Деревенщина и сказочник

Миша давно про Шуру не вспоминал — а тот на гитаре так наяривал, ух! Получше самого Мишки. И песни свои в группу приносил, обменивались потом мнением. Теперь когда на мотоцикл взбирается, в голове куплет первый сразу, драйв — злился подо мной… Это Шура написал... Песня хорошая, но в «Контору» не попала — Шура не закончил, а Миша трогать не стал. Не решился, потому что она, ну... не его. А новая песня как будто и его немного, он же помогал, и теперь напевает ее, пока крышу старого сарая разбирает: — Утренний рассвет… Ла-ла-ла-ла-ла над землей… — Рассвет нельзя называть «утренним», — вклинивается Яков, всю малину портит. У Миши под рукой балка рушится, вниз падает. Он бы и вслед за ней, да Яков его подхватывает. Сердце стучит бойко, Миша улыбается широко, радуясь, что не свалился: — Это еще почему? Спина вся взмокла, Яков держит крепко, за рубаху сзади, но чувствуется, что долго не удержит, так что Миша на остатки крыши наваливается, пытаясь равновесие удержать... Страшно ж, ебать, вот он на высоту и полез. Потому что сорвешься — и все. Срываться классно, если живым не останешься. Хотя, если живым, но не калекой, тоже классно. Так чувствуешь, что живешь. — «Вечернего» не бывает. — Да плевать как-то уже… Это тема, блин… Да ты не поймешь, — отмахивается, и хватка Якова становится ощутимо болезненней — часть кожи зацепил. — Держись давай. Вообще у Якова и своих хлопот полон рот. Он Мишу нанял не для того, чтобы вместе с ним горбатиться, да и работа плевая — крышу разобрать, а потом другую поставить. Они ведь новый сарай, побольше, решили поверх старого заделать, так проще же. Но после таскания Андрюхи на своем горбу Миша еле на ногах держится. Так что Яков и своим горбом поработал. То, что от старой крыши осталось, во дворе складывают. Гуси между строительным мусором шляются, пытаются на вкус попробовать, как будто не жрали ничего и никогда. Маха их полотенцем отваживает, чтобы чего не надо не нахватались, и периодически заглядывает посмотреть, как работа продвигается. Мише уже два раза предложили квасу и один раз — молоко, но пиво так и не принесли, хотя он и просил. Да ну и ладно, согласился на квас. Когда с Яковом выходят на перекур, солнце уже низко. Не настолько, чтобы рваться домой, но все равно беспокойно. Не бывает вечернего рассвета, блин. Да что рассвет, что закат — это же движение солнца. Назвали бы одним словом, и был бы вечерний рассвет и утренний. А теперь песню, что ли, переделывать? Да ну. И так хорошая. Андрюху еще обижать… Яков-то его обижать не боится. Миша тоже не боится, не хочет просто. Хороший же парень, зачем. — Опять за музыку взялся? — интересуется Яков, сигаретой отгоняя шмеля. Тот все к его волосам ярким тянется, хотя волос там — две волосинки, три слезинки. А раньше таким кудрявым был… Солнце прям, Шура еще шутил. — Душа сама поет, понимаешь? Это мое прям… — Миша чувствует себя окрыленным, даже как будто не болит ничего. Вместо Леши под боком теперь есть Андрюха, а гитара и магнитофон все те же, как тогда. Работать с ними было просто охрененно, а сюда пришел — тоска зеленая, еще и Яков начинает... А он ведь впервые за все это время про музыку спросил. Тогда-то они все делали вместе. Миша, Леша и Шура, Дима еще был. А Яков, тогда Яша, наблюдал и тоже из интереса присоединился… — Ты помнишь, как мы в Питер ездили? Миша весь распрямляется гордо, грудь колесом. В Питере тут никого не было, а он был. Страшно представить, как решился-то — это ж не маленький городок, а культурная столица. Но ему тогда все было нипочем, лишь бы выбраться, себя показать. Тогда ничего не было невозможным, потому что Шура был рядом, и Леша хвостиком следовал, на брата глядя. Леша вообще всегда ведомым был, своего ума не надо. Только где теперь он, а где Миша… — Помню, — Яков поднимает к небу глаза, на небо и похожие. Как-то тяжело его «помню» на душу