Деревенщина и сказочник

Андрей просыпается от тонкого, девичьего вскрика, которому здесь — понять бы спросонья, где это «здесь», — просто неоткуда взяться. В ногу вжимается что-то твердое, вызывая довольно болезненное ощущение, одна рука вообще не чувствуется — ее тоже чем-то придавило. Андрей весь вспотел от нестерпимого жара, но особенно сильно у него намокла шея, которую от непривычной липкости еще и стянуло. Нижняя часть тела болтается где-то внизу, а в спину вжимается деревянный бортик, напоминающий бортик телеги, но телегой это быть не может, потому что они с нее, вроде, уже слезли… — Да че ты орешь-то, е-мое? — лезет в ухо назойливый голос. Тяжесть с руки скатывается, и Андрей осознает, что все это время был придавлен Михой (и частично гитарой, которая стала третьей лишней). И шея у него такая мокрая, потому что Миха ее во сне всю залил слюнями. Андрей бы тоже из-за такого зрелища закричал, но вряд ли дело было в брезгливости. Чтобы понять, что не так, он с трудом приподнимается и хлопает глазами, привыкая к яркому свету — кажется, его только-только дали… Увы, порадоваться этому Андрей не успевает. Не так было все. ВСЕ!!! Андрей быстро затаскивает на себя угол сбившегося покрывала, и уже под ним поправляет сползшие штаны и вылезшее через дыру в них яйцо, пока не вовремя объявившаяся Маша краснеет до корней волос и закрывает глаза обеими ладошками. Ну как так-то! Она его с голыми коками взяла — и увидела! А Миха вообще ничего не замечает, только продолжает щуриться и бубнить, ища глазами часы: — Сейчас время-то сколько?.. Посреди дня рубануло… Ух, е, — поворачивается к еще не пришедшему в себя Андрею и пихает его плечом. — Ты че не разбудил-то? Огрызнуться Андрей не успевает — в дом, явно на крик испуганной Маши, неторопливо входит ее жених. Спокойно так, привалившись к косяку, закуривает, разглядывая обстановку, и только потом с серьезной миной замечает: — Так кричишь, будто труп увидела. Видишь же, живые. Оба. Андрею в его голосе слышится нотка разочарования, как будто он до последнего надеялся, что они тут перебьют друг друга. Человеку, который угнал твою машину и который задирал футболку перед твоей невестой, явно не будешь желать ничего хорошего, но чем Яше не угодил Миха, и что он вообще здесь делает — вот это уже пища для размышлений. Андрей предпочел бы этими вопросами не задаваться и вообще оказаться где-нибудь подальше отсюда. В своей палатке, например, со здоровой ногой и начатой банкой консервированной сайры. Миха еле шевелится — встает, хватаясь за хрустнувшую поясницу, и глядит на сестру со смесью укора, обиды и насмешки: — Ко мне почти не ходишь, а к нему вот, — кивает на потерянного Андрея, — сразу прилетела. А затем… подмигивает! «Он понял, что она увидела… — Андрея, и так взмокшего, как будто окатывает ушатом ледяной воды. — А если и ее жених тоже…». Но Яша не проявляет никаких признаков беспокойства по поводу того, что Маша смотрела на чужие гениталии. Только внушительно и устрашающе покачивает какой-то веревкой («Все, сейчас повесит!»), наблюдая за тем, как хватающийся за голову и пошатывающийся Миха ползет к холодильнику, скрипя спиной при каждом шаге. — Помни́, а? — просит он придушенно у сестры, и та с обеспокоенным и пристыженным видом юркает к нему, тщательно отводя от Андрея взгляд. Он бы тоже глаза отвел, но не может — так завораживающе выглядят ее умелые, размеренные движения, но особенно завораживающе выглядит Миха, который под этими пальцами совершенно плавится и жмурится так довольно, что это почти неприлично. Кажется, орудовать руками так, что забываешь свое имя — это у них семейное. Но расслабляться рано. Пока Андрей жадно смотрит на — вот такого — Миху, Яша смотрит на него. Андрей нутром чувствует этот сверлящий немигающий взгляд, от которого мурашки по коже. Как-то разом вспоминается, что пуговицы застегнуты неровно, волосы растрепаны, штаны едва держатся, и все это выглядит еще более неприличным, чем чуть ли не стонущий Миха, который наконец-то добрался до банки с рассолом и присосался к нему, как к живой