Производственную практику ждали все, без исключения. Женька была удивлена – в Москве половина ее одногруппников ждали сразу ее окончания, а в Ленинграде ребятам до смерти надоело просиживать без дела за партами и слушать бесконечную теорию. Хотелось уже вкусить нормально, все-таки второй курс, больше возможностей и ответственности.
Когда велось распределение, Женька и Андрей стали свидетелями почти что давки – весь поток хотел попасть в хирургию. Велосипед – человек тонкой душевной организации и не любитель склок и сражений за место в очереди плюнул через пять минут и оказался записан в неврологическое отделение. Милена отправилась с ним же, а вот в хирургию все-таки попали «неразлучные», как их уже окрестили, Филатова и Дунаев, Юлька, Кот и стервозина Наташа.
Неврологическое отделение тогда Велосипеда очень порадовало. Чистенькое, уютное, небольшое, нереально крутой врач заведовал отделением – о такой практике можно только мечтать. Лёшка сразу начал деликатно напрашиваться на присутствие при различных процедурах, таких, как первичный осмотр, например.
Свою новоприбывшую аудиторию Малиновский встречал вместе с медсестрами, к которым потом были обязаны быть закреплены студенты. Заметив Женьку – в халатике, шапочке, со светящимися от предвкушения глазами – он сдержанно кивнул. Девчонка едва заметно улыбнулась уголками губ, невероятно радостная от того, что она-таки попала туда, куда хотела. И Дунаев рядом. Можно считать, практика пройдет успешно. О том, что это Вадим еще за два дня до распределения подал список с нужными фамилии куратору, Филатова, конечно, не знала.
– Курировать вас будут наши старшие медсестры, пожалуйста, познакомьтесь, – начал Малиновский. – Все, что вам скажет ваш куратор, необходимо в точности выполнять. Вы можете подумать, что инструктаж от куратора – это набор каких-то формальных инструкций. Ничего подобного, про многие из правил прохождения практики можно сказать, что они написаны кровью и их нарушение может стоить очень дорого. Выполнять указания медсестер и врачей необходимо полностью и безоговорочно. Это касается каждой медицинской манипуляции. И уж особенно это касается тех, кто находится в операционной – вы можете туда попроситься. Находясь там, вы должны спрашивать у операционной медсестры или у других людей в помещении, не занятых напрямую операцией, буквально о каждом своем шаге. Захотели подойти на пару шагов поближе? Лучше спросить, можно ли это сделать.
Пока Малиновский в сопровождении старших сестер знакомил студентов с отделением, Женька поняла, что с выбором все-таки не ошиблась. Предстоящие нагрузки на все двадцать четыре дня практики не пугали – воодушевляли. Конечно, большую роль тут играют доктора, которые допускают до практики. В каких-то больницах на практикантов не обращают внимания, загружают ненужной работой, в операционной не допускают до больного. Здесь же было ясно – юным медикам повезло с наставниками.
Жизнь закипела. Малиновский в первую очередь дал шанс порассуждать, научил клинически мыслить. Главное наставление – не избегать работы – выполнялось. Для студентов открылась долгожданная возможность по-настоящему провести простейшие медицинские манипуляции, вживую ощутить атмосферу больницы, узнать огромное количество вещей от среднего медперсонала, а также соприкоснуться с болезнями и пациентами, нуждающимися в помощи.
Наташа все-таки нарвалась на неприятность на второй неделе практики – испортить отношение с медсестрой у нее получилось. А затем пришлось извиняться – Вадим Юрьевич завел студентку в свой кабинет и на пальцах принялся объяснять, что к медицинским сестрам стоит относится с уважением, не стоит забывать, что это люди, которые за крохотные деньги выполняют огромную работу и испытывают эмоциональные перегрузки постоянно…
Со своим куратором Женька быстро нашла общий язык. У Алины были добрые глаза и очень светлое лицо – кажется, она была создана для того, чтобы работать медсестрой или, в крайнем случае, нянечкой в детском саду. Она давно жила в Ленинграде и работала в медицинской сфере уже больше десяти лет. Ее первым местом работы стал детский дом для умственно отсталых детей. Проработав там около пяти лет, девушка перешла в Елизаветинскую больницу, потом работала в отделении реанимации одного из онкологических центров.
