Куртуазное Домогательство

Свет не пробивается сквозь доски, холодный прогорклый воздух вдыхается с усилием. Болезненный желтый свет с неопределённой периодичностью дрожал темнотой — Оспина не проследила эту периодичность, она хаотична как её мысли. Двое крупных тел лежали на пороге. Их горло вскрыто зубристым скальпелем, кубы тяжёлого кровяного пара заполняют комнату навязчивым напряжением. Тёмная кровь пропитала древесный пол, внутренняя сонная артерия вскрыта мастерским уколом, жизнь медленно вытекала из этих туш, они проиграли разуму. Женщина смотрит без страха, сверху вниз, с привычным едким выражением — на чёрных крепких сапогах его могильная грязь, полы пальто пропитались смертью. Она не жалостлива и не пуглива, ей не привычны подобные порывы эмоциональности, но некоторую мелкую дрожь разных конечностей скрыть ей не удаётся. Верно ему нравится это видеть, ей было бы плевать, не стой он в крови на её пороге. Если бы он на неё сейчас так не смотрел — ей было бы плевать. Если бы он сейчас не напрягал кулаки и не жевал желваками мощной челюсти — ей было бы плевать. Отвергнутый мужчина страшнее степного животного. — Прячешься от меня за спинами этих болванов, вот глупая, — надтреснутый, надменный бас, почти могильный и губы сухие. Он часто их облизывал от нервной работы и они треснули. Женщина молчит. У него на лице улыбка плотоядного сатира — ни капли гуманности. Она и не видела в нём эти высокие, эфемерные чувства, какие по обычаю люди хотят в себе показать с излишком. Улыбка у него противная и разит безнравственными намерениями. — Мои внутренности не рады твою присутствию, от запаха смерти у меня болит голова, — голос хриплый, мерный, она не преступна, она скрещивает руки на груди и не меняется в лице, даже когда безумный бакалавр перешагивает бездыханные тела. Его шаги громким крепким треском звучат в пустой комнате. Он идёт медленно, не унимая вожделенного взгляда от недовольного женского лица, он царапает её холодный просопон бледной охрой своей радужки; бакалавр устал, но его невысокий стан внушителен и он внушает множество цветов помимо охры, кровь и блуд, кровь и власть. Много крови на его лице. Какая плохая сатира, какой безвкусный символизм. — О, Мельпомена, не дави душу мою острой палицей. Ты раздираешь её в клочья, — гадостливая улыбка всё шире, всё ближе, она видит белоснежные клыки и бледные десна. Тяжкое усилие стоять неподвижно, но она продолжает играть. Его издёвки над театральной претенциозностью обоснованы и их можно понять, но они излишне черны, в них нет добра и юмора, только уничижительные желания. Сейчас он подойдет совсем близко и холодная резь проходится по её животу, руки потеют, из её пор торчат влажные иглы и задевая их, одежда колется. Её не должно это всё волновать, только тело сдавлено ожиданием ужасающего апофеоза. Безумный бакалавр принёс в дар из столицы порок консюмеризма, порок больших городов и желает продать его за очень высокую цену. Почему он не понимает? Почему не уходит? — Высокий лоб её открыт, и кожа нежная блестит. Так дивно изогнулась бровь, красивой линией цветов. Как будто аромат повеял — её дыханье; розовее, ни губ, ни щёк вам не видать. Волшебница — ни дать ни взять, — верно его очень это веселит, раз позволяет себе подобное. Шаги прекратились. Оспина поднимает голову и сдерживает себя от дрожи, на лице его бледном чёрные ожоги пергамента и над ними цветут кровавым блеском два устрашающих глаза, они широко открыты, так, что можно увидеть капилляры, он смотрел излишне жадно. Ухмылка тонких губ высеклась в холодном камне, выражая абсолютную уверенность в своих намерениях. Страшных, страшных намерениях. — Я не подкупна на эти галло-романские фокусы, бакалавр, — неумолимо хрипит она в ответ. — Ты спутал меня с бессовестными женщинами, падкими на сорняки и спирт. — В самом деле? Даниил слегка касается её узкого подбородка, но она уклоняется и