Деревенщина и сказочник

Ослик нашелся примерно там же, где брат с сестрой впопыхах его оставили — только сдвинулся ближе к оврагу, пообрывав всю сочную травку у дороги. Короче, вовремя поспели. Когда Миша еще собирал рабочую утварь, готовясь вернуться в соседнюю деревню, Маха запрыгнула к нему в телегу и с отчаянной решимостью приказала… то есть, вполне себе вежливо попросила отправиться с ней тотчас же в лес. Миша тогда гадал, что за муха ее укусила, а как понял, в чем дело, сам животину стал подгонять. К колодцу еще нормально добрались: Маха весила не так много, и когда уселась на довольно тяжелую для одного ослика телегу, тот свое новое положение с большим нежеланием, но все-таки принял. Но стоило только, желая как можно скорее вернуться обратно, водрузить на телегу помимо самих себя еще и еле живого Андрюху, осел, уперев от натуги все четыре копытца в землю, посмотрел на Мишу таким выразительным взглядом, словно из них двоих именно Миша родился ослом. В общем, тащить такую тяжесть осел отказался. И Миша бы его понял, и даже ему бы посочувствовал, только времени рассиживаться у них не осталось — чем меньше они пробудут среди недружелюбно настроенной к ним природы, тем лучше. Понятное дело, животинка эта — не ломовая лошадь и на такую тягу не рассчитана… Но договориться как-нибудь всегда можно. Даже с ослом. Приходится Мише в качестве взятки понятливо доставать из спрятанной в телеге сумки яблоко. Осел, почуяв запоздалый ужин, уже более заинтересованно шевелит ушами и, потянувшись вперед мягкими губами, откусывает спелый бок. Однако, вопреки ожиданиям, все равно не двигается с места. Есть тут, конечно, еще овес, но если его сейчас перед ослом рассыпать, они отсюда точно уже никогда не выберутся. — Понятно… — Миша вздыхает, осознав бессмысленность своей затеи, и спрыгивает на землю, с хрустом откусывая яблоко с другого бока. Животина издает обиженное фырканье, но другой еды ей никто не дает. Хватит ей, травы накушалась уже, пока ждала. Андрей, все это время лениво наблюдавший за Мишей, чему-то улыбается. Морда у него разукрашена будь здоров: сразу видно, кто-то очень постарался, чтобы красоту его попортить. Руки вот сам ободрал — сначала, конечно в драке, а потом, когда вылезти пытался; ногу совершенно точно повредил в падении, так что понять, где отметилили, а где колодец добил, в целом, можно, если постараться. Дурачок весь в следах от паутины, каменной крошки и грязи, которая намешалась внизу с приходом дождя. Мокрый, продрогший, скрюченный — не красавец, а уродец какой-то, а Маха его у себя на коленях устраивает, не боясь запачкаться, и смотрит нежно-нежно, как мать на бестолковое, но все равно любимое дитя. Мише все происходящее не нравится — как будто романтическую прогулку под луной подрядился устроить этой парочке, ну-ну, — и, чтобы показать, что тоже имеет на спасенного свои права, спрашивает у того преувеличенно участливо, толкая осла вперед смачным пинком ноги: — Андрюх, ты точно рубаху мою не хочешь? У меня тут запасная есть. Андрей, слишком уставший, чтобы тратить силы на полноценный ответ, только вяло качает головой. Он все еще дрожит, так что Миша, не отставая от повозки, на ходу поднимает с нее большую бутыль, на дне которой плещется прозрачная, как слеза, жидкость, и, предварительно откупорив, протягивает ее спасенному чучелу. Нет, ну правда, иначе, как чучелом, Миша Андрея сейчас назвать не может: соломенные на вид и на ощупь волосы взъерошены еще хлеще, чем у него самого, а вся одежда превращена в стремные грязные лохмотья, по которым уже нельзя угадать, что это раньше было — футболка, рубашка или что-то еще. — Выпей, полегчает. Выпей, выпей. Миша не особо аккуратно тычется горлышком Андрею в губы, не желая церемониться, но более мягкая Маха тут же поддерживает его руку, направляя бутыль более плавно, и вот Андрей — что удивительно, без всяких возражений, — к ней присасывается, а затем, после двух судорожных глотков, едва не выплевывает все обратно и требовательно отталкивает бутыль от себя. Миша и не говорил, что внутри вода. Не давая спасенному