Мой новый Вавилон

У матери бесконтрольно дрожали руки, Кавех старался не заглядывать ей в лицо, потому что знал, с чем именно ему придется столкнуться — боль потери затапливала до краев, слезами скатывалась по щекам, отдавала краснотой в глаза. Его мама, его светлая, нежная, добрая мама — она была разбита и опустошена, но у Кавеха никак не хватало смелости и совести обнять ее, потому что во всем была исключительно его вина. «Если бы мою жизнь можно было обменять на жизнь папы…» — слова повисли в сознании чем-то липким и обезображенным. Мама стала гравитационным центром горя, его бледной тенью, отголоском живой версии себя, Кавех — его рикошетом, расстояние в пол метра между ними — неуемной пропастью, болезненной явью. Маме не хотелось жить. Кавеху — поскорее перестать быть, умереть, как отец, захлебнуться пустынными песками, причинить себе перед этим как можно больше боли, чтобы отстрадать все, причиной чего он стал. Отца не было с ними уже неделю, мама осунулась, Кавех — возненавидел себя. Когда он в последний раз говорил? А когда ел? Позавчера? Кавех не знал, как быть дальше, но он чувствовал, что его сердце осталось вместе с отцом, вместе с его останками в сожженном саване, с запахом тлеющих падисар, с пеплом и гарью — сердце осталось там, а тело все еще было тут, сидело неподвижно, глядело усталыми, слипающимися глазами на мамины дрожащие руки, и отсчитывало каждый новый вдох, надеясь, что тот станет последним. — Мама… Тебе нужно поспать. Давай я отведу тебя в комнату? — мальчишеский голос резал хрипотцой, горло болезненно горело, но Кавех упорно выдавливал слова из себя, будто проталкивал языком битое стекло. Мама заплакала еще сильнее, сжалась, съежилась, словно пытаясь стать ничем в огромной, пустой комнате. Кавех мысленно отвесил себе пощёчину, в действительности лишь сильнее сжал кулаки, ногтями впиваясь в тонкую кожу ладоней — спальня мамы и папы была общей, она не хотела туда возвращаться. Были бы силы, возможно, она бы никогда не вернулась домой. — Мама, поспи на моей кровати… Пожалуйста? Бедная, бедная, бедная женщина — силы покинули ее, сделали хрупкой, как фарфор, мятой, как замусоленная чертежная бумага. Кавех отважился поднять взгляд и задохнулся от хлынувшей разом тоски — сгорбив спину, опустив голову, женщина плотнее прижималась к стене, словно хотела с ней слиться. Словно хотела уйти. — Мама, п-пожалуйста, мама… Ее всхлипы были самым громким из того, что когда-либо слышал Кавех. В ушах звенело, голова шла кругом, все ближе и ближе подступал истеричный взрыд — обхватив себя покрепче, мальчик уткнулся носом в руки, булькающе вздохнул, собирая рукавами первые слезы. Хлюпнул громче, стараясь спрятать звук в себе, чтобы не тревожить маму еще сильнее. А после, будто не в силах сдерживаться, заплакал так громко, как только мог, затрясся над раненой душой, лелея свою скорбь, упиваясь ею, чувствуя ненависть к себе всем своим естеством. В Сумеру начался сезон дождей — небо плакало вместе с ними, мрачное, свинцовое — оно прятало в себе макушки вековых деревьев и светлую полосу неба у горизонта, укрывало солнце, будто также кутая то в грозовой похоронный саван. Отца не стало, и вместе с ним не стало Кавеха — никто не мог его спасти. Никто не хотел его спасать. — Слышала о недавнем инциденте на Турнире даршанов? — слова за книжным шкафом звучали приглушенно и смазано, но Кавех, припавший спиной к древним фолиантам, слышал каждое из них, будто сглатывал его вместе с мечущимися паническими мыслями. — Муж госпожи Раны, да? — У них был ребенок… — Кшахревар требовал ее срочного присутствия недавно, но она отказывалась покидать дом, сидела там взаперти, как в тюрьме. Преподаватели говорят, что… — чужие голоса просели, в ушах Кавеха появился колющий вакуум, в последнее время это случалось все чаще и чаще, новости, будто лесной пожар, пробегали по всему Сумеру, но в Академии от них было не сбежать, как ни пытайся, — …А буквально недавно она отказалась от всех предыдущих заказов и в скором порядке уехала, Мудрецы были