кривит, без того, кривые губы. Её эмоции были под контролем, пока он не коснулся. Её эмоции были под контролем, пока мужественный запах порчи не осквернил её ноздри, пока она не вдохнула резкий аромат одеколона, чьи сердечные песни листьями герани и шалфея упали ей в живот, очерненные похотью. Он не пахнет как врач. Оспина помнит запах Артемия — он тёплый, он звучит лекарствами, ей казалось врач всегда пахнет лекарствами. Пока она не встретила этого пропащего танцора со смертью. — Женщина есть женщина, дорогая, независимо от уровня совести в её крови. Почему бы тебе на один лишь вечер не стать такой женщиной? — он снова хватает Оспину за подбородок, но в этот раз грубо, желая повернуть её лицо к себе; голос его тяжелеет и обрастает острыми лезвиями. — Согласись и не будет больно. Он слегка прижимается к ней, но она не даётся. Руки почти её не слушаются, хотя по обычаю так здорово выполняли её приказы. На команду «оттолкнуть» они только жалко пихались в грудь, не могши защитить свою хозяйку. Бордовый жилет на ощупь холодный. Бакалавр холодный и скользкий как змея. — Не пугай меня бакалавр. У тебя такого нет, чтобы пугать меня, — но голос дрожит и Даниил сладостно вздыхает. — Верно я не признал в очевидных симптомах страх, — мужчина улыбнулся. — За кого спрячешься? — он кивнул в сторону двух трупов. — За этих что ли? — Иногда бессовестность карается и бестелесной яростью, — он уйдёт, он должен уйти, он не посмеет. — Вряд ли кто-то услышит крики и мольбы из этого одинокого, никому не нужного дома, — ухмылка сталась ещё шире и противнее. — Разве что твои степные бабайки. — Моё горло не будет кричать, оно не умеет, я не научила. — У тебя не будет выбора, дрянь. Скальпель острый. Глаза Даниила наконец смотрят вниз, но она не хочет знать на что он смотрит. Слышится хруст швов, её плечи тяготеют от приложенной силы на ткань, она порывисто вздыхает и только тем и услаждает мучителя. Под силой острия лопается ткань и мешковатое одеяние раскрывает свои грязные длани, из них аккуратно выпадают малые, но красивые груди. Оспина почти стонет от ужаса, но только почти, её тело сотрясается дрожью и она не думая хватает края одежды, желая прикрыться. Лицо исказилось страхом, она хочет спрятать его за плечом, но бакалавр реагирует болезненной пощечиной. Толстая чёрная перчатка смягчила удар, но женщине он пришелся тяжело, её колени косятся. — Я сказал, что заставлю силой, — тон холодный как осенний ветер, под его тяжёлым порывом она мучается от гнева и ужаса. — Убью тебя. Убью тебя… Могила тебя исправит. Тяжёлая хватка за плечи бросает её на холодный лежанку. Оспина злится как бешеный зверь, кусает руки и бьётся ногами, шепчет невнятные проклятия, но не кричит. Величественная садистская стать тяжёло нависает над её бешено вздымающейся грудью, мужчина крепко сжимает тонкие запястья и категорично смотрит в глаза. Лёд его тела обжигает, её кожа кипит под ним, как от лихорадки. Его власть неоспорима и он желает к ней уважения. Грубая ткань перчаток царапая кожу, ощущается ниже, рука бакалавра хозяйски накрывает окружность груди. Он лишь слегка давит, скручивая движения в жадное поглощение женской гордости. Нежный ореол бледного соска чувствительно отзывался на ласки шершавой перчатки. Его упругая огранка хорошо помещалась в пальцы. Трение оставляет жар, глухими импульсами стучит по мышцам. Тык-тык-тык, звон увлажняет стены храма человеческих поколений. Оспина сжимает ноги насколько это возможно и отворачивается, нахмуривая грозные глаза. Тогда Данковский резко рвёт на ней одеяние. — Что ты… — её испугал громкий звук, она бросается к его рукам, но не дав даже воспротивиться, её грубо толкают обратно. Тяжёлая ноша противников судьбы — оказаться под её немилостью. Оспина не знает как ей поступить, её тело мучает человеческое животное и гордость предстала ей предательницей. Она должна была бежать, пока могла, теперь же скверна