опомниться, Миша выплескивает остатки жидкости ему на руки. Перевалившись через бортик телеги и чувствуя, как дерево неприятно впивается в ребра, он начинает быстро и довольно умело растирать чужие окоченевшие ладони. На ум ему невольно приходит тот случай, когда его брат по дурости, еще мальчишкой, на спор сиганул в озеро. На улице тогда стояла поздняя осень, и мелкий не подхватил пневмонию исключительно благодаря Мише, который, пытаясь скрыть от предков свой косяк, растирал его паленой водкой (выливать было жалко, принимать внутрь — опасно, так что водке было найдено подходящее применение). Хотя Андрей все еще пытается уверить, что он не мерзнет, Миша накидывает поверх него сменную рубашку на манер покрывала. Теперь-то с чистой совестью можно сказать, что сделал все, что мог, так что Миша отстает от городского, переключая внимания на не менее важную проблему. Дорога до деревни тут, конечно, одна, так что заблудиться невозможно, вот только ночью тут ездить небезопасно, да еще и на старой скрипучей телеге, запряженной одним только хиленьким ослом, который с рабочим инвентарем вытянуть Мишу может, а вот с двумя людьми — нет. Еще и по краю леса звуки подозрительные — может, ветер с листьями играет, а может, крадется кто. Проверять это на себе нет желания, и Миша, хмурясь, замечает: — Жаль, нет ружья… Неспокойно, е-мое. Путь видно плохо — порой высокие деревья луну перекрывают, и приходится идти совсем без света. Нечисть всякая такое время любит — как выскочит из леса, как утащит в свое логово! Миша в байки такие, конечно, давно не верит, не ребенок уже, но когда один (три) на один с этим остаешься, уже не таким смелым становишься. А дурак этот лежит себе на коленях чужой девки, лыбится и говорит вдруг: — Хочешь, историю про ослика расскажу? Какого, нахрен, ослика? Впечатление на Маху произвести решил? Нервы у Миши потихоньку сдают — все и так знают, что деревенский плотник не из спокойных, — и потому он грубо говорит Андрею: — Слыш ты, сказочник, ты к сестре моей со своими историями не лезь. У нее жених есть, все зубы тебе пересчитает. Андрюха, конечно, ни к кому не лезет, лежит себе и лежит, но надо же его приструнить, чтобы не разболтался вконец — они и так шума издают на весь лес. Уже каждая мышь знает, что люди идут, что уж говорить о зверях покрупнее, которые только и ждут возможности напасть. Угроза лишиться парочки зубов для городского явно не так страшна, как угроза одинокой смерти в колодце. Он, скоморох гребаный, как будто специально продолжает нарываться: — Ты, что ли? — Больной, что ли? — Миша от такого предположения опешил. — Я же только что сказал: сеструха она моя… Мах, проверь, он там бредить не начал? — Да это шутка была, Мих, — быстро идет чужак на попятную и говорит все это так просто, как будто они с Мишей давно были приятелями. Это задевает как-то… Но и приятно тоже. Другие Мишу на расстоянии трех тракторов держали, по пальцам пересчитать, кого действительно можно называть другом. Осторожничают все, сторонятся, а этот простой такой, свойский. Странно даже, чего с другими тогда не поладил. Не всем такая простота, выходит, нравится. А Миша и сам такой, поэтому будто бы немножко по отношению к городскому теплеет. Маха, положив руку чужаку на лоб, выдает обеспокоенно: — Его бы к этому… доктору земскому надо. Совсем горячий. — Не надо, — говорит Миша твердо, а за спиной кулак сжимает, — сами на ноги поставим. Доктор нездешний, из города приехал, по программе. Местных порядков не знает, еще донесет, куда не следует. Да и не видит Миша ничего такого, с чем не сможет справиться сам. Пальцы у Андрюхи уже начали нормально сгибаться и разгибаться, дрожать стал меньше, взгляд у него, опять же, не осоловевший, осмысленный. За свое спасение вряд ли копеечку заплатит, но Миша не ради копеечки все это делает. Заскучал один — так хоть поговорить будет, с кем, а то от родителей в самый дальний дом перебрался, устроив такую ссору, что до сих пор соседи припоминают. Маха в другой деревне теперь живет, уже и навещать некому… — Из-за меня это все… — признается сестра, взволнованно