ложится. Прям камнем по голове. — Сыграли в каком-то занюханном клубе, не получили ни гроша и не могли потом обратно вернуться. Что вы тогда с Шурой сделали, ты помнишь? Миша сначала непонимающе на него вылупляется. Он-то что запомнил: как по городу гуляли, как разводные мосты разглядывали. Монетку в турникет не знали, как воткнуть, их за пьяных приняли, хотя они тогда еще не. Пару часов, наверное, просто так по метро катались, потому что раньше никогда не видели. Еще у всех подряд выспрашивали, где спеть можно, они не кто-нибудь, а «Контора», группа целая, е-мое, им сцена нужна! Миша даже врезал кому-то, мужик потом за знакомство проставился. И не такой тот клуб был занюханный, люди душевные, даже подпевали. Слов не знали, правда, но Миша тогда их и сам плохо помнил. А вот как они обратно ехали… Им дали по бутылке пива каждому и отпустили восвояси, где деньги-то было взять? Яша себе на билет взял, о других не подумал даже. Им так и не занял никто. Миша в памяти копается — и признает с неохотой: — …это мы тогда мужика грабанули, да? То, что грабанули, это, конечно, хреново — без вопросов. Мелкие были, пьяные, потом не хотелось вспоминать. Идеи не всегда хорошие приходят в голову, но тогда по-другому было никак. Родителям не сказали, куда едут, Леша от усталости уже валился и ныл, что домой хочет — самый младший все-таки. Город, который днем казался таким завораживающим, под ночь начал пугать. Еще и похолодало — зуб на зуб не попадал. В общем, домой надо было срочно, и грабеж был самым быстрым способом. И тут из клуба пьянь как раз идет, в подворотню заворачивает. Шура с Мишей, не сговариваясь, скользнули следом, а Яков с Лешей остался. Леша тогда так и не понял, что произошло. А Яков понял. Они ж не одного мужика за тот вечер на деньги развели, но там уже Шура забалтывал. Миша тоже на уши присел, но опять красть постыдился, даже отдал чуть-чуть какому-то мужику одноногому, так что денег на билеты для всех, несмотря на все старания, так и не хватило. Лешу по итогу в туалете вагона спрятали, так и доехали. И на попутке еще потом… Вот это, конечно, приключение! Не то, что сейчас. — И ты хочешь к этому вернуться? — у Якова такой строгий голос, как у отца. Миша вспоминает: отец его тогда знатно отделал. Прям шкуру спустил со всего, не только с задницы. Леше меньше всего досталось, он тогда в угол забился… Заикаться вот только опять, как в детстве, начал. У Маши глаза тогда тоже испуганные были. Отец на нее никогда руку не поднимал, а сыновей вот иногда поколачивал, но не так жестоко, как тогда. Сам про деньги украденные догадался. У Миши после такого напрочь желание в город ехать отбило. Но это когда ж было. — Может, сейчас иначе будет… Деньги теперь есть, грабить никого не надо. И на туда, и на обратно, хватит. Не репетировали уже тыщу лет как, правда, да и из репертуара выросли… Сейчас на волю отца-то, если подумать, можно уже и не оглядываться. Что Миша, сам не справится? — Сейчас у тебя нет ни Шуры, ни Леши, — продолжает убеждать Яков. Так хочется, чтобы ему гусь или хотя бы петух в ногу вцепился… Но те мимо проходят, признают хозяина. Они только Мишу клюют, уважать отказываются. Мише их уважение до фонаря, но могли бы быть и повежливее. Он же их не трогает. — Андро зато есть. — Андро? — Яков смеется. А смеется он редко, так что от этого вдвойне обидно. — Ты про того белобрысого? Он тебе будет на гитаре играть? Или, может, на барабанах? На гитаре Андрюха уже попытался, но вышло у него, откровенно говоря, хуже некуда. Раньше он и не пробовал никогда, много наверстывать придется. А Мише даже с ним сидеть некогда, строить же надо. Хотя, если Якова поуговаривать… Приезжать можно попозже будет и уезжать пораньше. Да и работы осталось не так много, с крышей да с окнами закончить, и все, готово. Навес еще потом надо… Но этом потом. — Он не умеет пока, но ничего, научится, — говорит