Бестолочь

Конечности резко накрыла неконтролируемая дрожь, болезненным электрическим током проходясь по каждому нерву в таком измученом, но таком упрямом теле. Глаза словно заволокло туманом, а разум заслала тревожная поволока. Он отчётливо чувствовал каждую часть своего тела, что сейчас было совершенно некстати: простреленое плечо отдавало тупой болью, рассечёная бровь саднила, а в по-детски расцарапаные ладони будто насыпали соли. Где-то по шее стекала густая, горячая капля крови — по всей видимости, в пылу боя он не заметил, как ударился затылком. Он словно сквозь сон осматривается по сторонам, дышит неровно, прерывисто, слыша, как из глотки вылетают слабые хрипы, а ощущение такое, будто в лёгкие насыпали песка, будто внутри кто-то радостно играет в куличики и звонко смеётся, когда в пасочке вместе с песком виднеется чужая кровь и разодраная лёгочная ткань. Руки невольно сжимаются в кулаки, губы складываются в тонкую линию, а в глубине души зараждается ещё совсем слабый, незримый страх. Что ему теперь делать? Что ему делать!? «Я не мог. Нет. Нет. Нет. Я не смог. Он будет зол. Он будет зол. Он будет очень зол» В конце концов, этого следовало ожидать.

***

Стоять посреди чужого, невероятно мрачного кабинета было жутко. Жутко страшно. Абсолютная тишина лишь нагоняла тревоги в слабое сердце, а пустующее кресло напротив доводило до внутренней истерики. Его будто бы специально заставляли ждать, томиться в этих бесконечно долго тянущихся минутах и сгорать, сгорать, сгорать в этом ожидании, словно в открытом пламени. - Откуда столько напряжённости, Акутагава-кун? - резко раздаётся у самого-самого уха, заставляя внутренности подпрыгунуть до самого горла, вызывая неприятный приступ тошноты. Чужой голос не был полон холодной ярости или хотя бы слабой злости, скорее наоборот, был через чур весел и не в меру игрив, от чего слепой ужас завладевал Рюноске ещё сильней. Он совершенно не знает, чего ему ожидать. Его убьют? Покалечат? Сдадут в бордель в назидание всем остальным? Почему он так весел? - Ну чего же ты молчишь, Акутагава? - всё тем же тоном произносит человек рядом и кладёт тяжёлую ладонь ему на плечо, постепенно обходя замершее тело по кругу до тех пор, пока глаза не поравняются с глазами напротив. Дазай смотрит долго, играя таинственной полуулыбкой на лице. Его рука скользит по мальчишечьей шее и обманчиво нежно ложится на мертвенно-бледную щёку, заставляя Акутагаву чувствовать ещё большее смятение, хотя, казалось бы, дальше было некуда. - Язык, что ли, к нёбу прилип? - дурашливым, совершенно не подходящим для ситуации тоном тянет Дазай, после чего глаза его расширяются и недобро сверкают озорными нотками, - Я чувствую, как ты дрожишь. Неужели тебе так страшно, Рюноске? Знаешь, это даже мило. М-и-л-о. Мило. Но когда я задаю тебе вопросы, надо отвечать. Лицо наставника за какой-то несчастный миг приобретает совершенно иное выражение: в глазах — сталь в перемешку со жгучей лавой, улыбка исчезла, сменившись слегка подрагивающим от ярости оскалом, а брови, до этого миролюбово приподнятые вверх, сошлись к переносице, образуя небольшую морщинку. Стоило только этой перемене произойти, как щёку обожгло звонкой, сильной, унизительной пощёчиной. В следующее мгновенье Акутагава нашёл себя уже на полу с крепко зажмуреными глазами, не зная, за что хвататься: за горящую щёку, или же за резко прострелившее болью плечо. - Не забывай, Акутагава, вот оно — твоё место, прямо у моих ног, ни на что другое, ты, ничтожество, не дотягиваешь, - ледяным, пробирающим до самых костей тоном молвит Осаму, тыча носком туфель прямо в центр пулевой раны, без тени удовольствия наблюдая, как корчится под ним Рюноске. Он никогда не был любителем боли, но, знаете, насилие — это искусство, и ради искусства он готов воплотить в жизнь даже самые изощерённые пытки, - Как будешь оправдываться, бесполезный человек? - Я не.. - резкий, совершенно не вовремя накативший приступ кашля дерёт горло и лёгкие, от чего во рту появляется специфический металлический привкус крови. Он кашляет долго, надрывно, пока Дазай наблюдает за ним свысока и ничего не предпринимает, будто бы оценивает его, продумывает, как поступить дальше. - Что ты «не», Рюноске? - словно растеряв весь свой запал кидает Осаму, и, хватая Акутагаву за смольные волосы, тянет вверх, заставляя встать хотя бы на колени, после чего задирает чужую голову вверх, вновь впериваясь взглядом в бесцветное лицо, - Ты не бесполезен? Ты не виноват? Тебе жаль? Что из этого, Рюноске? - Дазай-сан.. - Замолкни. Говорить надо было тогда, когда от тебя этого требовали, а сейчас заткни свой рот, пока я тебе язык с корнем не вырвал, - шипит Осаму, лишь сильнее сжимая волосы в своей ладони, не без удивления замечая, как слегка покраснели чужие глаза. Неужели его ледяная статуя собралась пустить слезу, - Что бы сейчас ни высыпалось из твоего рта — это не имеет никакого смысла. У тебя нет оправданий, Рюноске. Ты был обязан сделать всё настолько чисто, что бы даже я, не смог найти ни единого изъяна в твоей работе. А что в итоге? Ты, убожество, мало того что провалил задание, так ещё и поставил этим все наши дальнейшие планы под угрозу. Ты хоть понимаешь, какие последствия твоего провала могут нас поджидать? Осаму