вцепилась в неё острыми зубьями. Болезненное сосуществование. Она оголена и беззащитна как младенец. — Мне тоже нравится поэзия, — хрипит Данковский. — Я ярый поклонник Маркиза де Сада. — Мерзавец, — голос Оспины шипит, почти жалобный, но она всё ещё не позволяет себе кричать. Это злит. Лицо её лишь слегка порозовело, и совсем болезно, стыд и ужас она прячет внутри себя, как бы наигранно не выгибала брови. Такие несущественные мелочи Данковскому легко исправить. Она закричит. Она признает его власть. Он снимает перчатки. Крепко ухватив дрожащий живот, Даниил приподнимает женские бёдра ближе к своему лицу. Он крупным мазком увлажняет пухлые губы, взывая к крупной дрожи. Она не ожидала этого. Кончик языка ощутимо обводит силуэт узких розовых лепестков, очерчивая бусину клитора, он слегка тянет его губами и спускается ниже, покрывая жаркой влагой лоснящиеся выпуклости. Наливаясь страстным соками клитор дрожит, язык бакалавра напорист, тяжёлым, ощутимым ритмом сдавливая чувствительную кожу. Его мелодичные ласки покрывают лобок жадным порывом, он приставляет к преддверию влагалища несколько пальцев и аккуратным массажем будит пучок нервов. Оспина выгибается, но не может вырваться из его мощных рук, горло с тяжким усилием пропускает вожделенных выдох. Она ёрзает как похотливая змея, стараясь уйти от невыносимого жара, но губы бакалавра облюбовали страстный чувствительный бутон, с садистским мастерством раскрывая его сердцевину. Сладостная истома изводит её нервы и ей всё тяжелее дышать. Данковский жадно сдавливает губами клитор, плотнее массируя преддверие и женщина выгибается, глотая воздух. Её бедра стягивают горячие петли, взрываясь поочередно острыми вспышками, влагалище зудит обильной солёной влагой и каждое движение языка собирает её, чтобы пуще увлажнить ею припухлые губы. — Сейчас, — Данковский отрывается от трапезы и смотрит хищно в глаза своей заключённой, голос у него хрипой от похоти, — я вылижу тебя как медовую росу. — Его пальцы, движимые ритмом пульсирующей крови, плотно легли на вульву, выставив средний палец вперёд; он интенсивно тёр влажный клитор, зарываясь кончиком в самое предверие, заставляя женщину изумительно корчиться от сладостной агонии. Вторая его рука, уже грубее мяла восхитительную грудь. — А потом ты сама достанешь мой член и ответишь страстной благодарностью… Его вульгарные слова врезаются в мозг и пляшут там бесовские танцы, их звучный щекотливый топот проносится под её кожей и она глубоко и коротко стонет. Этот стон мучительно прятать, но она пытается. Бакалавр был везде, его вездесущее влияние оросило её тело влагой, от его рук дрожат ноги, а от его хриплого вульгарного баса в голове стрекочут насекомые. — И только после этого, — он продолжал, мерным, медовым голосом, — я с чувством выебу тебя в твою узкую мокрую дырку. — А-а-а-ах! — с её губ срывается громкий, протяжный стон, а тело дрожит судорогой яркой вспышки экстаза. Резкий горячий укол разрывает средостение, ударяя в голову, так, что в глазах вспыхивают звёзды. Сладостный пожар орошает пальцы и зная, что Оспина это видит, бакалавр жадно слизывает её страстный сок с себя. Страдалица изнемогает от жары, в голове не умолкая звучит властный голос, а влагалище измывает от желания ласки, она закрывает лицо руками и тяжко приводит дыхание в порядок, но сердце безумным тиканьем желает вырваться из клетки, содрогая аккуратные груди своим биением. — Мерз-савец-с… Данковский ей не внемлет, схватив женские ноги он силой тянет Оспину ближе и впивается пальцами в её запястье. Женщина не успела перевести дух и тяжко терпя чувственный зуд, оказалась в интимной близости к паху своего мучителя. Внушительное достоинство крепким силуэтом виднелось из-под брюк, содрогая воздух животным жаром. Данковский ничего не говорил, только наставлял, чёрту подобно, плотно прижимая влажную женскую ладонью к себе. В ответ он только лишь зарычал