просто в ярости. — Такое горе, на самом деле, представь, стоять на вершине всего архитектурного дела, иметь успех и потерять все один миг из-за несчастного случая… «Заткнитесь.» — Я бы не смогла оправиться, честно говоря… «Замолчите.» — Нужна ли в таком случае семья? Ученые не всегда держатся обособленно, но потерять весь опыт разом… Такие риски… «Прочь! Прочь! Прочь!» Кавех съехал вниз, сбивая руками часть томов и скидывая их на мраморный библиотечный пол, окружая себя пыльным облаком и затхлым запахом отсыревших рукописей. От этого действительно было никуда не деться — сплетни, слухи, доводы, ненужное жалящее мнение — ими сдавливало со всех сторон, зажимало чувства в тиски грудной клетки, бороться с собой или с окружающими казалось чем-то непосильным. Дыхание в миг участилось, одышка, казалось, начала сгрызать легкие изнутри, проедать их насквозь, пускать волну жара по скрюченному, зажатому и забитому в угол телу — жечь так, что становилось дурно от любого лишнего движения. Зубастая пасть страха раззевалась все сильнее и сильнее, Кавех чувствовал, как от лица разом отхлынули все краски, даже бледный гневный румянец выбелился, посерел, кислый привкус тошноты заполнил рот и стал лакмусовой бумажкой надвигающегося удара — необъятной волны беспомощности, которая вот-вот должна была накрыть с головой. — И до этого было понятно, что в Академию поступает кто не попадя, но сейчас это становится особенно ясно. Если не получается сдержать сплетни, обсуждайте их где-нибудь за пределами библиотеки, вашего присутствия и без того слишком много. Кавех, едва не задохнувшийся, вскинул лицо и стукнулся затылком о деревянный выступ полки — девичьи голоса разом замолчали, погребенные под грубым сторонним упреком, от стены до стены задребезжала тонкая пелена тишины. Взгляд, смотрящий на него сверху вниз, принадлежал незнакомому мальчишке — низкому, тонкому и твердому, как стальной стержень — и глаза у него были такие же — стальные, магнитные, безумно умные — весь мир крутился вечностью, опадал глухими звездами, а его глаза оставались спокойными и светлыми, как далекий луч маяка в ночи. Молчание между ними было густым и зыбким, Кавех глядел на мальчика, мальчик — на Кавеха, словно ожидая от него первого слова или неловкого толчка к началу действия. Но горло вновь сжали подступающие слезы, встали комом поперек, а губы, закушенные, никак не могли произнести простые слова благодарности. Спустя время — минуту, две, пять, целую бесконечность — незнакомец присел напротив, подгибая колени и собирая светлыми одеждами часть пыльного осадка, а после потянулся вперед, приникая совсем близко — на мгновение Кавех действительно подумал, что он собирается его обнять со всей бесцеремонной жалостью — но тот лишь осторожно поднял одну из лежащих рядом книг, провел пальцами по обложке, стряхивая часть мусора, вновь поднялся на ноги, возвышаясь над Кавехом и прижимая к груди потрепанный томик. — Ты хоть знаешь, насколько она старая? Если пришел в храм знаний, будь добр, прояви к этим знаниям самую малость уважения, подними с пола все, что уронил и расставь обратно по местам. Кавех молча моргнул пару раз, будто пытаясь понять, не ослышался ли он. Но кроме них в этом скрытом закутке никого больше не находилось — это была самая дальняя секция, спрятанная от случайно забредших студентов нагромождением неразобранных манускриптов, мемуаров и древних исследований — широкое окно, пропускающее яркие солнечные лучи, являлось единственным источником освещения, витражные фигуры оседали цветными бликами на пустующие выемки книжных шкафов — здесь было уютно и комфортно. Мальчишка отступил назад на несколько шагов, выглядывая за угол стеллажа и приподнимаясь на носочки для лучшей видимости: — Их там уже нет, — сказал он, вновь обратившись к Кавеху, — Какой в этом смысл — прятаться и продолжать слушать? Невозможно закрыть рот всей Академии разом, но если ты ответишь им, то они, по крайней мере, начнут немного думать, прежде чем его открывать и попусту болтать. Моя бабушка