В период практики студенты всегда имели право пользоваться всеми правами и льготами, установленными для работников клиники. Алина, наблюдая за стремлением Женьки впитывать все – особенно, самое страшное и неприятное их тяжелой профессии, частенько, когда появлялось немного свободного времени – времени затишья – поила чаем Филатову, угощала домашним печеньем и никогда не отказывалась поговорить обо всем, о чем спрашивала девчонка.
– А где было труднее? – поинтересовалась Женька, наблюдая, как Алина разливает кипяток по чашкам.
– Тяжелее всего было, наверно, в детском доме. Но, скорее всего, это больше была психологическая проблема, психологически было тяжело работать. Было сложно и из-за того, что там были непростые дети, да и сотрудники тоже были ко мне не очень благосклонны. Запомнилась очень одна девочка, которая меня тогда довела до слез. Она постоянно пререкалась, материлась и в целом не очень адекватно себя вела. Я просто сама по себе человек сентиментальный, и она меня добила. Поэтому периодически приходилось играть и роль педагога. Кто-то слушался, кто-то нет – дети все разные…
Филатова вспомнила свой, подмосковный детский дом. Одну единственную нянечку, которая их учила, слушала, одним словом – заботилась, но умерла быстро. Воспитателям дети были не интересны и не нужны. Не сказать, что в каждом интернате или детдоме так, не стоит доверять стереотипам. Но у Филатовых был именно этот случай. Интересно, если бы к ним тогда попала вот такая Алина, может, детство у Женьки вышло бы чуточку светлее, и она бы быстрее адаптировалась, когда их с Валеркой забрала Ольга Николаевна?
Женька и сама не помнила, когда речь зашла и про Малиновского. Интересно было знать, как он вел себя на работе. Интересно было просто знать.
– Он у нас мужчина грозный, – видно было, что Алина все же улыбнулась, – но это что касается работы. А так душевный человек. Людей любит. А это ли не самое главное в нашей работе? Если брать реанимацию, то это, скажем, какой-нибудь тяжелый панкреонекроз, когда пациент после операции лежит два месяца, проходит через тяжелейшие процедуры восстановления. Или те, кто лежит после автотравмы. Некоторые пациенты по полгода лежат у нас – приходишь на работу, и они тебя уже узнают. С ними тоже сродняешься так, и, конечно, приятно, когда потом они выписываются домой. Очень много случаев, когда к Вадиму Юрьевичу приходили бывшие пациенты, благодарили. Кроме того, когда к таким пациентам приходят родственники, то помимо того, что ты роднишься с пациентом, ты и с его родными общаешься каждый день. Когда приходят и говорят «спасибо», это всегда приятно – ты видишь результат своей работы, результат бессонных ночей.
Женька не спрашивала о паре тяжелых моментах, она их знала со слов самого Малиновского, но Алина все равно добавила, чем только подкрепила уверенность в том, что у Вадима – золотые руки.
– Вадим Юрьевич у нас вообще считается особенным. Ему, конечно, никто не говорил, но за глаза что только не обсуждается, сама знаешь. У него вообще минимальная смертность. Вот последний мальчишка был, цыганенок… Сделал все, что мог. Но не удалось спасти. Мать ребенка здесь такое устроила! – Алина даже поежилась. – Прокляла все отделение, на Вадима Юрьевича чуть ли не с кулаками… А ему-то тоже больно. Хорошо, что хоть мать эта не додумалась судиться… Как смириться с этим – каждый решает для себя сам, но смириться в любом случае придется, иначе не сможешь двигаться дальше.
Еще пришлось убедиться в том, что у медиков чувство юмора есть, хоть и некоторые шутки могут показаться кощунственными, но это вовсе не значит, что все они поголовно – «сухари», ничего не испытывающие к больным. На самом деле все совсем наоборот.
Женька и Дунаев в последнее время засиживались допоздна. Было не то что бы тяжело, просто утомительно, но молодых людей, еще не погрязших во всех тайнах своей будущей профессии, интересовало все, особенно то, о чем не расскажут на лекциях и в учебниках. После первых десяти дней ознакомления с устройством поста медицинской сестры, ведением журналов и документации, составления сводки движения пациентов в отделении, контроля за уборкой и проветриванием палат, приготовления постели послеоперационному пациенту, а также транспортировки этих пациентов в операционную и обратно, а затем и кормления Дунаев вдруг загорелся попроситься на ночное дежурство – это совершалось студентами не особо часто и вовсе безвозмездно.
