Мой новый Вавилон

— Итак, загадка: вещь, которая есть в каждом регионе? — Единая экономическая зона. — …Ответ, вообще-то, цветок-сахарок, но твой тоже засчитывается. Волосы Кавеха блестели золотом, в плавающей солнечной дымке его фигура казалась размытой и нечеткой, глаза немного слезились — ближе к предвечернему времени лучи проходили через южные окна и заливали часть библиотеки потоком света, казалось, будто под самым куполом Дома даэны крошевом осыпались первые дикие звезды. Аль-Хайтам расставлял прочитанные учебники по своим местам, поглаживал корешки с неприсущей ему нежностью и осторожностью, временами перебирал страницы, потирая изогнутые углы пальцами — в этой ленивой и тягучей обстановке они сидели без малого несколько часов, после внезапной — но в который раз ожидаемой Кавехом — встречи. Последние дни все до одного проходили бестолково и спокойно, библиотека вбирала в себя все лишнее время, проводить которое наедине с собой Кавех отказывался. Для него была видна та огромная разница, которая разделяла тишину одинокого, стылого дома и тишину послеучебной Академии — и сумерки в доме были холоднее, и еда — жестче, и даже молчание — тяжелее и невыносимее. С аль-Хайтамом молчать было приятно, тот никогда не игнорировал Кавеха намеренно, но отвечал на все его пространные размышления и загадки с самым серьезным видом, слушал любую болтовню, даже если и кривил брови в приступе недоумения — он принимал все это с покорностью и никогда не возражал против чужой компании, несмотря на то, что по общему виду и замкнутому поведению явно давал понять свою незаинтересованность во всех остальных студентах, иногда нагонявших их в запутанных библиотечных хитросплетениях. — Глупо, любой из других ответов — интернациональные определения, территории, региональные границы — подходит, как решение. — Неужели твои родители не загадывали тебе детских загадок? — протянул Кавех вопросительно, поворачиваясь в его сторону, и волосы, наэлектризованные, в тот же момент прилипли прядями ко лбу. — Определенно нет. — Слишком категорично! — Ни в коем случае, — Хайтам позволил мягко протестующе толкнуть себя в плечо и едва заметно приподнял правый уголок губ с невидимой для Кавеха стороны лица. Кавех улыбнулся тоже, но разрез его губ немного дрожал, складываясь в кривую нервную линию — чем сильнее за горизонт опускалось солнце и чем ярче начинали загораться первые фонари и лампады нижних этажей, тем сильнее нутро пронизывало чувство беспокойства и беспомощности, так бывало, когда необходимость идти домой ядовитой пилюлей всасывалась в кровь и перебивала болтливый язык. Каждый день тоскливое ожидание окружало Кавеха с конца утренних занятий до последнего разрешенного часа в Доме даэны, — печаль всплывала на перекрестке дорог — аль-Хайтам терялся в переулках, а Кавех, оставленный, провожал его удаляющуюся фигуру взглядом, именно тогда в голове всплывал настоящий подсознательный ужас. Родителей не было дома. Дома не было никого. И Кавеха, как только он переступал порог, тоже не становилось. Но идти больше было некуда — а потому, досиживая последние по-настоящему свободные часы и бессмысленным диалогом расслабляя закостенелое тело, Кавех будто оттягивал момент расставания, готовил себя так, словно скоро наступало самое время шагать до пропасти. Все сильнее хотелось поймать остатки дотлевающего дня, засыпать аль-Хайтама кучей вопросов, разговорить его и слушать до тех пор, пока слушать получалось в принципе. «Почему ты каждый день ходишь читать сюда, почему не берешь книги на дом?» «Надоедаю ли я тебе?» «Давай увидимся завтра?» Решимость предательски затухала, как фитилек свечи. Кавех постно разглядывал пространство перед собой, но глаза нет-нет, да посматривали в сторону высоких стеллажей, книги на которых, будто детали мозаики, вставали на нужные места, разделялись по авторам и темам, составляли единые группы — аль-Хайтам