всегда говорила: важны лишь факты, все остальное — бездоказательная шелуха. Кавех замер, не сводя глаз с незнакомца, так и не найдя в себе решимости ответить ему. Однако мальчик, видимо, и не ждал ничего подобного, он развернулся и вышел из небольшого закутка, потряхивая темно-зеленой академической мантией, оставляя после себя странную атмосферу недосказанности. Было в остаточном ощущении его присутствия что-то такое неясное… Будто в отражение души Кавеха кинули камень, и та пошла водной рябью. Книги. Он попросил убрать за собой скинутые на пол книги. Кавех почувствовал, как под ребрами быстро-быстро забилось сердце, грозясь вот-вот выскочить наружу, по венам, разносясь, словно бы заискрилось жидкое электричество, нос протяжно, глубоко втянул воздух. Следовало начать с красного бархатного фолианта, страницы которого склеились временем и пошли волной — Кавех поправил академический берет и уверенно взял книгу в руки, выискивая нужно узкое пространство между третьим и четвертым томом чуть выше собственной макушки. Незнакомец забрал первый из пяти, стоящих в разрозненном порядке, надеясь, очевидно, прочитать и все остальные. — Спасибо, — запоздало вылетела тихая благодарность. Кавех вернулся домой только в прозрачных сумерках, когда вечерние фонарные огни залили улицы Сумеру тусклым рассеянным вниманием. Он прошёл внутрь на негнущихся прямых ногах, словно его придавливал собой звездный небесный купол и единичная скорбь. Академическая мантия, мнущаяся и лёгкая, легла на резные плечики вешалки, обувь ровно встала на стойку, практически пустующую. Со смертью отца и отъездом мамы исчезла большая часть вещей, которые наполняли пространство дома теплом и беспорядком — любая одежда теперь казалась обособленной, отделенная от кучи цветных хлопковых маминых накидок и отеческих строгих сари. — Я дома, — сказал он в тишину комнат, замер на мгновение перед черным коридором — темнота спрятала в себе стены и нечеткие контуры лестницы, а потому казалось, что одиночество внутри разрослось и стало гигантским и всеобъемлющим. Кавех оглянулся, провёл носом по комнатному затхлому воздуху, будто надеясь уловить аромат горячего свежего карри, но внутри засвербел душный сжатый запах. Есть было нечего, деньги, оставленные мамой, всё ещё были нетронутыми, лежали в хрустальной чаше где-то в глубине родительской спальни. После занятий в Академии обязательно следовало сделать домашние задания, следом за ними — провести неспешную уборку. Тряпка в руках сбивалась в мокрый запутанный ком, а руки дрожали то ли от холодной воды, которой мальчик мыл пол, то ли от перепадов давления — в голову ударяла крошащая мигрень, носом шла кровь, капая на чисто вымытые доски. Убираться приходилось по второму кругу. Чуть позднее, пошатываясь недосыпающей тенью, Кавех упал лицом в собственную кровать, зарылся носом в мягкие свежие одеяла и складки подушек, чтобы глаза ни за что не цеплялись за бездонные прощелины дверей, чтобы не видеть молчания других комнат. В груди снова резко защемило, Кавех сполз ниже, чувствуя, как в уголках глаз собираются непрошенные слезы, как припекают и тяжелеют веки, как дыхание останавливается на полпути до нового выдоха и заседает внутри резким скрипичным ключом. Голова, съезжающая по наволочке все ниже и ниже, в конце концов прижалась к холодной простыне. Дозволенная минута отдыха невольно растянулась на полчаса, полчаса вылились в полноценный некрепкий сон — перебойный всхлипами и мучающей сердце тревогой. Во сне сизые фигуры — папы и мамы — переговаривались между собой, сидя за круглым гостиным столом. Кавех не подходил к ним ближе, чем на расстояние двух вытянутых рук, не садился рядом, не вставал за крепкими спинами. Он наблюдал со стороны за тем, как задорно журчаще смеялась мама, как улыбалась она прорезанной в дымке улыбкой, как отвечал на её смех счастьем отец — наблюдал и чувствовал, как небесный купол с плеч обрушивается вниз и рассыпается искрами. Просыпался Кавех также, как и засыпал — в слезах. Последние месяцы такое