Женька в этот день принимала участие в подготовке к операции: как проводить гигиенической ванны, брить место операционного поля. Алина последнее спокойно доверила своей подопечной. Уставшая, но довольная Филатова присела в коридоре, когда заметила друга. Тот как раз выходил от Малиновского, заметить, тоже довольный.
Они синхронно приземлились на стульях в коридоре, и Женька привычно закинула голову на его крепкое плечо. Прикрыла глаза. Только сейчас ощутила, как же на самом деле гудят ноги. И руки.
– Как успехи, кареглазая? – Андрей чуть расслабил спину, опираясь на спинку стула, перехватил обмякшую подругу и привычно уткнулся носом в ее макушку. – Устала?
– А сам не устал как будто? – улыбнулась она.
– Не-а. Еще и на ночное дежурство попросился.
– Да ну? – Женька тут же выпрямилась. – А я тоже хочу.
– Не гневи жука, – хохотнул Дунаев. – И к тому же вон, бледная вся… Дай пульс.
Пока Андрей привычно проверял на ее запястье сердцебиение, Женька вспомнила вечер своего дня рождения. Прошло больше месяца уже, а Витя будто вовсе перестал замечать Филатову. Вернее, все будто было так же, но не так одновременно. Пара фраз – на повторе, никаких подковырок и камней за пазухой. Он просто вдруг взял и сдержал свое слово. И привычный устой Женьки вновь пошатнулся. Вот, казалось, только выработала иммунитет, тактику, взгляд специальный – а уже ничего не нужно. Просто как соседи.
Реакция замещения прошла до конца, вещества отработаны, в зоне химической реакции только соль и вода.
Неделя, другая… Избегали сложных ситуаций, вежливо расходились в ванной:
«Тебе больше не нужно? Я закроюсь минут на десять?». Не обостряли, не смотрели в глаза – и ничего, ровным счетом ничего не происходило.
Сделались застенчивыми, как подростки. Пили воду, молчали… Сон не шел. Что хорошо и что плохо – теперь только Женьке самой решать. И это сбивало ее! Она же хотела быть одновременно послушной и строптивой, нарушать правила, которые сама же и вызубрила. Делать то, что нельзя, поступая при этом как надо. Зачем усложнять? Не проще ли сразу делать то, что хочется?
И хоть бы слово в ее адрес! Но… нет. Пчёлкин изменился, он теперь отчужденный особняк. Деньги, ваучеры, валюта такая, валюта сякая, квадратные метры, литры, вагоны. Проекты моментального обогащения путем надувательства каких-то чайников, разводки кого-то на что-то, сложная и одновременно примитивная по своей сути комбинаторика. Создавалось впечатление, что делается это ради обмана и ради красоты процесса. Деньги же – приятное следствие.
Казалось… Казалось… Прочитать Пчёлу и до этого было делом непростым. Если только он не был прям твоим. Твоим в плане души. Рядом, даже если далеко. Проще говоря – если было это притяжение. Тогда Витя мог приоткрыть себя. А сейчас: дал слово – держись. На расстоянии вытянутой руки. Так всем спокойнее. Дружеское, братское участие, если Женька сама попросит. И от этого непривычно. Легче, да, но что-то не то. На самом деле, она просто не знала, что по факту творилось, крутилось, кипело и плясало в голове Вити. И пока ей это было лучше не знать вовсе.
При упоминании о нем Женька скуксилась, стала какая-то приземленная. Надо встряхнуться, вспомнить, что Филатова – кошка на веточке, которая гуляет сама по себе и презирает вареный минтай. Влюбиться в кого-нибудь, что ли? Да легко! За ней не заржавеет. Хуже того, что опять с Женькой это приключилось, и она снова в ощущении.
Она теперь симпатизировала
В. Ю., правда, совсем платонически. Неудивительно, ведь Малиновский, как выяснилось по сводкам, комментариям, своим размышлениям и ощущениям – это улучшенный Пчёлкин. Только знающий, как и что сказать, а что не нужно говорить вовсе, как поступить, выдержанный, как коньяк «экстра олд».
Женька заматерилась на себя же. Закрыла лицо руками, устало что-то простонав вслух. Дунаев склонился к ней.