горлом. На языке болезненно колется подступающий вой, Оспина с усилием его проглатывает. — Ф-ф… В термитнике его называют… — Заткнись, — холодно приказал он, в глазах мутный угрожающий блеск. — И расстёгивай. Дрожащие пальцы послушно цепляются за серебряную пуговицу и с усилием вытягивают её из петли. Крепкий влажный орган с влажным шлепком стукнулся ей о губы. На вкус как ужас, такой же горячий и влажный, как нутро Оспины. Тяжёлая мужская рука неровно оглаживает мягкие волосы и спускается к подбородку, большой палец зарывается под бледные губы, приказывая открыть рот. На это тяжело пойти. Всё что угодно, но не это. — Откушу, бакалавр. Оспина смотрит исподлобья, грозными круглыми глазами. В ответ довольное хрипение, будто Даниил ждал этого сопротивления. — Тяжкий труд всегда вознаграждается. Тебе ли не знать, дрянь, — он хлопнул по её лицу ладонью, не больно, но ощутимо, больше желая унизить, чем заткнуть. Оспина жмурится и отворачивается, тогда он пальцем зарывается в её рот, грубо, но ритмично, продираясь сквозь мягкие зубы, желая вывести её из себя. Даже стискивая зубы, она не могла противостоять ритмичным движениям фаланг, изнуряя челюсть спазмами. Противная усмешка на его лице взывает к гневу и она впивается из последних сил в его руку зубами. Он смеётся. Она готовится к боли. Данковский наклоняется и слизывает влагу с её губ, резкий запах духов и мужского тестостерона болезно ударил в нос. Оспина, жмурясь, терпит и бакалавр улыбается. Он покрывает её губы медленными, невыносимыми поцелуями, полными напоминанием о времени, которое Данковский готов посвятить ей. Он никуда не торопится, а к ней никто не придёт. Её усилия — пустая трата его терпения. Если бы не крепкая воля или будь у неё хотя бы малейшая схожесть с обыкновенной женщиной Оспина бы разрыдалась. Однако она позволяла разным вещам случаться и плыть мимо себя, но не сейчас. Её настойчиво держат здесь. И никуда не отпустят. Ноги женщины расположены за спиной бакалавра и он этим воспользовался. Данковский вновь зарывается в чувствительную от недавних ласк вульву и сдавив двумя пальцами клитор усиленно задвигал ими в страстном массаже. — Пфх-а-а! Стой! — и вновь этот сдавленный, умоляющий стон. Оспина крупно вздрогнула под мужчиной и попыталась вывернуться, ослабив укус и укушенная рука моментально схватила её за горло. Снова этот плотоядный взгляд. — Наверное, это мучительно невыносимо принимать в себя мужчину, когда нервы уже изнывают от оргазма, — хищно улыбается он. — Ох, наверное, это так болезненно, снова и снова наполняться семенем, когда запал уже закончился. Сделай мне одолжение, чтобы я мог наблюдать это. — Мерз-савец-с! Убью цебя! — от тяжёлого дыхания она шипелявила и ей казалось это особенно вульгарным. Чем сильнее Оспина дёргалась, тем ощутимее крупный влажный член трясся над её губами. На них капала солёная смазка и головка почти касалась прозрачного пуха, выжигая его до корней. Жар страстными кубами падал на щёки и от терпкого, мускусного запаха кружилась голова. Чёрт бы побрал этого доктора! — Я сказал тебе. Взяла в рот. Живо. Она повинуется. В открытый рот скользит горячая влага. На вкус как бакалавр — тмин, шалфей и мужчина. Горячий и мягкий, влажный как её рот, заполняет её щёки собою и непременно желает получить от этого слияния всё. Он властвует и его власть беззаговорочна, она солёная на вкус, она могущественная как мужественный реликт древности. Бакалавр двигает бёдрами, плотный мясистый орган скользит внутрь, горячая смазка течет по горлу, Оспина дёргается, но мужчина непреклонен. Его пальцы зарываются в волосы и крепко сжимают их меж собой, ей остаётся только млеть от остаточных импульсов недавних ласк. Теперь она полностью в его власти. Он входит в её рот представительно и грубо, но не лишённый садистской ласки, не перестаёт мять её волосы. Это неприятно возбуждает её женское начало, возводит борьбу с его