заброшенное состояние становилось перманентным. «Рано или поздно, — думал он, глядя в потолок припухшими провалами глаз, — Я перестану плакать. Или умру. » Мысли о смерти, странно привычные для ребенка, теперь преследовали его практически постоянно, становясь частью обыденной жизни. Они облепляли ноги, вешались на шею тяжелой петлей, забивались под ногти острыми иглами и приходили вместе с ежедневным беспокойством. Кавех одевался с утра, умывался проточным источником, задерживаясь лицом в воде дольше необходимого, доводя себя до бескислородного головокружения. Он садился на кухню за пустым столом, покачивая недостающей до пола ногой, чувствуя, как живот голодно стонет и хочет есть. Он выходил на людную улицу, крепко прикрывая за собой дверь и опускал глаза вниз, потому что знал, что люди смотрят на него. Все они постоянно провожали его шепотом, обсуждая то, чего Кавех надеялся больше никогда не слышать. Все они его жалели — и это было самым отвратительным, потому что незаслуженная жалость превращала мысли в топкие болота. Но вчерашний мальчишка — тот самый, из библиотеки — таким совершенно не казался, в его уверенности не было ни толики сочувствия, только некоторое безучастное понимание, словно он, стоящий в окружении ярких витражных лучей и бесконечных книжных стеллажей, безмолвно вселял уверенность в том, что все будет идти так, как того захочет сам Кавех. Ни хорошо и ни плохо, но так, как получится повернуть. Ноги в легкой обуви продувала ранняя утренняя прохлада, но на Большом базаре, через арочный проход которого Кавех спешил, отправляясь на учебу, всегда стояло невыносимое душное пекло, людей было так много, что среди толпы торговцев, танцовщиц и первых покупателей, пришедших за свежим товаром, было попросту не протолкнуться. Высокие и говорливые — они кричали громко, споря о ценах, болтая о последних новостях всего Тейвата, торгуясь за лишние метры шелков и расписанную голубой мехенди керамику. Рыночная жизнь Сумеру всегда была такой — стремительной и игривой, непокорной, как стихийное бедствие. — Папиросы, табак! — громогласил усатый мужчина. — Говяжий стюдень, говяжий стюдень! — зазывала торговка в разнотканном, пестрящем платке, отгоняя от товара мошек и любопытных маленьких детей. Кавех протискивался и обходил особенно плотные очереди, цепляясь ухом то за один, то за другой выкрики — разложенных товаров было так много, что запахи смешивались от прилавка к прилавку, нос забивался остротой приправ, сладостным дурманом фруктовых вин, запахом копченого мяса, стойким и въедливым ароматом иноземных духов — но среди всего этого разнообразия особенно притягательно пахла свежая выпечка у дальнего прилавка, очередь к которой давно сместилась в огромную окружающую пекаря толпу, то смещающуюся ближе, то рассыпающуюся прочь приливными волнами. Оставшийся в сумке десяток моры призывно звякнул, Кавех, до этого ловко избегающий любой тесноты и лишних прикосновений, споткнулся на ровном месте, запутавшись в собственных ногах, получил явный болезненный тычок в спину, едва не стукнулся о плотный скрученный ковер, обхваченный сильными оголенными руками, внезапное столпотворение подхватило его в общий вихрь и унесло в сторону, резко покачивая то влево, то вправо. Мальчик терялся за высокими мужскими и женскими фигурами, он не видел ничего дальше чужих плеч и мельтешащих рук, но не оставлял попыток вновь выбраться на свободный участок рынка, выклиниться из нестройного многоголосого ряда. Запах свежих экмеков с кунжутными семечками, запеченных рогаликов, тонкого, хрустящего лаваша и мягкого чапати стал настолько близким, что, в конце концов, Кавех попал прямо к крытой пекарной лавке, жар которой во сто крат превышал жар всего Большого базара. Мора лилась рекой из чужих рук, пальцы мяли купленный хлеб, глаза разбегались от изобилия пышных, румяных булок, и живот, до этого легонько стонущий от голода, завыл так сильно, что Кавех почувствовал на щеках и шее нервный алый румянец, окативший кожу словно кипятком. — Разбирайте скорее новую