работал старательно, несмотря на апатичное безрадостное лицо. Было легко понять, что вся эта рутина доставляла ему некоторое удовольствие, мальчик структурировал знания, а следом за ними структурировал и собственные мысли, разбирал себя по частям и собирал обратно, будто разгадывал внутреннюю головоломку. Но полки чуть выше все еще оставались нетронутыми. — Ты не можешь дотянуться, — щелкнуло понимание, — Ты слишком маленький… — Я все еще расту, — голос Хайтама отдавал неудовлетворенностью, будто рост являлся самой противной и неустранимой из его нынешних неприятностей. — Я могу достать или сложить для тебя верхние книги, если ты попросишь, для меня это не проблема. — Проблема появится, если однажды мне понадобится, допустим, что-нибудь отсюда взять, а тебя не будет в библиотеке. Вся необходимая литература должна находиться в доступном для меня месте. — Почему меня не должно быть в библиотеке? — Кавех удивленно приосанился, потому что, действительно — будто у него вообще был выбор, куда направляться после лекционных занятий. Библиотека была настоящей крепостью, непреодолимым бастионом для всего, что по-настоящему беспокоило изо дня в день. Вокруг было так много чужих размышлений, что его собственные просто в них прятались. — Иногда я учусь здесь по ночам, а ты уходишь во время закрытия. Так вот, возвращаясь к моему изначальному тезису: если однажды ночью мне понадобится взять книгу с верхней полки, а тебя не будет в библиотеке, потому что ты будешь спать, я не смогу получить доступ к нужной мне информации, — аль-Хайтам показательно вставил последний фолиант в длинный полочный ряд и удовлетворенно выдохнул, любуясь проделанной работой. Он даже не взглянул наверх, смиряясь с книжным беспорядком, царившим там, стараясь сделать вид, что ничего выше его собственного роста и протянутой вверх руки не существовало. Каким, должно быть, по-настоящему огромным аль-Хайтаму казался весь Дом даэны с его ветвистыми перепутьями в коридорах, объемными потолками и бесконечными рядами книжных стеллажей. — Погоди-погоди… В смысле ты остаешься ночью? Как тебя вообще сюда пускают? — А никто не говорил, что архивариусы знают о моем присутствии. — Но родители наверняка беспокоятся, разве нет? — Кавех выжидательно покосился на аль- Хайтама, — Они совсем тебя не ищут? — У меня нет родителей. Кавех клацнул зубами так сильно, что его нижняя челюсть затрещала в импульсе боли — до того неожиданным и бесцветным казалось чужое открытое заявление. Каждое слово отдавалось в голове металлическим лязгом, вставало поперек сердца и немного давило в области груди, там, где, должно быть, вместо тепла у мальчика разрастался ледяной припай. Кавех чувствовал аль-Хайтама странно обезличенным, а себя — внутренне обнаженным, он не понимал, что стоило говорить вслух, а что никогда не должно было выйти за пределы его мыслей, слова заплетались и путались, одно перебивая другое, нервным тиком дергалась надбровная дуга, и ладони, ранее сухие, покрывались легкой испариной. В конце концов молчаливая пауза затянулась в крепкий узел, и Хайтам, безразличный к собственно сказанному, вновь потянулся к книгам, собираясь покинуть одну библиотечную секцию и направиться к диаметрально противоположной, чтобы оставить Кавеха один на один с его беззвучными сомнениями. — Тогда… — голос пропустил заметную волну дрожи, Кавех прокашлялся, скрывая этим свое переживание, — Почему ты продолжаешь учиться тут по ночам, если можешь забрать книги домой и заниматься в тихой и безопасной обстановке? — Под куполом Дома даэны есть телескоп, самый большой из тех, которые можно найти в Сумеру, но для доступа к нему нужно персональное разрешение, мудрец ртавахиста считает, что у меня нет никаких причин для его получения. В любом случае — там никогда никого нет, а потому это решение кажется мне слишком… необоснованным. — Необоснованное или обоснованное, но если тебя поймают