вмешательством во что-то священное. Оспина смыкает губы, Данковский рычит, ему это только нравится. Мужчина знает, ей это понравится так же явственно как его ласки и не будет врать, она плавится жарким огнём. Этот член и его изумительные изгибы, его набухшие страстью вены чувствуются её горлом во всем его величии. Он движет бедрами страстно и рвано, Оспина не успевает проследить когда это унижение так соблазнительно отзывается тяжестью в её паху и когда промелькнувшая мысль о том мгновении, когда он войдёт в неё — так сладостно ею встречается. Только женщина всё равно непреклонна, воздерживаясь от комплиментов. Она жмурится и несогласно стонет и на все протесты Данковский крепче сжимает её волосы, властно насаживая рот на свою разгоряченную плоть. Сладкая слюна течёт по подбородку, капая на грудь и Даниил обязательно её слижет, но это потом. Её глаза увлажняются слезами и он улыбается. Последние два толчка и изнывающий любовью член разразился страстным пламенем. Его семя горячее и обжигает губы, он не велит глотать; вынимая член из её рта, его волнует насколько вульгарно выглядит его дражайшая Оспина со спермой на лице. Она адски горяча, женщина его срамных фантазий. — И, как орёл голодный; кости, жир, и даже перья клювом всё терзает, и до тех пор, пока не кончит пир, крылами бьёт и жертву пожирает, — он шепчет, почти на грани какого-то безумного экстаза. Ему не терпится заполнить собой её изнывающее от ласки чрево, поглотить настолько, что она забудет как дышать, но пока он лишь смотрит. Её бледные впалые щеки окрашены бесподобным жемчугом, она дышит рвано и её изумительная грудь вздымается следом, пленяя своими формами болезненный взгляд мужчины. Он так сильно хочет её, что готов зажать в тисках посмертных объятий. Страстная, непреклонная Оспина. — А теперь, — дышит он как в бреду, — ты раздвинешь ноги. Оспина дрожит всем телом, не могши пошевелиться и тогда бакалавр сам подхватывает её за подмышки и кладёт лопатками на лежанку. Она поражена, её глаза мечутся по сторонам, но те влажные покрасневшие губы, принявшие его ласку давеча, приветливо раскрываются при виде его больших рук. Оспина стыдливо молчит, румянец на её щеках скажет всё без слов, широко расставленные ноги скажут всё за неё. «Делай что должен, кусок дерьма» — гласят её глаза и Данковский хищно облизывает её сухие бледные губы, полные слюны, спермы и смазки от недавнего явления любви. Она не отвечает взаимностью, но тем слаще кажутся бакалавру её молчаливые поцелуи. Оспина влажна и горяча насколько это нужно. Бакалавр облизывает пальцы и нежно входит внутрь, Оспина тяжко выдыхает и корчится. Это далось ему легко, её нутро желает члена бакалавра так же сильно, как бакалавр желает её. Сладкая, сладкая девочка. Ему нужно выбрать правильный угол, Данковский педантичен и дотошен, — всё должно быть идеально и никак иначе. От его попыток она выразительно корчится, они так вездесущи, эти пальцы, они так явственно заявляют о себе — сухие, горячие, и как будто бы огромные. Пальцы ей чужды, неприятны, как бы старательно Данковский не помогал раскрытию она отвергала их и мужчина принял это за требование иных даров. Оспина нерешительная, но это мелочи. Приятные дополнения действительности. Данковский убирает пальцы и наконец Оспине предстанет его величественное мужество. Она готова принять его физически, но не духовно, и ужасаясь всем своим естеством, противясь ожидающей её судьбе, она предъявляла свои протесты бакалавру, но он только лишь улыбался. Бакалавр у неё не первый и не последний, она знает это чувство неприятной заполненности при слиянии и всегда отзывалась на это хладнокровием, но отчего-то именно сейчас, именно с ним, ей сталось как-то по-особенному. Излишне чувственно, излишне эмоционально, её пронзил такой порыв к какому она совсем не была готова. Оспина резко и громко выдыхает воздухом из самого низа брюшины и крупно дрожит, на