пытаясь поймать Мишин взгляд. — Нас вместе увидели, не то подумали, а он как побежит… Ему, знаешь, вышивка моя понравилась, хотел такую же научиться делать… Он же красками одежду свою красит, а про вышивку не додумался… Что же теперь будет, Миш? Так вот, почему вид чужака показался Мише нелепым — тот, значит, сам себе одежду делал. На кой вот хрен картинки дурацкие на себе рисовать? Там и черти были, и русалки — Миша глянул одним глазком, когда на перерыв вышел и на это чудо-юдо наткнулся. Вся деревенская молодежь покивала и сказала, мол, круто, а вот старики напряглись. Маха с вышивкой своей тоже хороша — нашла тоже, кому показывать. Когда успела только? Верно она жалуется, что Миша пропадает на объектах подолгу. Перерывов между проектами не делает, из огня да в полымя — все дел переделать пытается как можно больше, чтобы зиму, мертвый сезон, спокойно провести. А пока он горбатится, жизнь мимо него проходит. Не заметит, наверное, когда племянники народятся, все в заботах своих. — Да ничего не будет, — уклончиво отвечает Миша. И, чтобы сестра зазря не волновалась, добавляет: — Придумаю что-нибудь. Это он жопой своей на чужом сеновале светил, а Андрей, как видно, не из таких. Поймут и простят, куда денутся-то. А не захотят — Миша кулаком заставит. — Это не ослик на самом деле, — гнет свою линию Андрюха, запрокинув голову и глядя на осла. Вообще как будто в своем мире находится, ничего вокруг не замечает. — Это парня ведьма за измену заколдовала, а обратно никак. Теперь он вынужден нам прислуживать, никто же не поверит, что это человек. Маха так горестно вздыхает, что Миша на всякий случай перепроверяет — сам тянется ладонью ко лбу городского и случайно попадает тому в глаз. Лоб горячеват, но не прям до кипения. А пацан опять шипит, как кошка, которой на хвост наступили. — Что-то ты, Андрюха, здорово начинаешь меня напрягать. Тебе кто эту историю, ослик рассказал? — Бабка. — Ах, бабка, — Миша решает, что его новый друг немного с придурью, но с кем не бывает. В колодце вон сколько просидел, можно и свихнуться. — Тогда все путем. А еще истории будут? Андрей, как видно, истосковавшийся по общению, тут же начинает: — Как-то решили два вора поделить украденное золото… Кто знает, услышали бы Миша с Машей этот рассказ до конца, или нет, вот только в этот момент завывает первый волк, а затем к нему присоединяется и второй, и третий, так что тут всем, очевидно, становится не до воров. Миша, уже не стесняясь присутствия сестры, чертыхается, и дает по серой ослиной спине вожжами. Ослик если и ускоряется, то не сильно: Миша заваливается на телегу с ногами, проезжаясь башкой по Андрею и вызывая в том очередной болезненный стон. — До свадьбы заживет, — бросает Миша вместо извинения и начинает копаться в сумке, ища, чем можно было бы отпугнуть волков. С собой у него из полезного был только ящик инструментов, которые пришлось забрать с собой, чтоб не сперли, но он слабо представлял, как можно отбиваться от целой волчьей стаи одним только молотком или шуруповертом. — Мда, попали мы. — Это все из-за меня, — повторяется Маша, сильнее прижимая к себе Андрея в попытке защитить. Голова спасенного оказывается аккурат между девичьими грудями, и по его приглушенному вскрику можно понять, что он совсем этому не рад. — Да нет, из-за него, — Миша кивает на городского, не собираясь давать ему поблажек. А молоток из ящика все-таки вытаскивает, так, на всякий. — Стали бы мы ближе к ночи в лес тащиться, если б он в колодец не сиганул? Там при всем желании случайно не провалиться, а из наших в голову бы никому не пришло его туда специально засунуть — проще в подвале запереть и тряпку в рот затолкнуть или вообще к дереву привязать где-нибудь около поля. Миша, прежде чем озвучить, ситуацию всю хорошенько обмозговал. Конечно, он не так хорошо знал всю деревню, но знал тех, кто мог такое устроить. Мужикам если что не нравилось, решали на кулаках. На кулаки Андрюха как раз и напоролся — своим лицом. А что дальше случилось, остается только гадать. — Он машину угнал, — объясняет Маша невпопад. — Яша только из города