Миша твердо. Все уже для себя решил. Даже если сам этим не займется — к Лешке городского отправит. Тому-то тексты наверняка нужны. А тут еще и мелодия будет готова. — Миш, — Яков кладет руку на плечо, и Миша замолкает. — Это тупик. Там ты на вокзалах будешь играть за копейки, а здесь у тебя есть работа. Разве ты мало получаешь? — Ну… Миша его руку скидывает. Разговор про деньги — это не про него все. Он деньги иногда вообще не берет, потому что хорошему человеку и помочь приятно. С будущим зятем про деньги вообще говорить странно. Миша же не рассматривает музыку сейчас на серьезе, просто варианты перебирает. Почему сразу на вокзале-то? В прошлый раз же в клуб попали, хоть и за бесплатно, можно и дальше пробиваться попробовать. Когда материал есть — куда угодно иди. Но материала пока нет… И барабанщика. — Юрий Михайлович просил меня не только Машу оберегать, но и тебе не давать дурью маяться. Послушай меня, Миш, — голос у Якова становится усталым, — не надо это снова начинать. Возраст уже не тот. Тебе бы остепениться… — Нахуй иди. Отец и тут нашел возможность до него добраться — через Якова. Как будто Миша не доказал ему много лет назад, что способен на самостоятельные решения. Как будто Миша юнец все еще, которого можно отодрать и на горох поставить за каждый «неправильный» шаг. А он, может, просто жить начать хочет. Пусть заново, пусть с нуля, пусть это иллюзия на пару недель всего-то, но можно ему, е-мое, хотя бы попробовать? Яков смотрит внимательно, неумолимо, все эти «пусть» и «можно» одним взглядом своим перечеркивая. Говорит медленно, чеканя каждое слово: — А ты ведь, заметь, посылаешь людей каждый раз, когда они говорят правду тебе в лицо. — Иди на… — начинает было Миша, но меткое замечания затыкает ему рот. Там, где были адреналин и радость, остается только злость. Миша, не зная, куда девать свои чувства, размахивается и бьет рукой в стену. Сильно. Лишь бы не Якова по роже, с ним драться неинтересно — задора никакого нет, одна основательность и холодный расчет. Коза от такого звука испугалась, заблеяла, и из-за угла тут же выглянула обеспокоенная Маха. Миша едва не посылает и ее тоже, но такой у нее взгляд, что он останавливается. — Миш, Яш, ужинать пойдете? — предлагает она, вставая между ними и обоих успокаивающе поглаживая по руке. Мишу — особенно, пытаясь его боль унять. — Горячее все, с пылу, с жару. — Попозже, — отвечает Яков и щекочет ее за шею. Им обоим нравилось смотреть, как она улыбается, собачиться при ней — вообще не то. Она всегда этим пользуется. — Ну уж нет! — от щекотки она уворачивается, а мужчин продолжает удерживать, как бойцовских псов, и в сторону дома тянуть. — Знаю я вас, еще на час пропадете, и все остынет. Сначала поешьте, а потом хоть переубивайте друг друга. — Не будем мы друг друга убивать, — Миша кладет подбородок ей на макушку, не давая себя увести, и как-то сразу успокаивается. Маленькая она такая, совсем как в детстве. Растет плохо, ниже всех в семье. На секунду можно глаза закрыть, и представить, что он там, в прошлом. Ему пятнадцать, ей девять, он полон надежд и амбиций, а она прячется за его спину каждый раз, когда к нему домой заглядывают друзья. Шура ее совершенно очаровал, но Яков… — Все, иди давай, мелочь, — говорит Миша с нежностью, разворачивая сестру в сторону дома. — Докурим и придем, не денемся никуда. — Она сопротивляется для вида, но, поверив, что теперь все нормально, все-таки слушается его. Миша дожидается, когда она скроется в доме, и только тогда возвращается к прерванному разговору. Ставит точку. — Ты, Яков, бате моему больше сын, чем я или Лешка. Это тебе он со всем помогает, тебя нахваливает. А со мной вечно все не так. Я же пропащий? Вот и дай мне, блин, самому выбрать, как пропасть. Юрию Михайловичу можешь так и передать. Миша сжимает окурок, обжигая ладонь, и с высоко задранной головой уходит в дом.