лице её отпечаталось глубокое удивление. — Всё не так… — мучительно взвыла она, задыхаясь. — Не так, как обычно… — Разумеется, дорогая, — бакалавр наклоняется и влажно целует её в мочку уха; его нетерпеливое дыхание оставляет жаркий след на шее и она съеживается. — Ведь я вложил чувства. Кто доселе входил в тебя с таким же ревностным и глубоким чувством, как моё? Никто, она же падшая женщина. Сток людской веры и предрассудков, явление духовного страха, к ней приходили за спиртом и за мольбами земным богам, за дарами плодородия, но никто не видел в ней женщину. Оспина посмотрела на бакалавра и взгляд её злой, прятал глубоко внутри ликование и трепет. Даниил даёт ей время привыкнуть к нему, но каждая секунда ему мучительна. Он обхватывает горячими ладонями её лицо, на ощупь кожа грубая и влажная, и с чувством целуя её в сухие губы, Даниил совершает первый толчок. Оспина резко выгибается и вскрикивает, тогда он толкается снова. Так же узко, как он себе представлял — влагалище покорно обхватывает его ствол, чуть ли не сжимая в любовные тиски. Внутри расцветают влажные яркие цветы, лобок скручивается напряженной пружиной, готовой вот-вот порваться. Оспина страдающе выдыхает, схватившись за плотную ткань лежанки, её горло дрожит, сводит щекотливыми стонами, но она сдерживает их внутри себя. Сквозь щели деревянных стен угрюмо свистит ветер и колышит неровное пламя лампады. На пороге сломанной дверной рамы лежат трупы тех, кому она обещала покровительство, взамен на их защиту от безумного лекаря. Но Данковский готов убить их всех, чтобы заполучить её. Дома тихо, холодно, пахнет плесенью и влагой, она сумрачно оглядывает потолок, лишь бы не видеть широкие плечи Даниила, на которых лежали её худые ноги. Она хочет спрятать лицо, искажённое жалобной гримасой, не желает представать в таком уязвленном виде ни перед кем, но Даниил смотрел на неё пожирающим прямым взглядом, не позволяя отвлечься. Он здесь, он всюду, он внутри неё. Вбивает в неё своё безумие, оскверняет своим консюмеризмом и честолюбием. Ещё один толчок, горячая головка целует её нежные тонкие стенки, она громко стонет и вновь пытается спрятать лицо. Данковский хватает её за подбородок и улыбается жаром белоснежных зубов ей в губы. — Я увезу тебя отсюда, — неровно выдыхает он и снова целует её. Женщина отворачивается и отпихивает от себя его широкую грудь, но он настойчив, движения его обрасли ритмом и грубостью. Оспина пытается вылезти из-под него, но чем усерднее она отпихивала мужчину и чем выразительнее корчилась, тем более страстно и жарко он вколачивался внутрь. Голова кружится, живот тянет горячими непримиримыми пятнами, будто все нервные окончания её тела собрались в одном месте и громко пульсируют в такт движений Бакалавра. Её влажное разгореченное тело радостно откликалось на каждый его энергичный толчок, на каждое его жадное касание, сердце спешилось волнением, а от громких стонов пересохло горло, — невыносимо Оспине это мучительство, ведь ей так хорошо. — Нет! — находит она в себе силы противиться и снова толкает Данковского в грудь. — Ты будешь моей земной богиней, — он продолжает давить на неё, прерывистым мрачным хрипением. — Я буду целовать землю, по которой ты ходишь. — Нет! — глубокий толчок и она вновь со стоном выгибается. — Я не хочу! Оставь меня! Я не уеду! Не уеду! Последнее движение образует очередной пожар, — насыщенный и адский, от которого спасения нет. Женщина надрывисто кричит и цепляется ногтями в широкие мужские плечи. Порочный бакалавр обжёг её нутро горячим вязким семенем и от этого чувства её заворожённо передёргивает. Мужчина крепко держит её за бёдра, не позволяя отодвинуться и запрокинув голову назад, облегчённо рычит горлом. Антракт. До Оспины не сразу доходит что только что произошло, она ещё немного лежит навзничь, пытаясь наладить дыхание, чтобы эта глупая голова перестала кружиться, но скользнув случайным