приехал, там бензина почти не осталось. Миша удивленно присвистывает — не думал он, что Андрюха такой лихой малый. По крайней мере, стало понятнее, как он оказался так далеко от деревни. Мда, после такого одним разукрашенным лицом не отделаешься. Спас на свою голову… Ну, если парень плохой, их сейчас всех съедят. А если запутался просто, то духи леса их отпустят, по справедливости. Посмотрим, чем все обернется. — Да я бы и так ее вернул, — оправдывается городской. — Испугался просто, не подумал. Простите… Миша хмыкает, едва не ответив, мол, Бог простит. С Богом у Миши были личные счеты, которые не позволяли произносить имя Господа всуе отнюдь не в силу религиозных убеждений, так что пауза невольно затягивалась, и сбить напряжение было нечем. Волки близко — у Миши получается разглядеть пару морд между деревьями. На дорогу не выходят, оценивают, но как только слабость почуют, тут же нападут. Миша высоко поднимает молоток над головой, прицеливаясь. Надо будет — бросит. Осел совсем голову свою ушастую от страха теряет и, забыв обо всем, с удвоенной силой мчится вперед. До деревни совсем ничего, так что Мише остается только свободной рукой хвататься за бортик телеги и надеяться, что она от такого не перевернется. К счастью, удача сегодня на их стороне: стоит только волкам выскочить, путники пересекают невидимую черту, оказываясь в поселении, где их уже встречают во всеоружии. Несколько мрачных мужиков выступают перед ними, и один из них уверенными движениями заядлого охотника снимает с предохранителя ружье, о котором Миша так мечтал всю дорогу. Увидев количество противников, волки, верно рассчитав расклад не в свою пользу, с раздосадованным рыком бросаются прочь, догоняемые в спину рокотом летящих в них пуль и криком деревенских жителей. Маха тут же аккуратно складывает чужака с себя и с виноватым видом спускается с телеги — Миша подоспевает вовремя, чтобы ее подхватить и чинно поставить на землю, отряхивая ее сарафан от прилипших к подолу комьев грязи. Брат с сестрой и их спасители встречаются глазами: никто из них не желает начинать разговор первым, не зная, что можно от собеседника ожидать. Миша, положив молоток обратно в ящик, думает — ждали все-таки, все время ждали. И догадывались, куда девка ломанулась, но вмешиваться не стали. Вот это, конечно, доверие. Или нежелание жопу с места сдвинуть, тоже вариант. Яков — крупный увалень с выбритыми висками, который и был тем, кто стрелял в волков, чтоб боялись, — опускает ружье, давая другим знак расслабиться. Ноги у него стоят четко на ширине плеч, взгляд твердый, от невесты своей глаз не отводит, а говорит при этом как будто бы только с Мишей: — Вытащили все-таки? Андрей с трудом приподнимается со своего места. Вряд ли он может разглядеть лица деревенских, но безошибочно указывает на Якова пальцем. Голос у него все такой же хриплый, но теперь к нему примешивается не только усталость, но и злость, заставляющая его говорить сквозь зубы: — Телефон мой верни… Дай ему волю — перекатится через бортик и на землю грохнется. Наличие союзника в виде брата с сестрой, а вместе с ними и лихорадка явно придает городскому смелости, иначе он точно не стал бы выступать против крутого парня с двустволкой, судя по тому, как сам же не так давно от этого парня прятался. — Тих, Андрюх, тих, — Миша толкает его, не рассчитав, и тот с грохотом падает назад, ударившись спиной об деревянный пол телеги. — Без тебя разберемся. Слушайте, пацаны, — он тут же поворачивается к деревенским, которые не выглядят особо дружелюбными. — Он парень ровный. Сглупил, раскаивается, больше так не будет. Я за него ручаюсь! Давайте договоримся, а? Я его с собой заберу, а вы его здесь больше не увидите. Назвался груздем, полезай в кузов, как говорится. Заделался спасителем, даже не узнав, за что пацан в колодце сидит, теперь спасай до конца. Да и городского жалко, если совсем отделают: он свое наказание уже получил, пусть теперь отходит. Людей в форме тут по пустякам стараются не дергать, так что еще легко отделался. — И, это, — делает Миша вид, что только что вспомнил. Не все