воде. — Ты вообще на объект сегодня собирался? — интересуется Яша (веревка в его руке начинает покачиваться активнее). Андрей, наконец, понимает, что тот здесь забыл. Миха в отрубе, работа стоит. Вдруг что-то страшное случилось по дороге? А Маша… Она зажимает между локтем и телом какую-то книгу — неужели ему принесла? — Ага… — рассольник стекает у Михи по подбородку и впитывается в воротник распахнутого на груди халата, но он только жестко ведет тыльной стороной ладони по лицу и сыто икает. Кажется, помимо пива он успел набодяжить что-то еще. Андрей даже не пытался его догнать, так что, в отличие от друга, чувствует он себя не так плохо. — И как ты в таком состоянии работать будешь? — А я в другом работаю, что ли? Яша кривится, словно от зубной боли. Андрей следит за ним, как кролик за удавом, чтобы вовремя распознать нападение, но тот в нем пока не заинтересован. Взглядом ища пепельницу и найдя ее на холодильнике, Яков только рад поводу подобраться ближе к Михе и вручить ему обрывок веревки. Смакует — сразу видно, давно сказать хотел, но сдерживался, чтобы понаблюдать за реакцией: — У тебя, кстати, осел сбежал. «Кстати». — БЛЯЯЯЯ!!! — Миха тут же сбрасывает с себя всю ленивую сонливость вместе с халатом и мечется по дому в поисках хоть какой-то приличной одежды. Вылетает он на улицу, одеваясь на ходу и крича сестре скороговоркой: — Извини-за-бля-Мах-бля! — Я ему помогу! — тут же заявляет Маша и, всучив жениху книгу, исчезает за дверью. Так они и остаются вдвоем — Андрей и Яша. И повисает такая напряженная, густая тишина, что становится трудно дышать. Яша в чужом доме совсем не чувствует себя стесненным, наоборот, хватает с холодильника пепельницу, свободно зажигает вторую сигарету и без предупреждения бросает в Андрея книгу, которую Маша так и не нашла в себе сил передать лично. Андрей с трудом — перед глазами все периодически расплывается, — ее ловит и переворачивает обложкой кверху. Пособие по вышиванию… Да, они говорили об этом как раз перед тем, как Яша вернулся; перед тем, как Андрей решил сыграть в неубиваемого Рэмбо, который все-таки пал от рук Траутмана. Все синяки и царапины начинают ныть от приближения Яши. Но тот вместо того, чтобы снова ударить, берет в руки гитару и, кивнув на исписанные страницы блокнота, вполне миролюбиво спрашивает: — Сочиняли? — Э… Да, — Андрею приходится подвинуться, потому что Яша садится на кровать рядом с ним и устраивает на коленях гитару так же уверенно, как делал до этого Миха. По струнам он проводит жестче, чем Миха, как будто намеренно желая их порвать, и Андрей, не задумываясь, хватает его за руку, в которой все еще зажата сигарета. Не то, чтобы он напрашивался на еще одну драку — две драки за два дня это как-то уже слишком, — но оставить Миху без гитары это все равно, что оставить его без сердца, а такого Андрей допустить не мог. Яша хмыкает, правильно прочитав его намерение, и понимающе откладывает гитару в сторону. — Ему это всегда нравилось, еще с музкружка, — говорит он вдруг, обескураживая неожиданно теплой улыбкой. Так как Яша явно знает что-то такое, чего не знает Андрей, Андрей даже готов его выслушать. — Не думал, что снова за это возьмется. Получилось что-нибудь? Андрей бросает взгляд на магнитофон, давая понять: не просто получилось, но еще и запись есть. Напряжение постепенно уходит. Яша — тот самый человек, который чуть ли не на землю плевался и говорил, чтобы Андрей никогда больше не появлялся в его деревне — теперь старается быть вежливым, подчеркнуто не замечая Андреиного неопрятного вида и скептического настроя. Андрей рассуждает так: если бы Яша все еще на него злился, то вряд ли так спокойно бы с ним разговаривал. Маша, в конце концов, книжку передала, а Яша даже не ревнует, или тщательно делает вид. На кнопку проигрывания Андрей нажимает почти с вызовом, не отрывая взгляда от Яшиного лица — неприветливого, крупноносого, по-бандитски жесткого, сейчас — смягченного улыбкой губ-бантиков, в прошлом — перекошенного от злости. Особенно зверским его лицо выглядело из-за бровей — таких светлых и