взглядом по своему мучителю, увидела непростительное и сердце её порезало волнительной резью, а живот скрутило от ужаса. — Ты осквернил меня своим семенем?! — Оспина резко хватает мужчину за ворот жилета, но как только они столкнулись взглядами и Бакалавр увидел её испуганные глаза, она отпускает ворот и пораженно отворачивается. Бакалавру слишком понравилось её ужасливое выражение, чтобы он так запросто его упустил. Мужская рука грубо тянет подбородок. Оспина измучена, у неё больше нет сил ему сопротивляться. — Родишь детей в столице, — хищно улыбается он и довершает свою речь глубоким, чувственным поцелуем. Нет от него спасения. От безумства, эгоизма и желания Бакалавра женщине не спрятаться, не укрыться, он везде её найдёт и свергнет на пути к её сердцу любые преграды. Как можно быть такой свободной и скованной одновременно? Она никому никогда не принадлежала, вольно плыла между человеческими жизнями и их ничтожными ценностями, скользила легко и вольготно, как ветер порой приносит со степей запах запустения и сухой травы, но Данковский сумел её поймать. Ему хватило безумства подумать, будто она может ему принадлежать, хватило наглости это исполнить. Теперь она его. Навеки. Его страстная непреклонная Оспина.

Эпилог

Высокий дом в три этажа с непритязательной архитектурой, чугунный готизм — широкий фасад, длинные арочные своды; верно, возводили с целью принижения. Окна забиты гнилыми досками, к фасаду с поля ветром подносит запах пыли и влажной земли. Данковский дышит без удовольствия, город смердит варварством и унынием. В этой башне из чугунной кости сидит женщина, пленившая его сердце. Её кожа холодная и прозрачная, мучная и рубцовая, такая же язвительная, как и её нрав. Она потирает худые руки, поджимает губы, тёмные уголки опущены вниз, смотрит исподлобья слегка, кристальными глазами, — роковая женщина; его Венера сокрытая голубиными крылами кротости, шаг её стелется розой и миртом, он бы целовал её пальцы на ногах, он она упрямится. Он желает носить её на руках, желает увезти в столицу и нарядить в шёлковые узкие платья, изумительного кроя, надеть на руки перчатки, а ножки обуть в туфли из атласа и запереть дома, чтобы никто не видел её такой прекрасной, лишь он один. Он хочет видеть, как угаснет её свободолюбивый степной уголь меж возведенных золотых прутьев. Не секрет — женские формы, чем тщательнее укрыты от глаз мужских, тем заманчивее они распаляют воображение, Оспина чувствовала в его глазах какой-то мутный самодовольный блеск и нарекала его бессовестным волокитой, Данковскому это было по нраву. Вчера он принес ей связанную терновником мышь и шутил шутками, а сегодня пел под окном стихотворения. Его ухаживания… очень оскорбительные. — О ты, кто для меня всего милей, цветок полей и воплощенье грёзы, ты лучше нимф, ты краше всех людей, белее голубка, алее розы! Ты одарена такою красотой, что мир погибнет, разлучась с тобой! — с чего бы сухому, бесчувственному нраву доктора пропадать в лирических порывах, если не с желанием кого-то оскорбить. Голос бакалавра настолько громкий, что она слышала его даже наверху. Приподняв доски Оспина выглядывает почти незаметно из-за щели: мужчина стоял воодушевленный, под её окнами, добыл где-то шляпу и украсил её пером. Клоун. Издевается. — Что тебе нужно? — она говорит тихо, но Данковский её слышит и широко рукоплещет. — Хотел бы знать, проснулась ли царица, и кто ей первый на глаза попался, и стал предметом страсти роковой, — Оспина снова выглядывает из ставней окна и мужчина лучезарно улыбается. — Итак, она передо мной — прекрасный образ неземной. Настолько чисто и легко, что торжествующий покой, с пением твоим вливался в сердце. То с хором в унисон, то в терцьи, с мелодией звучал твой глас, — так плавно музыка лилась! Каков глупец этот Данковский. — Угомонись, — хмурится Оспина. — Ты распугал всех крыс. — А всё моей любви восторженные