же сразу просить, борзо слишком. — Мобилу ему верните. Никому он не сообщит — сам же виноват. Правда, Андрюх? Андрюхино «пошел ты…» теряется в протяжном стоне боли, и все дружно делают вид, что ничего не услышали. Для общего спокойствия, так сказать. Миша и рад бы размять кулаки как следует, да набить мужикам морды просто потому, что хочется хорошей драки, но справедливость сейчас на их стороне. Чужак пришел на их территорию, положил глаз (по ихнему мнению) на ихнюю женщину, еще и на машине их сбежать попытался — Миша за колодец теперь не в претензиях вообще. Главное, чтобы его обвинять не стали, что с чужаком снюхался, а то они тогда вместе у местных будут не в чести, а Мише еще сарай новый тут достраивать, деньги лишними не бывают. — Так мы игрушку его не отнимали, — наконец, примирительно фыркает один из мужиков и, вытащив из кармана телефон, бросает его Мише. — Сам выронил, пока от нас улепетывал. Миша, поймав, нажимает на кнопку блокировки — разбитый экран тут же загорается, демонстрируя ему фотку какого-то монстра. Ну и жуть. Впрочем, вспоминая картинки на Андрюхиной одежде — предсказуемо. Симка на месте, но связи нет — чтобы позвонить кому-то, надо на пригорок подняться. Вряд ли, конечно, «игрушку» собирались возвращать, но в присутствии симпатичной девушки, пусть и в попорченной одежде, все пытаются казаться благородными. Выходит, не в первый раз Машка Андрюху уже спасает, хотя из-за нее же все и началось. В приключения влипать — это у них семейное… Поэтому Миша в этом вопросе отца поддерживает: пусть за сестрицей мужик нормальный присматривает, не вечно же брату старшему за ней дерьмо разгребать. Городской столько делов натворил, а она его жалеет, да еще и Мишку в это втянула. От женщин кругом голова… Поэтому у Миши их и нет! — …смотрим — машина на обочине стоит, а его и след простыл. Весь лес прочесали, а он в колодец спрятался и смеялся оттуда, — между тем замечает второй мужик раздраженно. — Решили там оставить, чтоб подумал над своим поведением, но он, гляжу, не исправился. Рано ты его вытащил, пускай сидел бы себе. — Яша, все не так, как ты подумал… — Маша, делая шаг к своему жениху, складывает ладони в умоляющем жесте, но Яков, нисколько не тронутый этими наивными попытками к примирению, замечает сухо: — Дома поговорим. Схватив ее за руку, он отворачивается от Миши — до сих пор не рад, что вместо человека из города взял к себе по настоянию невесты плотника из соседней деревни и больше, чем по работе, старался с ним не общаться. Ситуация, однако, нестандартная и требует уточнений, поэтому ему, как пострадавшей стороне, приходится недовольно добавить: — Еще раз этого здесь увижу… Продолжать, в целом, не надо — все понятно и без слов. Мужики, довольные, что все закончилось, потихоньку расходятся. Значит, тоже согласились отпустить с миром. — Я завтра попозже приеду, — кричит Миша Якову в спину, радуясь, что все так легко утряслось. — А не то этот копыта отбросит. И не понятно сразу, про кого говорит — про осла, который после пробежки с тремя пассажирами выглядит ужасно загнанным, или про свою колодезную находку. Яков усаживает невесту в старый, но рабочий уазик — ни у кого в деревне больше такого нет, — и делает вид, что ничего не слышит. Миша ему сарай строит, причем по большой скидке, и если б не это, сейчас, наверное, обматерил бы его с ног до головы и за простой работы, и за то, что Маху с собой в лес взял, и за то, что за чужого вступился. Махнув на несловоохотливого родственничка рукой и мысленно сделав пометку больше с родней — настоящей и будущей, — не связываться, Миша возвращается к недовольно пыхтящему Андрею. Того, пока Миша все разруливал, успело придавить полупустым мешком с овсом, в который проголодавшийся от переживаний осел уже успел забраться с головой, и теперь городской выглядел настолько побитым и обиженным жизнью, что Миша даже почувствовал укол совести, чего давненько с ним не бывало. Помогая новому другу выбраться из-под завала, деревенский говорит преувеличенно бодро: — Ничего, Андрюх, прорвемся. Только больше ничего такого не выкидывай.