за нарушением правил, то легким наказанием отделаться не получится. — Это не важно. Знания стоят для меня превыше всего, и, если их цена — обычное исключение, это не станет для меня чем-то смертельным. И они не узнают, если ты не проболтаешься кому-нибудь о нашем разговоре. — Мне кажется, у тебя обо мне какое-то неправильное мнение, — Кавех недовольно засопел, нагоняя аль-Хайтама в узком проходе и подхватывая из его рук часть книг, поддерживаемых подбородком мальчика. Длинная стопка сократилась наполовину и легла в пальцы отягощающим весом, Кавеха смерили быстрым осторожным взглядом, самым близким к понятию благодарности. — У меня нет о тебе никакого мнения, но твой факультет дает часть очевидной характеристики. — Опять ты заладил про Кшахревар! Аль-Хайтам оставил чужое недовольство без внимания, при том откровенно потешаясь над забавным выражением негодования — его эмоциональный спектр никогда не отражался на подернутом сдержанностью лице, но зеленые глаза завораживающе светлели радужками и щурились в уголках, отражая все то невысказанное прямо удовлетворение. Кавех никогда не умел сдерживаться и все его мысли, цели, идеи и планы буквально отпечатывались на коже — он кривился, когда был раздражен, улыбался, когда чувствовал выжигающее нутро счастье, плакал от боли и тоски — наклонялся туда, куда звал переменчивый ветер настроения. И тем интереснее с каждым днем становилось общение с отличным и непохожим на него самого мальчишкой — аль-Хайтам позволял Кавеху видеть лишь то, что хотел показать на самом деле, был искренен, но в удобной для себя степени, приоткрывал задворки чувств тогда, когда сам к тому подводил разговор — он был идеально выверенной спроектированной башней, отшлифованной от камня к камню, стремящейся достичь самых вершин в погоне за небесным знанием. Но Кавех глядел на него сверху вниз и видел серебряные вихры волос, торчащие у затылка, тесный, худощавый контур плеч, и чувствовал, что все являлось намного более простым, чем казалось ему — или кому бы то ни было — на первый взгляд. Аль-Хайтам был ребенком, смотрящим по ночам через огромные линзы телескопа на ночное небо, он был сумасбродным охотником за истиной, кем-то по-настоящему гениальным и интригующим. — Я хочу сходить с тобой поглядеть на звезды, — наконец-то выдохнул Кавех, и это его желание — простое и легкое, как птичье перо, стало первым искренним желанием за последние несколько месяцев. Наверное, аль-Хайтам прочитал в нем что-то такое гораздо-гораздо раньше — он молча кивнул головой в знак согласия, и продолжил свой путь. Кавех шел за ним следом, стараясь не отставать и не терять мальчика из виду. Мраморная лестница заканчивалась на последнем этаже практически в самом верху, выше, должно быть, находился только кабинет действующего Великого Мудреца, скрытый от посторонних глаз. Аль-Хайтам вел его уверенно и быстро, в то время, как все вокруг погружалось в непроглядную темную пелену — затененные тропы петляли и заворачивались кольцами, тусклый свет кристаллов искривлял и морочил пространство вокруг — то расширяя и удлиняя его, то сводя все к одному крохотному освещенному месту. Кавех сбивчиво дышал через раз, сильнее стискивая зубы, но крался со всей осторожностью, на которую он когда-либо был способен, аккуратно перешагивал разбросанные рукописи, глушил болезненное шипение при столкновении с острыми углами столов. Они прятались в тихом книжном закутке до тех пор, пока тяжелые двери библиотеки не закрылись до завтрашнего утра с грузным скрежетом — где-то внизу, у неяркой крохотной лампы оставался сидеть дежурящий архивариус, перебирающий бумаги и порой забавно ворчащий себе под нос. Они словно находились в самой настоящей засаде, выжидая нужного момента для дальнейшего осуществления плана — аль-Хайтам читал пятый, последний том из серии, Кавех, не видящий в полумраке ничего дальше собственного носа, тем не менее