резко отпускает чужие волосы, и Рюноске опадает, словно марионетка, забытая кукловодом. Он чувствовует, как по щекам бегут горячие слёзы и, осознав это, ужасается. Слёзы были непозволительной роскошью даже наедине с собой, слёзы же перед Дазаем Осаму могли стоить жизни. - Льёшь слезы? - со вздохом тянет Осаму, отворачиваясь в противоположную от Акутагавы сторону, всхлипы которого становятся лишь громче, несмотря на то, как сильно парень пытается взять себя в руки, - Бестолочь. Настроение как следует проехаться по Рюноске многотонным камазом как рукой сняло, а на смену ему пришла накатившая с новой силой усталость. Мальчишечьи рыдания становились всё громче, и, кажется, плавно перетикали в истерику — по всей видимости он сумел сломать то, что уже и без того было раскурочено хуже некуда. - Хватит выть! - рявкает Осаму, надеясь, что это раздражительное хлюпание закончится, но добивается совершенно противоположного эффекта — Рюноске содрогается, прячет лицо в ладонях и начинает чуть ли не задыхаться, захлёбываясь в солёной, забивающей нос, влаге. - Я-я-я н-не могу, - выдавливает из себя Акутагава, притягивая дрожащие колени к груди. - А что ты можешь?! Скажи мне, Рюноске, что ты тогда можешь?! - в бессилии кричит Дазай, смахивая со своего стола цветастую, не вписывающуюся в окружающую атмоферу кружку, что со звонким треском попадает в стену, распадаясь на осколки, - Матерь Божья, что с тобой не так, Акутагава? Ты рвёшься в пекло, только бы доказать мне, что ты сильный, что ты достоин, что я ошибаюсь на твой счёт, но как только тебе дают ответственную работу, ты с треском проваливаешься, а потом стоишь тут, оправдываешься, как дошкольник, трясёшься, боишься моего гнева. Но ты никогда не задумывался над тем, что бы просто хорошо сделать свою работу!? Рюноске больно. С каждым словом душу и тело словно оббивал многосантиметровый град, оставляя после себя наливающиеся кровью болезненные гематомы. Он так устал это слышать, так устал ощущать на себе чужой гнев и недовольство. Он ведь действительно старается, каждый раз из кожи вон лезет, лишь бы всё сделать в лучшем виде, и, по мнению самого Рюноске, в большинстве случаев он выполнял свою работу безупречно, но Осаму всегда находил до чего придраться, вынюхивал любые незначительные недостатки и, словно напортачившего кота, тыкал в них прямо носом. В этот раз.. В этот раз он действительно провалился. Упустил нужного им человека, что, предав организацию, порывался выдать выкраденые документы туда, где их быть категорически не должно. Он провалился, но он сделал всё возможное, что было в его силах. Он не ёбаная фея, чтобы наколдовать им хороший выход из любой ситуации. Но, конечно же, ни единый его довод Осаму не услышит. А если бы в один из дней Рюноске всё-таки решил бы показать клыки, то все его слова, вероятно, были бы перекручены и вывернуты так, как выгодно Дазаю. Он устал. Он бесконечно устал. Осаму молчал, и по стоящей вокруг тишине можно было бы предположить, что Акутагава здесь и вовсе один, но он слышит едва уловимый шорох чужой одежды, а после и стремительно приближающиеся в его сторону шаги. Он уже приготовился снова принимать болезненные удары и колкие слова,но Осаму подошёл, а ничего из ожидаемого не последовало — тот лишь сел на пол где-то в метре от него. Акутагава хмурится и несмело приподнимает голову, встречаясь своими заплакаными глазами с серьёзным, задумчивым взглядом Дазая. Тот будто ведёт ожесточённую борьбу внутри себя, не знает, правильно ли он поступает, но в конце концов сдаётся, и с еле слышны вздохом притягивает подрагивающее, не сопротивляющееся тело ближе, укладывая голову Акутагавы на свои колени. Сам Рюноске же застывает и выглядит точь-в-точь как олень в свете фар — напуганый и растеряный он ожидает подвоха, удара из-под тишка, но ничего этого не происходит, и лишь чужая горячая ладонь с несвойственной ей лаской гладит мальчика по голове, перебирая жёсткие, сухие волосы. - Расслабься. Ты так разрыдался, что у меня пропало всё желание тебя доводить,- тихим, хмурым, но не выражающим угрозы тоном говорит Осаму, не переставая гладить чужую голову, - Кто бы мог подумать, я так старался вытравить из тебя всё человеческое, даже думал, что получилось, а оно вот где вылезло. Рюноске не видит смысла что-то отвечать, да и, честно говоря, не знает, что мог бы сказать сейчас. Они оба молчат на протяжении какого-то количества времени: Осаму думает о своём, Рюноске наслаждается моментом и с разочарованием ловит мысль о том, что подобного в его жизни уже никогда не будет. - Бестолочь ты, Рюноске. Бестолочь, - вдруг подаёт голос Дазай, а рука его в чужих волосах замирает, однако опасности Акутагава не чувствует, а лишь недовольно хмурится, приготовившись слушать дальше, - Я не знаю, что твориться у тебя в голове, но на твоём месте я бы уже давно пустил меня на корм рыбам. Акутагава несколько раз хлопает глазами, пытаясь понять, действительно ли он услышал всё правильно, но ладонь на голове вновь начинает двигаться и он решает, что подумает над этим позже. Потому что что бы Дазай ни сделал, что бы ни сказал — если он каждый раз после этого будет именно так гладить его по ломким волосам, то Рюноске согласен на всё лишь бы подобный момент был не последним.