партию! — Хозяин, сколько за османтовые пури? — Двадцать моры, но такой красавице сделаю скидку! Над толпой пронесся раскатистый смех торговца, красавица — взрослая тучная женщина с бусами у шеи, разулыбалась и зарделась, принимаясь выискивать по карманам нужную сумму. Вновь невольно вспомнился мальчишка из библиотеки и неуслышанные им слова благодарности. На полке оставалось еще четыре крупных, толстых тома, и Кавех, решительно скидывая с плеча сумку и протягивая мужчине зажатые в ладони золотые монеты, думал, не переставая, о том, как они вновь смогут встретиться в том тихом книжном уголке. — Юным умам нужно хорошо питаться! — вновь громким хриплым голосом пробасил торговец, стараясь перекричать превосходящую стену гама, — Отведай наш лахмаджун и возвращайся еще! Ценник на овощные пиде в несколько раз превышал отданную мору, но взгляд хозяина был таким теплым и улыбающимся, что рука Кавеха, удерживающая горячую выпечку, невольно потянулась, в попытке вернуть ему отданные лепешки. — Держи-держи, и только попробуй не доесть все до конца! — Спа… — Кавех запнулся на полуслове, — Спасибо! Вновь протискиваться меж покупателей ему не пришлось, они расступились перед ним, пропуская наружу, на свежий воздух, тяжесть которого больше не казалась настолько плотной и удушающей, а после вновь сомкнулись в единое полукольцо. Выход у рынка являлся зеркальным отражением входа с западной стороны и вел напрямую к нужной крученой дороге — та, сворачиваясь змеей, поднимала мальчика все выше и выше, пока бурление рынка окончательно не сменилось на студенческий галдеж у белокаменных стен Академии. Даже сквозь уплотненную ткань сумки лахмаджун приятно грел бедро, когда Кавех, вышагивая и поднимаясь ближе к раскрытым вратам, спешно перескакивал в голове со сложных расчетных задач на мысли о вчерашнем незнакомце — он ведь даже не знал, к какому даршану тот принадлежал! А если он не вернется сегодня в библиотеку, или, того хуже, придет туда раньше или позже самого Кавеха? Помотав светлой головой из стороны в сторону, мальчик взобрался по ступеням, неловко переставляя ноги, и окончательно скрылся под высоким сияющим куполом центрального зала, убегая вглубь запутанных кабинетных лабиринтов. Он уже запаздывал на первое занятие, но его учитель — человек из раза в раз не изменяющий своим непунктуальным принципам, наверняка запаздывал еще сильнее. В закрытых классах под гнетом солнечного света начинали плавиться даже неприхотливые пустынные цветы, ученическая одежда промокала насквозь, впитывая липкий пот, кожа лица неприятно поблескивала, Кавех вытирал влажнеющие ладони о штанины каждые пять минут, едва досиживая последние полчаса занятия — в такие дни, палящие и кипучие, чертежи уплывали куда-то в сторону расфокусированного взгляда. Ресницы едва посильно удерживали сонное ленивое сознание. Библиотека, в противовес тому, всегда прохладная и полупустая, становилась настоящим спасением от летнего тропического зноя — учеба в ней приятно освежала и расслабляла. Многоэтажная, многоликая — она тянулась вверх бесконечными полками и подъемами, уходила так далеко ввысь, что, казалось, упиралась верхними пиками в самые облака и пронзала их насквозь. Кавех знал — многие студенты Академии совершенно не интересовались практическим опытом и умениями, щедро даримыми шестью даршанами, ведь главную ценность всех собранных знаний Тейвата представлял Дом даэны — того количества книг, что хранились там, не было более ни в одной библиотеке мира, такой огромной и великой она была. Каждый ее угол, каждое разветвление, все стремилось к учению и уходило корнями в глубокую древность. Она вызывала самый настоящий трепет, желание постичь каждую из хранимых тайн, но сам Кавех, как бы совестно ему не было, приходил сюда вовсе не ради познания искусства архитектуры — в Доме даэны было так много места, что спрятаться от всего окружающего казалось самым простым и легким делом. Затеряться внутри, срастись с общемировым порядком, исчезнуть в хаосе знаний. Мальчик пробежал по