– Эй, кареглазая, тебя что так выключило?
«Не надоело еще? – ругалось подсознание. –
Живешь, как растение подсолнух, интересы те же, что и в десятом классе. Влюбляемся с полпинка, только пальчик покажи. Что за бабская хрень в тебе, Филатова? Прекращай…»
– Короче, не хочешь домой, топай к Малиновскому, проси то же, что и я. Будем блюсти наших прекрасных больных.
Малиновский… Малиновский...
Повторяй, Женька, пока не расхохочешься. После этого нехитрого мимического упражнения проще будет сохранять постный вид, чтобы не смущать окружающих, хотя твои секреты уже ни для кого не секреты. Только для тебя всегда. Кто-то другой глаза открывает. И этот
«кто-то» – любимый Дунаев. Накаркал, напророчил… Завидовала иногда Женька ему: Андрей – по натуре сама прямота, ничего скрывать не умеет и не хочет. Филатова, конечно, тоже не хочет, но скрывает. Потому что все элементарно просто и так же элементарно смешно – когда испытываешь теплые чувства к тому, к кому нельзя, пока внутри где-то там стремительно зарываешь свою первую влюбленность, которая по факту не зароется – ты видишь ее каждый день.
Женька была в плане своих чувств полностью необразованным человеком. Она их просто не понимала. Ощущала что-то на физическом и эмоциональном уровне, но разгадать самую простую загадку не умела. Просто на автопилоте как можно меньше светила улыбочкой.
Что же с ней опять приключилось? Да ровно то же самое – влюбилась точно по заказу. Смешно в квадрате. Их снова как бы было трое: Женька, ее чувство и Дунаев. Андрей долго делал вид, что так оно и должно быть, не вмешивался. Готовых решений не было ни у кого, и в случае перегрева рванула бы эта смесь не по-детски.
Ну что тут скажешь? Большое у тебя сердце, Евгения Константиновна. Все объемлет, все принимает – и никаких контрадикций. Несовместимое совмещается, с логикой периодически по-прежнему беда. Зато с психологией…
Женька прямо в эту минуту занималась самоедством, потому что ее порядочность надо как-то умащивать. Она говорит – нельзя. А Женька ей – если очень хочется, но нельзя, значит, можно. И потом – они с Вадимом ведь ничего такого не делали. Просто разговаривали. Просто смотрели друг на друга. Просто сейчас стали еще больше времени быть под одним куполом. И за ним – Машку никто не отменял. Пили чай, ходили гулять с малышкой Малиновской в парке. По тонкому льду.
Малиновский… Они с Женькой летели прямо в лето, и Филатова держалась за него крепко-крепко – в воображении, не в жизни. Это необходимость такая, в жизни надо соблюдать дистанцию, иначе Женька сорвется с резьбы и поминай как звали. Никогда ей еще не приходилось краснеть, думала – не умеет, а тут на тебе: стоит ему появиться в дверях, и у девчонки сразу пульс двести и щеки горят.
– Да, кареглазая… – кажется, голос в голове перемешался с голосом Андрея. – Да на тебе все написано, печатными буквами, как на транспаранте. – Он смотрел то ли с сожалением, то ли с всепоглощающей болью, но только своей, привычной, и у нее тоже сжалось сердце. – Пульс даже мерить не нужно… Я не дурак. Я так же смотрю на тебя. Ты так же смотрела на Пчёлу. А теперь ты смотришь на него.
Момент истины.
Женька не стала вновь кривить душой, лишь прислушаться к своему Солнцу.
– Остается надеяться, что не всерьез.
Потому что юное сердце не может маяться и жить без тепла. Не может жить без чувств. Если оно споткнулось один раз в самом начале – полежит, постонет, отряхнется и поскачет дальше. Потому что еще не набило достаточно шишек. Потому что хочется удачи. Потому что хочется вновь прыгать с целью. Даже если опять впереди преграда – и уже валун, а не камень.
Нечего скрывать. Малиновский так или иначе, но определенно не нарочно, без задней мысли (и вообще без всяких мыслей, кстати), стал близким. Наставником, учителем. То, чему в силу возраста и своих чувств не мог научить свою кареглазую Дунаев, учил Вадим.
