на сибирском морозе трупов маленьких воробьёв, ресницы, вытекшие нефтью за пределы глаз на белые щёки, то горячие, то холодные руки и поэтическая мания возводить Аню в божественный культ. И ещё ублюдская сильнейшая зависимость от кокаина, которую она подхватила в начале девяностых. — Что-то случилось? — вот и сейчас Турская стоит рядом, а взгляд странных расширенных зрачков и расслабленный, и нервирующий одновременно, как у кошки. Волосы от влажности свиваются в колечки на лбу и блестят, как и кожа. Возвышаясь над Аней сантиметров на десять, закутанная в идеально белую простыню поверх голого тела, она кусает прищуренными глазами и зализывает раны, и обнять её сейчас кажется делом совершенно не выполнимым и даже опасным для жизни. Но Аня рискует. Врезается со всего размаху расстроенных нервов и нежно-розовых утренних пробуждений в тревоге от внезапного одиночества в плечо, прохладно-мягкое от простыни, и дрожащими пальцами обнимает за шею. Готовая плакать от горя-счастья и миллиарда других непонятных чувств, захваченная, как часто бывает, одним золотисто-весенне-дождливым моментом, даже не сразу замечает, как Таня начинает смеяться, даже трястись от слабо скрываемых лёгких смешков, так красиво деформирующих её мраморное лицо живой широкой улыбкой. — Ну и было из-за чего переживать, милая Анечка? Ты никак не научишься отпускать. Всё пройдёт: и плохое, и хорошее — из этого не стоит делать трагедии. В конце концов, мы с тобою бессмертны, мало ли что ещё случится… — и вжимает в себя Камскую со всей размашистой силой неожиданно крепких рук, за руку втаскивает заикающуюся от неожиданности под натиском терпко-сигаретных тонких улыбчивых губ девушку в своё странное, бешеное, как таёжная река, сердце, раскрывающееся далеко не каждому, кто потребует. «Матерь Богов, Мы бессмертны, Всё пройдет: и хорошее, и плохое, » — звенит в голове у Ани, пока щёки щекочут короткие, едва достающие до плеч завитки тёмных буйных волос, но она думает, что гораздо лучше было, если бы она знала, как отличить Танины слова, сказанные по приколу под кайфом, от настоящих искренних чувств, и широкую белоснежную насмешливую улыбку и неестественное веселье от настоящей её личности.