лестнице, скрытой неприметным поворотом, пролетая один лестничный пролет за другим, все сильнее и сильнее подгоняя себя к нужному месту. В голове быстрым темпом проносились названия пособий, номера справочников, узкие и широкие корешки фолиантов, расставленных в расстроенном порядке — рукописи мелькали цветными отделками, пока он стремительно петлял между ними. Ближе к неприметному закутку Кавех остановился, сбитое дыхание качало грудную клетку, рубашка, все еще влажная, неприятно приталено притиралась к спине и щекотала чувствительные лопатки. Сменив быструю походку на медленный и неспешный шаг, Кавех нерешительно преодолел последние метры и заглянул за угол стеллажа, надеясь на вторую встречу и вместе с тем желая никого там не увидеть. Он сидел у окна, подставляя второй том — неужели успел прочесть первый за день? — солнечному освещению, привалившись к пустой стене и скрестив ноги на все том же перепачканном пыльном полу, и не обращал никакого внимания на появившегося, словно из ниоткуда, Кавеха — мальчик мерно бегал глазами по громоздким безабзацевым строчкам, аккуратно переворачивал страницы, поддевая их подушечками пальцев и мягко перекладывая листы. Воспользовавшись подвернувшимся шансом, Кавех принялся пристально разглядывать незнакомца. Тот определенно был младше на пару-тройку лет, это легко угадывалось в острых угловатостях тела и еще по-детски пухлых щеках, но нахмуренный взгляд, строго сдвинутые брови и серебряные волосы будто прибавляли ему возраста. Чуть сощурив глаза, Кавех заприметил круглый посеребренный символ даршана — рогатого быка и скрученный свиток — мальчик определенно учился на Хараватате. — Ты прожжешь во мне дыру, если продолжишь смотреть не моргая, — неожиданно произнес субъект кавехавского изучения, при том все также не отрываясь от чтения. Первым, проснувшимся в Кавехе желанием, было защитить собственные честь и достоинство, встать воинственно и упрямо, ответить, что он вовсе не смотрел на непонятного мальчишку, что ему — занятому и взрослому — до подобного не было никакого дела. Но сказать такое вслух Кавех не решился, лишь присел совсем рядом — с правой стороны от окна, ближе к манускриптам, и протянул короткое: — Меня зовут Кавех. — Аль-Хайтам, — без особого пыла, с явной пронизывающей голос неохотой представился тот в ответ, и у долгих размышлений Кавеха, помимо голоса и морозящего спокойствия, появилось полноценное имя. Имя тому, как не погляди, очень даже подходило. Между ними повисла тонкая нить неловкого молчания, разговор с занятым Хайтамом как-то не клеился, мальчик сидел неподвижным бронзовым памятником самому себе, такому безрадостному и задумчивому, периодически перелистывал страницы или незаметно чихал от поднятой в воздух пыльной массы. Пол был жестким и холодящим, Кавех ерзал на нем, стараясь поудобнее усесться, но, в конце концов, сдался и подобрал под себя ноги, спешно протягивая руки к валяющейся рядом тяжелой сумке. Лахмаджун, в пропитанной маслом шуршащей бумаге, пах все также великолепно, как и утром — сборными тушеными овощами, жаром угольной печи и свежим хлебом. Он приятно ложился в руку тяжестью, и Кавех, не давая себе шанса вновь голодно вздрогнуть, поднес его ближе к книге аль-Хайтама, дружественно протягивая выпечку без лишних объяснений. — То скидываешь книги с полок, то приносишь сюда еду — — Это тебе, — прервал мальчишку Кавех на середине строгой выговаривающей тирады, — За вчерашнюю помощь. — Я не сделал ничего особенно из того, что не смог бы сделать ты сам. — Я не люблю оставаться в долгу, поэтому тебе придется это взять, — Кавех приблизил лахмаджун к книжному обрезу, грозясь оставить его жирным пятном на нижних частях страниц. Аль-Хайтам тяжело вздохнул, вобрав побольше воздуха в легкие, потом вздохнул еще раз, перебарывая в себе явное недовольство и раздражение — он прервал чтение на очень важном и очень интересном моменте, оставляя мысль автора незаконченной на половине. В любом случае, у него, кажется, вообще не было никакого выбора — Кавех смотрел