брызги! Женщина повела плечом, отошла от окна и порылась в тумбе. С мгновение она вернулась и бросила горсть мелочи Данковскому под ноги, снова беспристрастно наблюдая за ним. Он смотрит на блестящие монеты у мыска ботинка и улыбается. Не глядя на Оспину, он переступает жестянки и шагает к двери, женщина слышит грохот снизу и резво спускается. Бакалавр стоял в сенях как у себя дома и завидев лохматую чёрную макушку, закопошился в глубоких карманах пальто. Оспина выглядит незаинтересованной, плавно заходя в отдалённую комнату. Бакалавр неспешно следует за ней. — Я много думал о тебе и принёс дары, земная богиня, — сладостно звучит он и женщина, наконец, оборачивается. В его глазах снова этот глумливый болезненный блеск и ей хочется прикрыться, даже будучи одетой; куда бы спрятаться от его мыслей, они такие громкие. — Хочешь молока? — он потряс прозрачной бутылкой, и Оспина удивлённо вскидывает бровями. Она протягивает руку, и бакалавр резво хватает её запястье, прижимая худое тело ближе к себе. Пока Оспина не успела опомниться, он приставил горлышко к её губам и прохрипел: — Только если поить буду я. Она жмурится, но рот сильными пальцами открывается и Данковский аккуратно наливает внутрь немного. На вкус как молоко, а пахнет оно бакалавром, — тмином, шалфеем и мужчиной, и это мимолётное наблюдение её потрясает. Она вырывается, не могши поверить в свои предположения, а Данковский смеётся и только льёт дальше. Губы у неё стались липкими и молочными, мужчина проходится нежными поцелуями по ним, слизывая страстную жидкость. Оспина прерывисто вздыхает и он может поймать её горячий язык губами, но не успевает насладиться, она бьёт его по лицу кулачком и выворачивается, бросаясь к столу. Данковский хищно облизывается. — Тварь. Это было не молоко, — ошарашенно лопочет женщина и брезгливо утирается широким рукавом. Данковский смотрит на бутылку и пожимает плечами: — Жил на свете таракан. Таракан от детства. И потом попал в стакан, полный мухоедства. Оспина ошарашенно смотрит в свои ноги, её рот осквернён, а бакалавру это в радость. — Нет там тараканов, там ты, — Оспина продолжает не так грозно, почти устало. — Пошто пришёл мучить меня, демон? Бакалавр желал её как воздуха, но желал как будучи ветром — повелевать и услаждать цветочными ароматами. За что он полюбил её? Ни ему, ни ей не открыта эта истина, быть может сама богиня наставила его любить, а быть может демон. Оспина, глядя в его кровожадные властные глаза, видела в его любви наказание. Его любовь оскорбительна, она дёргает сердце Оспины за мясные нити мышц, чтобы то распалось. Он дарит ей измученных мышей, поёт стихи французских сифилитиков и поит своей спермой, — эта грань между безумием и издевательством и была его куртуазным домогательством. — Поехали со мной в столицу, дорогая, — широко улыбается Даниил. — Будешь моей женой. — Не поеду. Чемодан не собран. — В городе и без того достаточно мусора, можешь ехать налегке, — он снова хочет дотронуться до неё, но она уворачивается и отбегает к ставням двери. Оспина смотрит грозно, напрягаясь всем телом. — Ты желаешь постигнуть то, что тебе сокрыто и владеть тем, что тебе не принадлежит, безумный лекарь, — хрипит она в ответ. — Нельзя лишать траву земли, в надежде её вырастить. Ты чужак, ты не поймёшь. Закон стоит на твоём пути, и он непоколебим. Горе твоему сердцу. Данковский медленно шагнул к ней, широко раскрыв объятья: — Бросай этот закон. Срывай с себя, дорогая Дездемона и иди ко мне, — он вновь шагает ей навстречу, но она пятится. — Я докажу, как целовать умею! Пусть губ нам пресыщенье не замкнет, пусть голодом томятся в изобилье. В них бледность или алость расцветет, чтоб счет мы поцелуям позабыли. И летний день мелькнет, как быстрый час, в забавах упоительных для нас! Оспина бросается к двери и рычит хрипло-хрипло: — Окстись, бакалавр! И убегает прочь. Даниил зайдёт к ней завтра, но она будет готова.