Нигредо

      — Тео, милый, ты паталогиг… Пат… — Долли зевнула. — Ебать мою мать. Которой нет. Кстати, прикинь какой был бы пиздец, если бы меня вырастила мать?       — Гибкость женской психики обусловлена материнством, — сонно бормотал Теодор, держа беспроводной наушник близко к губам, — в смысле, необходимостью материнства. Предстоящим материнством. Это физиология. У тебя Нил. Биологически он — женщина. Я не опровергаю то, что он на самом деле мужчина, если что. Я о том, что его мышление повлияло на твоё воспитание, поэтому технически у тебя была мать.       — А ты бы хотел, чтобы у тебя была мать?       — Мои родители во всём меня устраивают.       — Ты не задумывался, откуда ты у них взялся?       — Усыновили ведь, о чём там задумываться…       — О том, откуда ты. Кто тебя создал.       Взгляд Теодора стал осмысленным. Он несколько раз сомкнул и разомкнул веки, глядя на верхушку ноутбука.       — Я считаю, что важна семья, которую мы выбираем. Генетика не повлияла на меня в… Ну типа, я бихевиорист. Убеждённый.       — Низар Каббани.       Теодор зажмурился, пытаясь понять, и наконец выдавил:       — Долли, свет моей жизни, сейчас два часа ночи. Давай… Чуть-чуть плавнее со скачками по темам. У нас рассинхрон получается.       — Видишь, а ты хотел со мной встречаться.       Они говорили по аудиосвязи, поэтому Теодор владел только своим голосом — его рот измученно скривился:       — Ты думаешь, я бы… Не принял тебя.       — Тео, нет. Ты бы меня и с рогами и крыльями принял. Я о том, что… Идеи. Ты не видишь цепочки моих идей, ты не понимаешь систему моих символов.       На другом конце линии звякала посуда. Шаркали шаги — это Джорджия: она почти не поднимала стопы от пола.       — Ты можешь видеть, восхищаться, разбирать, но они для тебя не естественны. Ты с ними не согласен. Ты их не чувствуешь. Зачем нам с тобой, в таком случае, друг друга мучить? Оргазмы? Вибраторы, клиторальные стимуляторы зачем-то придумали. У тебя рука.       Теодор хихикнул.       — Я сейчас сонная, и я знаю, что у меня… Скажем так, что я могу иногда нечутко выражаться.       — Бывает, да.       — Нечуткость тоже… Разная бывает, надо уметь смотреть и видеть. Вот мой, — голос Долли осёкся, затихло трение мочалки о стакан. Когда она заговорила снова, её голос был налит тихой болью, — вот мой Джулиан, например, если смотреть на поверхность… Немногословность легко счесть холодностью. Это, как и многое другое, вопрос доверия. Другого. Вопрос того, насколько твоё несознательное, твоя тень, внутреннее животное и ребёнок, чувствуют и верят в чужие намерения. Понять немногословного или остроумного человека — это усилие. Такие усилия не надо растрачивать просто так. И идеи человека — он с ними будет носиться всю жизнь. Не нужны они тебе — зачем начинать?       — Ты говоришь так, как будто ты всё знаешь наперёд.       — Я знаю, чего хочу, я знаю себя. Да.       — Ты говорила что-то о том, что я патоло… — Теодор сморщился, — па-то-ло-ги-зи-рую. Да?       — Давай сначала вернёмся к генетике.       — Ага.       — Я упомянула Низара Каббани, потому что он написал: подари мне дочь с твоим упрямым сердцем, с ровной твёрдостью твоей мысли; подари детям нашим тёмный свет твоих глаз и яркость улыбки твоей. Пусть, когда мы исчезнем, в наших детях живёт всё то, за что в мою зимнюю жизнь я так полюбил тебя.       Поражённое молчание.       — Пиздец. Боже. Теперь мне обидно, что я ни от кого не родился.       — Ты родился.       — Да, но я никогда не узнаю этих людей.       — Может, это и к лучшему. Ты не думал?       Теодор замер, прислушиваясь к холодному клубку в своей груди.       — Расскажи мне о том, что я паталогизирую.       — Короче, мне сложно слушать, как ты всё пытаешься по полочкам разложить. Убивал, потому что грустил, простила, потому что уровень принятия… Клиническими терминами всё не решишь. Ты с людьми, с обычными людьми, в общении, не врач ведь, а человек. Учись, короче, эмоциональной этике общения. Тебе бы со своей тенью сконнектиться. Ты же, небось, никогда не был мудаком, который что-то просто взял и проебал.       — Конечно, нет.       — Так проеби.       — Долли!       — Ну что «Долли», блин — в жизни надо всё попробовать, надо узнать себя, пока не поздно. Memento же, сука, mori! Это не значит, что надо быть бессовестным мудаком, это значит, что надо выгуливать своих демонов. И не притворяться, что их нет. Сто процентов ведь есть.       