***

На улице стоит глубокая ночь. Встречавшие на въезде в деревню мужики на просьбу пустить на постой показали средний палец (Миша ответил тем же, но когда они не видели) и прозрачно намекнули, что будет, если Миша с чужаком куда-нибудь сунется. Приходится смириться с тем, что ночевать они будут в телеге. Миша, едва что-либо перед собой разбирая, останавливает ее у крайнего дома — временно пустовавшего, — и привязывает недовольного ослика к забору. Набрав брошенным в чужом дворе черпаком дождевую воду в бочке, плотник подносит ее к губам товарища, наблюдая, как жадно тот пьет, а потом ополаскивает из того же ковша его руки, в которые с щедростью оборванца вкладывает украденные сливы. Ко врачу бы Адрюху надо, правду Маха сказала. Только все одно врач в другой деревне сейчас спит, как раз в той, куда их путь лежит. Дорога туда безопаснее, зато на ней развилки есть, которые впотьмах хрен разглядишь. Осел слишком устал, да и сам Мишка тоже — домой лучше перед самым рассветом выдвигаться, а пока стоит передохнуть. — Не помрешь? — спрашивает Миша уже без капли веселья в голосе. Пока Андрюху надо было защищать и перед женишком сестры лицо держать, еще бодрый вроде был, а теперь выделываться не перед кем, да и в ином свете уже все представляется. Завтра вообще, наверное, взвоет от собственного поступка и лишнего рта в доме. Давно ведь уже перестал тяготиться тем, что один, да и побеседовать было с кем — с Яковом, вон, с Махой. А теперь больного к себе тащил, за которым уход нужен, и еще непонятно, что это за парень такой, что сестре так понравился. Может, он все-таки черт какой-то, а Миша к нему со всей душой? Можно, конечно, и на траву лечь, но по ночам тут холодно, а от Андрюхи жар идет, как от печки. Так что Миша устраивается рядом на телеге, спиной к спине, и тяжело размышляет — стоит ли больному сейчас глаза закрывать? Вдруг потом не проснется? От Андрюхи пахнет сыростью и потом — еще и отмывать его придется. Но дыхание у него спокойное, дергается только периодически, все ногу никак устроить не может, чтобы не болела. — Не дождешься, — парирует Андрей. Что ни говори, пацан живуч. — Я уже месяц в палатке сплю, ничего мне не сделается. Против сна в телеге, по крайней мере, не возражает. Ему, наверное, уже все равно, что с ним будет дальше, лишь бы его оставили в покое — даже не спрашивает, куда они поедут завтра, и вообще предпочитает замереть и не шевелиться, как сенокосец при виде человека. Миша решает отложить все объяснения (и вопросы) на потом — утро вечера мудренее. Придется всю ночь просыпаться, проверяя, не сдох ли новый друг, но вроде все и правда не так серьезно. Пригревшись, Миша начинает потихоньку отрубаться и, уже находясь на грани между сном и явью, слышит тихое: «Спасибо…».