жиденьких, что надбровные дуги казались совсем безволосыми и только подчеркивали звериную ярость в чужих голубых глазах. Тогда все, что Андрей запомнил — это выбритые виски и кулак, которым ему двинули промеж глаз с криком «Убью». Ориентацию в пространстве Андрей потерял быстро, но отбивался уверенно — в детстве все-таки на бокс ходил, как и многие мальчишки. С Яшей-то он бы, может, и справился бы, только на драку прибежали еще мужики. Маша закричала: «Беги», и Андрей побежал… к машине. Прав у него не было никогда, но ездить учился. Все сложилось идеально — ключ к замке зажигания, Маша, которая встала у мужиков на пути… Правда, ехал Андрей сначала медленно. На опущенном ручнике-то. — Нас на гитаре было трое, — запись заканчивается, и Яша выключает магнитофон, никак не комментируя услышанное. Понравилось, не понравилось — по его холодному лицу не понять. — Все на ней играли. Но рано или поздно приходится браться за ум, — теплая улыбка пропадает так же неожиданно, как появилась. Яша тушит сигарету, а затем поднимается, пряча руки в карманы, и угрожающе-серьезно смотрит на Андрея сверху вниз. — Тебе тоже стоит. Яша уходит, так ему и не врезав. «Тебе тоже стоит». И вот как это понимать?! Теперь в доме остаются только Андрей, блокнот и гитара. Он тянется к блокноту — ужасно захотелось нарисовать Яшу в виде какого-нибудь клыкастого гоблина, хотя с зубами настоящего Яши все в порядке. Таким Миха его и застает — остервенело рисующего, причем рисующего не только гоблина, но и испуганную девушку, которая увидела то, что не должна была. Нужно было переодеться, но Андрею не хочется двигаться. Он только с силой сжимает ноги, для надежности уложив сверху блокнот, чтобы точно никто ничего больше не разглядел. Миха — весь запыхавшийся от ловли осла, но страшно собой довольный, — гремит ставнями, впуская в помещение свежий воздух. Наверняка он просто пришел проверить, не покалечил ли кто кого, но, даже увидев, что все в порядке, уходить не торопился. Взгляд его все время возвращается к гитаре, словно он не против продолжить начатое, но начальник уже здесь, и от работы никак не отделаешься. При этом в открытую возмущаться нельзя, так что Миха находит обходные пути. Он деланно морщится — снова у него забавная гримаса получается, ему бы актером быть, — и громко на Яшу ворчит: — Накурил тут, понимаешь ли, фу. — Да ничего, — Андрей пожимает плечами, и, подумав, перерисовывает гоблину обычный нос на свиное рыло, чтобы Михе было не так обидно. — Мне нормально. — Так при тебе курить, что ли, можно?! — спрашивает он с таким облегчением, как будто одно присутствие Андрея постоянно заставляло его терпеть, хотя на улице он паровозить не стеснялся. — Че я тогда парюсь… Он тут же садится за стол — спиной к окну, чтобы его не теряли из виду, — и закуривает, откровенно растягивая время. Андрей осознает, что с Михой уютно даже молчать. Такое единение раньше он ощущал только с родными, когда щелкал семечки с бабушкой, или когда мама гладила, а Андрей просто устраивался рядом и завороженно наблюдал за процессом. Теперь наблюдают за самим Андреем. Он тут же разворачивает Михе рисунки, и друзья смеются — Миха советует сделать гоблину узнаваемую прическу, а еще просит нарисовать его, тоже в этаком монструозном стиле. Андрей соглашается. Снаружи, вмешиваясь в их идиллию, периодически доносится рев доставшего всех осла, который все равно не может заглушить отголоски разговора жениха с невестой. Андрей успешно разбирает Яшино: «Он снова…» и успокаивающее Машино: «…для него это важно», а потом голоса удаляются. Последнее, что Андрей слышит — это причитание девушки о потерянной из-за беготни за ослом сережке и обещание жениха ее найти. Даже гадать не надо, кого эти двое перед этим обсуждали. Если подумать, у стольких людей жизнь крутится вокруг Михи, а тот сидит себе, курит и этого (вроде бы) не замечает. Если бы к Андрею домой пришел, к примеру, директор училища и спросил бы, почему он не появился на занятиях, Андрей бы поспешно забрал оттуда документы. В деревне, даже соседней, ты всегда на