Его демоны…       Его демоны были черноглазым горностаем, который до сих пор покинуто скрёбся в груди. Он скулил на чувство обокраденности — ведь он всё сделал правильно; когда ему сказали ждать, он ждал… А потом Долли — его Долли — украли, очаровали, унесли.       Конечно принц бы обозлился на дракона, если бы его выбрала принцесса…       — А у тебя интересный цинизм, — Теодор потянулся за кофе и отпил.       — М?       — Я бы сказал, ты идеалистичнее, чем думаешь.       — Ну здравствуйте.       — Ты с одной стороны твердишь, мол, без разницы на мораль, что хочу, то и ворочу. Вот, бихевиоризм, у тебя тоже. В то же время ты почему-то не стала серийным убийцей. Вопреки всему.       — А зачем мне это?       Шелест воды из крана, звяканье тарелок.       — Нет, правда, зачем? У меня есть работа, у меня есть прогулки, статьи, заготовки — я ведь говорила тебе про тот курс видео-уроков. Я делаю идейный памятник и вострю зубы, готовлюсь копить деньги, чтобы сделать памятник. Он уже убил всех своих обидчиков, мои отцы тоже, тебя пока, к счастью, никто не обижал. Маму Джорджия жалеет.       — Не всегда! — скрипнул голос издалека. Долли нежно окрикнула:       — Душка, она в Массачусетсе! Мне надо будет это в календарь внести! У меня же стажировка через три недели, ну Джо.       — Не надо.       — Тоже хорошо. Ти, ну вот видишь. Кого мне убивать?       — То есть ты бы убила в защиту. Это нормальное продолжение заботы о близких.       Дослушав тяжёлый вздох Долли, Теодор засмеялся:       — У чудовищ не бывает таких прекрасных щёчек, как у тебя.       — Ну мать мою к чёрту, Ти. Ты разубеждаешь меня в том, что я чудовище, или себя? Ты бы не полюбил чудовище?       Тео помолчал.       — По определению — нет. Чудовище неспособно на ответное сочувствие. Это игра в одни ворота, надежда на потенциал перемен, травматическая связь, которая ломает на долгие годы вперёд.       — Значит, мы по-разному понимаем понятие «чудовище».       — Я вижу оступившихся. Не чудовищ.       — Ой, Тео. Ты любишь повторять, что у тебя нет идеализма, что ты всё осознаёшь — так и я тоже. Я не оступилась, я шагнула. Я взвесила свои интересы — интересы близких я сейчас называю своими, и они перевесили чужую жизнь. Это не шаг, на который способен нормальный человек. У меня была статья про профайлеров… Для них понимать людей — работа, они видят набор признаков и патологий, а не человека. Я увидела человека.       Шорох полотенца о её ладони.       — Без травматической связи. Он не хотел убивать меня, а я не хотела умирать.       — Ты бы убила его ради самозащиты? — Молчание. Теодор не успел извиниться.       — Очень сильно бы пожалела, но в итоге это ведь моя жизнь. А ты? Ты бы убил нападающего?       — Я… Сначала можно обезвредить.       — Ну начинается.       — Долли, можно обезвредить, убедить, поговорить…       — Если твоей жизни угрожают — бей наотмашь. Потом поздно будет.       — Если обезвредить не получится…       — Ты хочешь быть пушечным мясом в чужой системе?       Голос Долли звенел. Она виновато шушукнулась с Джорджией и продолжила:       — Не надо жертвовать собой. Не надо ломаться о чужой гнев. На тебя рычат — рычи в ответ.       — Гнев можно успокоить пониманием.       Долли тяжело вздохнула:       — Альтруист ты хренов. Вот не доходит до тебя. Хорошо, попробую заговорить на твоём языке. Закрой глаза.       Слушаться Долли было приятно.       — Подумай о человеке, которого любишь больше всего.       За веками Теодора был сплав из улыбки Аллекса, бездонных глаз Уильяма и русых волос Долли.       — Представь теперь, что его кто-то ранил. Не обидел. Серьёзно, глубоко ранил. Покалечил.       Теодор дёрнулся всем телом. Он ощутил удар глубоко в груди — там, куда никто не должен достать; он положил руку на сердце. Мир накренился, между извилинами мозга влажно приоткрылась дверь. Теодор моргнул.       За стенкой его черепа открылась вторая пара глаз: чёрных и осторожных.       Это гипотетически, он погладил себя по колену. Успокойся. Никто никого не ранит.       Чёрные глаза настороженно разрезали горизонт — ради своего же блага пусть не ранят — и закрылись.       — Судя по твоему молчанию, ты меня понял.       Теодор не нашёл, что ответить.       Я не убийца. Он отпил ещё кофе.