старательно выполнял домашнее задание из числа тех, которые действительно мог делать наугад — окуная перьевую ручку в чернила, он бездумно расставлял на бумаге случайные числа. По прошествии отмеренного времени аль-Хайтам бессловесно потянул Кавеха за собой, ориентируясь в потемках не хуже бродячей кошки. Обделенный долей нездорового любопытства, Кавех никогда ранее не поднимался в закрытую секцию и уж тем более никогда не осуществлял ничего подобного поздней ночью — он был разумным и осторожным ребенком из числа тех, кого легко было заинтересовать новой загадкой или тайной — а звездное небо Тейвата было самым огромным просторным полем для нахождения этих самых тайн. Неприметная деревянная лестница находилась в самом дальнем запрятанном углу этажа — старая и подрагивающая, она прогибалась под навалившимся весом двух тел, шла ходуном после каждой пройденной ступеньки, готовая вот-вот проломиться пополам и скинуть мальчиков вниз. Но аль-Хайтам продолжал взбираться по ней вполне уверенно, а Кавех, боязливый, не мог уступить кому-то младшему и поднимался следом за ним, нервно хватаясь за новые и новые перекладины, мысленно представляя себе болезненное неудачное падание за черную безднову грань и свои сломанные кости. Что ж, возможно, представлять себе это было не лучшей идеей. «О, Великий Дендро Архонт» — мысленно взывал он после каждого скрипящего звука. Чем выше они взбирались и чем больше перекладин оставляли позади, тем сильнее Кавех ощущал пугающее волнение — время, казалось, абсолютно замедлялось в беспросветном ночном мареве, недолгие пять минут, обещанные аль-Хайтамом в самом начале, разрастались до тянущихся часов и подпитывали паническую тревогу. В конце концов аль-Хайтам исчез. Кавех остановился на мгновение, прощупывая ровную, не дрожащую лестницу, и перепуганно ойкнул, не ощущая перед собой чужого присутствия. Голова немного коротила, и ступени казались некрепкими, и тело — неподъемным, и ситуация — опасной и необдуманной. — Ты застрял? — позвал в полнейшей непроглядной темноте чужой голос — Кавех запрокинул голову вверх, но увидел лишь абсолютное и всеобъемлющее ничего там, куда падал случайный дрожащий взгляд, — Поторопись, — вновь окликнули едва слышно, разрезая начинающуюся уже было панику пополам, словно молнией грозовое небо. Кавех сделал рывок, следом — еще один, лестница скрипела, казалось, с большей силой и потугой, но он старался абстрагироваться, тянулся все выше и выше, пока рука, беспокойная, не зацепилась за пологий отступ. Кавех взобрался, поворачиваясь и падая на пол мокрой от холодного пота спиной, а перед его глазами, в такой близости, что можно было буквально дотянуться пальцами, разливалось огромное звездное море, и краю его не было видимого конца. Ресницы затрепетали, глаза заслезились — звездное море сияло, блестело тысячей световых огней, расступалось приливами у длинной, глубокой рубцовой полосы звездного пути — и их было так много, все они смотрели так пристально, что Кавеху вновь захотелось плакать — слезы, несдержанные, катились по вискам, путаясь в волосах, удваивали, утраивали звезды соленой пеленой — безумный поток жизни, от которого никуда было не спрятаться. Аль-Хайтам любовался ими, пристально рассматривая карту неба через огромный телескоп — тот стоял чуть поодаль и упирался большой круглой линзой в самую темную звездную бездну, писал что-то в своих заметках, после вновь возвращаясь к неотрывному наблюдению. Кавех все так же продолжал лежать. Тело придавливало к земле неподъемной красотой, и все замирало в том мгновении, даже громкий ночной Сумеру с его разящим шумом — тот долетал так высоко, что Кавех, утомленный, мог слышать краем уха чью-то песню, веселый смех, громкий разговор. — Как ты узнал о том, что где-то в Академии есть такое место? — Бабушка рассказала. Три года назад меня хотели отдать сюда учиться. — Но ты, естественно, не пошел. Неужели