настойчиво своими тускло-красными глазами и нетерпеливо поджимал губы. Первый пробный укус отхватил лишь самый край мягкой лепешки, осыпая подрумянившуюся корочку мелкими крошками на пол, аль-Хайтам жевал медленно и вдумчиво, забавно дергая носом. С потугой сглотнув, он прекратил есть вовсе. — Кусок в горло не лезет. — Почему это? — внутри Кавеха словно разом все упало, сердце беспокойно екнуло, а в голове стали рождаться одна за одной грустные, нехорошие мысли. «Я снова… Снова сделал что-то не так? Ему не понравилась моя благодарность?» «Или он и вовсе не любит выпечку? Я ведь даже не спросил, ест ли он что-то такое в принципе!» «А может лахмаджун был так плох?» Беспокойство нагнетало все сильнее и сильнее, Кавех смежил веки, а его ресницы — длинные и белесые — мелко задрожали, отбрасывая на щеки причудливые трепещущие тени. Он ведь не хотел причинять никаких неудобств, только вернуть оказанную помощь, но в итоге получилось так, что аль-Хайтам остался еще более недовольным, чем был во время появления Кавеха? Не стоило, совершенно не стоило подходить к нему сегодня или заговаривать с ним — чувство вины нахлынуло разом, погребая все окружающее и самого мальчика под своей полновесной, грузной волной. Досада и обида на самого себя защипали глазную склеру… — Ты смотришь так, словно не ел ближайшую сотню лет, так и подавиться несложно. Либо отвернись, либо садись рядом и поешь тоже. Распахнув глаза, Кавех вперился в аль-Хайтама удивлённым взглядом, аль-Хайтам уставился на него в ответ, откусывая ещё один кусочек от лепёшки и прихватывая зубами сочные овощи — эти переглядки становились основным показателем понимания, мостом, растягивающимся между ними. После Хайтам разломил лахмаджун, пачкая пальцы в пестреющем специями соусе, и вложил в руки Кавеха бóльшую часть выпечки, оставляя себе одну треть от всего теста — они сидели здесь, в маленьком библиотечном углублении, сталкивались решительностью, будто вели между собой личную войну. И от всего этого — от парнóго дня, от зелёных, глубоких глаз, даже от простого и короткого «возьми» становилось так щемко внутри, что Кавех ломался, как ребёнок, ломался, как человек, ломался, как кто-то живой, чувствующий и эмоциональный. Первая еда за последние четыре дня была вкусной — до ужаса вкусной — Кавех старался не спешить и есть также чинно, как делал это аль-Хайтам, но ощущая языком нежную мякоть томатов, твердость кунжутных семечек, шинкованные, тушеные полоски капусты, сдерживать себя становилось всё сложнее — набитые едой щеки пачкались масляными разводами, и аль-Хайтам, со скрытым интересом наблюдающий за голодным учеником, никак этого не комментировал. Его серьезность становилась похожа на размеренное спокойствие, отложив в сторону вещи, они ели овощную лепешку — одну на двоих — в полной тишине, иногда прерываемой довольным сытым сопением Кавеха. И каждый новый укус казался насыщеннее, лакомее предыдущего — такой была разделённая вместе пища, Кавех так давно не ощущал этой приятной наполненности, дружеской атмосферы, он забывал, насколько истосковался по обычному уютному теплу, и даже аль-Хайтам, казавшийся холоднее стылой воды, грел своим присутствием, пробирая до самых костей. — Если будешь так спешить, то подавишься. — То ешь, то не ешь, тебя вообще не поймёшь, — в перерывах между жеванием выдавил из себя Кавех, действительно едва не подавившись. — Ты с даршана Кшахревар, у нас, конечно, говорят, что вы немного дикие, но никогда не думал, что мне придется с этим согласиться. — Слышу от кого-то с Хараватата! — И что в моем даршане тебя не устраивает? — Ничего-ничего, но о вашем… непостижимом индивидуализме во всей Академии складываются легенды. — Не сравнивай чужую дурость и мои личные принципы, между ними разница такая же, как, допустим, между речной жабой и Архонтом. В тишине библиотеки прозвучал первый хрипловатый смешок. В лице аль-Хайтама ничего не изменилось, но в сияющей радужке мелькнуло что-то — всего на миг — Кавех, легко улыбающийся, ни за что не смог бы этого заметить.