виду. Чувствуя, как неправильно уложенная гитара валится к нему на спину, Андрей вспоминает, о чем хотел поговорить. Он с силой сжимает в руке карандаш, и, наконец, оторвавшись от рисования чужого портрета, осторожно спрашивает: — Слушай, Мих, а ты где так петь научился? «Рано или поздно приходится браться за ум», — повторяет в голове Яша. А следом звучит Михино радостное: «Да мы… эти, гении, е-мое… Столько времени ничего не придумывал…». Миха курит не так, как Яша. Вдумчиво, растягивая удовольствие, и не с таким видом, как будто сейчас затушит сигарету об твою руку. — Не знаю, само собой, — Миха легкомысленно машет сигаретой, а у Андрея в голове гремит Михина исповедь: «Никто не бывает добрым, особенно когда… не так, как хочешь, живешь». — Мы с Машкой и Лешкой всегда пели, когда маленькие были. Развлекали себя так. А на курсы гитары в город ездили, в дом культуры. Мать хотела, чтобы у нас образование хорошее было. Я — на гитаре, Лешка — на барабанах, Машка — на скрипке… Прям своя группа, — Миха грустно смеется. И по одному только этому смеху Андрей понимает все: и гитару на почетном месте, но в сарае, и магнитофон, на который можно записаться, и кассету с неопознанной группой — обложка ДДТ висела на холодильнике, а у «Конторы» вместо нее был самодельный рисунок, похожий на те, что иногда мелькали у Михи в блокноте. — Почему не продолжили? — Андрей пытается говорить спокойно, делая вид, что не сгорает от любопытства. — Ну, отец настоял, чтобы Маха пошла на вышивание. Скрипку мы себе позволить не могли, а из дома культуры украсть Лешка не дал, — откуда в доме взялась гитара, Миха решил тактично умолчать. — Мы успели записать пару песен. Шура еще был… Я тебе про него рассказывал. Лешка на пустых канистрах отстукивал. Весело было, да, — взгляд у Михи становится пустым, и он продолжает говорить, глядя в одну точку. — Кто-то дело должен продолжать. Дед плотник, отец плотник — все Горшеневы плотники были, понимаешь, да? Помню, иду вот по дороге, а про меня кричат: «Плотников сын идет»… Я-то хотел!.. А отец, того, с высоты сорвался. Лежал потом долго. Мне шестнадцать, Лешке четырнадцать, Машка совсем мелкая… Я же ее, когда она родилась, на руках держал, укачивал, чтобы спала, понимаешь, да? Что мне еще было делать? Всех прокормить надо было, деда с бабкой еще — ну, я и кормил. А Леша… — Миха резким движением зачесывает волосы назад, рука с зажатой в ней сигаретой дрожит, голос на секунду дает петуха, — …а Леша в городе. Музыкой занимается. Мы с ним так решили — если кто и продолжит, то он. Двух таких быть не могло, понимаешь, да? — Андрей очень хочет подойти к нему, что-то сказать, но остается сидеть на месте, все отчетливее ощущая спиной деревянный бок гитары. Миха говорит вдруг резко, с нажимом, вспомнив, что жалеть себя нельзя: — Зато у меня дом свой. Хозяйство свое, яблоньки, там, ягодки. Если много работать, денег всегда будет много. Махе в приданное. — А если заработать так много, что можно больше не работать? — спрашивает Андрей, надеясь незаметно подтолкнуть Миху к определенной мысли и отвлечь от тоски, которую не заметил бы только идиот. — И, например, накупить инструментов и продолжить записываться? С меня тексты песен, у меня их полно. Андрей думал стать художником. Просто художником, художником-оформителем, художником-постановщиком — не так важно, кем, главное, продолжить рисовать. Еще он подумывал о том, чтобы стать сценаристом — тогда он будет и писать сценарии, и рисовать концепт-арты для будущих фильмов. И фольклористом хотел стать тоже — не зря представился собирателем сказок. Но теперь его поглотила новая идея: писать не стихи и не сказки, а целые песни, и рисовать не просто так, а для музыкальных альбомов. Только ему нужно было с чего-то начать. У Михи, вон, уже были записана «пара песен». Да еще и брат-музыкант в городе. Срастись могло… Миха почему-то не выглядит вдохновленным. Наоборот, смотрит как-то особенно тяжело своими темно-карими, кажущимися сейчас черными, глазами. «Не верит, что я смогу», — понимает Андрей. Конечно, одного