было настолько сложно? — Кавех сказал это в шутку, аль-Хайтам за все недолгое время их знакомства ни разу не произвел на него впечатление человека, близкого с понятием сложно. Ему было сложно, разве что, дотянуться до верхней книжной полки. — Нет, но мне хватило полдня, чтобы осознать, насколько там неинтересно. Все, кого я тогда встретил, казались мне ужасно скучными, а лекции преподавателей — бессмысленными. Книги говорили за ученых гораздо больше, чем терминал Акаша, и знания в них всегда можно было подвергнуть критике и сомнению. — Наверное, студентов, готовых сболтнуть такую чушь, как ты — один на тысячу. На десять тысяч. Как бы то ни было, ты — удивительный. Но на самом деле нет ничего странного в том, что ничего не смогло заинтересовать тебя в первый день в Академии, когда я пришел сюда в первый раз, я — Кавех подавился словами, затихая. Первый раз в Академию его привел папа — Кавех родился в семье ученых и с детства видел мир таким, каким он бы недоступен большинству других детей — многогранным и сложным, запутанным, огромным настолько, что всей жизни не хватило бы увидеть его весь — но родители всегда старались показать хотя бы малую часть, приоткрыть завесу тайны, подвести его туда, куда сами не смогли бы добраться. И Кавех был им так благодарен, что порой у него не находилось сил сказать, на сколько. Раньше ему не позволяли запирать себя в четырёх стенах — иди и смотри, стремись к тому, чего не могут достичь другие, стремись всем естеством, если того пожелает твоя душа. А если не сможешь или не захочешь, мы всегда будем тут, рядом — стоять позади и поддерживать во всех начинаниях. В том, что теперь приходилось поддерживать в себе желание учиться и жить в одиночку, без чужой помощи, была исключительно его вина. Им стоило меньше его баловать, меньше его слушать. Возможно, тогда сейчас все было бы абсолютно иначе. Внутри с каждым разом все сильнее и сильнее разрасталась паутина трещин. Но аль-Хайтам, прикрывший окуляр ладонью и обративший в сторону знакомого абсолютно ясный взгляд — в звездном отсвете его глаза лучисто искрились — попросту не дал Кавеху погрузиться так глубоко в провалы его мыслей, он будто магнитом притягивал к себе любое его внимание — сосредоточенное, молчаливое, напряжённое, рассеянно-меланхоличное — как сейчас. — Я не помню своих родителей, а моя бабушка умерла недавно. «Если прочитанная книга останется в памяти, то она однажды пригодится», но ни одна книга не говорит мне, как утешать других людей. Мы с тобой чем-то схожи, но я не понимаю твоего горя, а ты, вероятно, не поймешь моего. — Я и не просил себя утешать, — Кавех чувствовал, как его продавливает сквозь этажи Академии прямо в землю — в сырой грунт, закапывает с головой от каждого нового предложения. Аль-Хайтам поступал жестоко, рассказывая ему все это? Был ли в этом разговоре хоть какой-нибудь смысл? Хоть единый? Все брезжило болью. — Если тебе не нужна жалость и не нужно сочувствие, что тебе нужно, Кавех, чего ты хочешь? Люди слишком сложные. Кажется, он впервые произнес его имя. Кавех подумал об этом отстраненно, закусывая внутреннюю часть щеки. Все эти грустные драматичные разговоры — ему неприятно было строить свое горе на них, с силой пропускаемых сквозь себя. Он не стремился ни с кем об этом говорить, слова, высказанные вслух, всегда обретали живую форму. И слово смерть тоже. Непроизнесенное оставалось неизменным, произнесенное — только все разрушало. Действительно, что ему было нужно? Погибнуть? Перестать жить и выкинуть все те надежды, которые в него вкладывали родители? Мама будет плакать сильнее, а мир не изменится — так к чему тогда все это? — Сегодня я хочу смотреть на звезды, я ведь уже сказал. Возможно, завтра ему захочется коснуться щекой бесконечного потока вселенной — этого никто не знал. Не знал этого и сам Кавех — завтрашнее оставалось завтрашним. Аль-Хайтам вновь молча согласился.