написанного на коленке «Рассвета» мало, а остальные стихи остались в палатке. Нужно, пока вещи не привезли, написать что-нибудь еще, чтобы точно впечатлить. Может, тогда Миха согласится хотя бы попробовать. — Ладно, — бросает Миха, — пойду я, Яков зовет, — хотя его никто не звал, и они оба это понимают. — А тебе партийное задание на день: перебери чечевицу и отдели ее от гороха… Да шучу я. Или не шучу. Дрова наруби, короче, огород, там, прополи и полей, пока меня не будет, яблоки упавшие собери, можешь сок из них сделать, у меня ручная соковыжималка есть. Осла вычисти, а то он недавно промок весь, и вообще выведи его куда-нибудь, пусть мне тут ничего не жрет. Да, и про вещи замоченные не забудь. Хотя бы свои отстирай, а то плесенью покроются... Яков сейчас с моциком разберется, как раз детали нужные привез, и поедем сразу. Меня до вечера не будет, и так полдня проебали. Андрей, услышав «партзадание», вздыхает — вместо серьезного, по-настоящему интересного дела, Миха предлагает заняться какой-то ерундой. Прямо как бабушка, которая каждое лето ютила его у себя только для того, чтобы он с грядками возился. Нет, поливка и прополка это, безусловно, важное дело, но у Андрея, стоит заметить, все еще болит нога, и вообще, разве так поступают с гостем, который только пришел? Миха его ждать не стал, сразу, как только докурил, вышел на улицу. Теперь в доме становится по-настоящему пусто. Андрей ощущает эту пустоту кожей и запоминает непривычное ощущение — хотя когда это для него стало непривычным, что никто не прижимается и не рассказывает о себе грустные истории? Вот что значит — месяц в палатке прожил и ни с кем больше пяти минут не общался. Тянет к первому попавшемуся человеку. Возится Андрей долго. Пока рубашку перезастегивает — перед Машей все-таки стыдно, — пока штаны новые найдет (с зелеными пятнами от травы на коленках) и наденет, пока до лыжных палок дотянется и из дома выйдет, — все уже в самом разгаре. Мотоцикл успели выволочь из сарая и поставить его на пустой площадке рядом с телегой. Андрей застает, как Яша отбрасывает в сторону гаечный ключ и предлагает проверить, все ли получилось, и как Миха бросается на седло, будто наездник на быка во время родео. Мотор бушует, выдавая громкие гудящие звуки, а Миха, снова забыв все грустное, ехидно напевает: — Злился подо мной… мотоцикл мой… Врешь, не возьмешь! Он даже не замечает, что делает! У Андрея чешутся руки, хочется срочно записать, но он только наблюдает, как Миха катится к воротам, едва их не тараня, и как Маша испуганно прижимает руки к сердцу, переживая за брата. Реальность меняется: Андрей как будто здесь, и одновременно не здесь. Гаснет день. Мотоцикл несется по пустой асфальтированной дороге, набирая скорость, а затем сбивает человека… Мотоциклист напуган, поэтому не останавливается, а за колесами тянется кровь… Человек в шлеме не видит, а человек сзади него встает — точнее, не он, а его дух, и этот дух летит за мотоциклом, чтобы потом, когда мотоциклист приедет домой, лечь на его кровать… Надо записать! Точно надо! Андрей пытается пропеть, как Миха — даже здоровой ногой стучит, подбирая ритм, — но музыка не идет. А уж когда к нему поворачивается Маша, мотоцикл вовсе забывается — вместо него возвращается стыд из-за того, что произошло до этого. Маша как-то подбирается, отходит к Яше и нежно ластится к его плечу, отвернувшись от Андрея. Яша, весь перепачканный в масле, аккуратно ее приобнимает так, чтобы не оставить на ее нежной коже следов, и Андрей вдруг замечает, что глаза у них у обоих голубые, и волосы на солнце кажутся совсем светлыми. А у Михи и глаза, и волосы темные. Как будто не он брат Маши, а Яша. — Почему вы с сестрой не похожи? — вырывается у Андрея прежде, чем он успевает подумать. Но Миха его слышит. Мог бы обидеться, но нет, только отшучивается: — Так ее же в капусте нашли, понимаешь, да? Лешу в малиннике, а меня так вообще — в горшке... Ты думаешь, чего я один живу, на самый край перебрался? — Миха делает многозначительную паузу и смотрит Андрею прямо в глаза. — Приемный потому что!

***

Звук двух моторов давно стих, а Андрей все не может поверить, что остался один на чужих владениях. На то, чтобы неторопливым ковылянием обойти весь участок, у него уходит пятнадцать минут, которые тянутся как целая вечность. Косил Миха явно недавно, ослу на корм, потому что Андрея повсюду преследует запах убитой травы, который он вдыхает полной грудью, вспоминая, как сам пытался научиться косить острым серпом. Это было долго, муторно, а еще он тогда сильно порезался, чуть не оттяпав себе палец, так что к серпу бабушка его больше не подпускала. К косе тоже. По пути Андрей срывает ягоды и ест их, не промывая, и заглядывает под каждый кустик в надежде найти то ли фею, то ли клад. Находит он, помимо реального клада — золотой сережки-колечка, которую он, не задумываясь, кладет в карман, — только деревянные фигуры разных животных, которые Миха использует вместо садовых гномов, а еще ветряные вертушки и компостную яму, из края которой гордо выглядывает здоровенный мухомор. Трава блестит от воды, так что глубоко в кусты Андрей старается не забираться, чтобы не намокнуть, и осматривает все по верхам. Дождь, к счастью, давно закончился, солнце вышло из-за туч, прогревая воздух, и можно было не бояться замерзнуть, находясь на улице. Андрей как раз любил творить на природе — пение птиц и стрекот кузнечиков всегда настраивали его на особый, поэтический лад. Про свои новые обязанности Андрей помнит, но и о том, что торопиться ему все равно некуда, тоже не забывает. Совместит приятное с полезным — Миха сказал напоследок: «Хоть пугалом стой», вот Андрей и решает постоять, точнее, посидеть. Возвращается в дом он только для того, чтобы взять плед, блокнот и — неожиданно для себя, — магнитофон. Чтобы еще больше настроиться. Сначала он проверяет, не стер ли Яша их «Рассвет» — нет, голос Михи все так же звучал. Не так гипнотически, как вживую, но все еще очень проникновенно. Андрей снова дослушивает до конца, потому что не может поверить, не может перестать наслаждаться тем, как это по-своему красиво. Но теперь он обязан узнать, не ошибся ли он в своих догадках, действительно ли Миха пел и раньше. Самозаписанная кассета «Конторы» обжигает руку — у Андрея даже не выходит вставить ее с первого раза, так торопится. И вот он сидит на скамейке перед домом, в руке — подкассетник, в котором Михиным почерком аккуратно расписаны названия песен и комментарии к ним, а из динамика льется «Уложенный» с лаконичной надписью на бумажке — «Машеньке»: — Уложенный в постель ребенок спать, что можешь ты ему, кроме спокойной ночи пожелать? Сны теплые, сладкие сны, в которых море освежает тебя, в которых солнце улыбается, лаская лучами свет земли… Андрей прижимает голову к дому, слыша один лишь только голос. «Ему это всегда нравилось, еще с музкружка. Не думал, что снова за это возьмется». «Мы успели записать пару песен… Весело было, да». — Я из тех людей, кого не любят дни, я из тех людей, я не из гопников. Я из тех людей — во мне частица тех, тех, кто создали нас… — подпевает Андрей прилипчивый мотив… И решительно берется за карандаш.