Если бы можно было поговорить с судьбой Филатовой, или даже с ее ангелом-хранителем, он бы непременно поделился с нами главным секретом: вылечить после таких детских травм, какие были в детстве, Женьку не получится до конца никогда. Ее боль в том, что в том самом возрасте, когда любовь близких и окружающих должна обволакивать, как коконом, Женька эту любовь не видела. Заботы и самого Фила не хватало, чтобы окутать младшую сестренку со всех сторон.
Потом появилась Ольга Николаевна. Затем – Космос, Сашка и Витя. А потом – Дунаев. И каждый был тем недостающим пазлом в ее картинке. И если терялась по разным причинам связь с одним из них – Женька начинала рушиться.
И тут снова человек, который научил ее чему-то большему. За короткий срок. Ненавязчиво. Но смог. Потому что видел, в чем студентка нуждалась больше всего – в поддержке. Всегда. Во всем. Это не сложно, просто не каждый из ее окружения думал, что ей необходимо это ровно так же, как дышать, смотреть, слышать.
Каждое утро он приходил, чтобы ее увидеть, с самого утра, и тогда день у Женьки сложится, и до вечера будет легко.
И все, кажется, ясно о нем. Но все равно мало сказано, недостаточно, не то. Ну что ж, усилим, доведем до точки.
Мужчина не только по паспорту и по гендеру, но и по поступкам. Харизма от него пышет, как жар от расплавленного солнцем асфальта. Выдержка и сопереживание к ближним – вот двигатели всего. И синие глаза на пол-лица. И улыбка, пусть редкая, но открытая настолько, что хочется встать на цыпочки, дотянуться и спрятать ее в ладони. Поймать как бабочку и отпустить. Короче говоря, полное сумасшествие для женщин любых возрастных и социальных групп. И все это щедро обрушилось на Женьку, щедро и бескорыстно, делай что хочешь, решай сама.
И Женька вспомнила конец августа. Их первую совместную прогулку с Дунаевым в Ленинграде. И его слова про второе дыхание. Оно пришло.
– Да, попрошу, мы же неразлучные, забыл Нонну? Тарапунька и Штепсель.
– Ты по уровню своего состояния до юмориста сейчас, увы, не дотягиваешь, – беззлобно, но вымучено улыбнулся Андрей. – Скорее, мы – Биба и Боба…
Женька просто не успела сделать и шага к кабинету, потому что туда уже шагала вторая женщина-хирург – Вероника Петровна, женщина суровая, хоть и молодая. Врачебные тайны, познания, обсуждения. Не до просьб Женьки определенно. Она шлепнулась обратно к Дунаеву, обратно попала в объятие его руки.
– Кстати, я тебе не сказал – послезавтра гипс снимают.
– Неужели? – обрадовалась девчонка. – Я уже боялась, что нужно будет ждать до второго пришествия. Ты… прости меня еще раз, ладно?
– Это я дурак. Я ударил – значит, я дурак.
Прошло минуты две, и в кабинет уже летела регистратор Лиза. Запыхавшаяся, взволнованная. Дверь распахнула, с порога заявила:
– Юрич, там везут какой-то кошмар. Значит, там мотоциклист весь переломанный, и у него внутреннее обезглавливание.
– Внутреннее обезглавливание – это не наш профиль, Лиза, – ледяным тоном отчеканила Вероника Петровна. – С такой травмой надо ехать хотя бы в Джанелидзе!
– Сейчас разберемся, – спокойно отозвался Малиновский.
– Кареглазая, – удивленный услышанным, повернулся к подруге Дунаев, – а че такое внутреннее обезглавливание?..
Женька только хотела показать наглядно, когда Вадим, выходя из кабинета, застыл над ними:
– Это когда голова отделяется от позвоночника и висит на мышцах, Андрей Васильевич.
– Точно, точно, Вадим Юрьевич, совсем забыл, – невинно улыбнулся Дунаев. – А как оно… ну...
– К сожалению, никак, – замерла около них Вероника Петровна. – Потому что я думаю, что его, к сожалению, не довезут живым.
– Простите, пожалуйста, – подала голос Женька, – я читала, что такие операции делаются, только пациента нужно довести очень быстро…
– Филатова, ты почему еще не ушла?
– А я… – поднялась Женька, но тут же была перебита Лизой:
– Все операционные заняты. Ну всё, ребята… Может, в нейро?
– Да какое нейро, – поморщился Вадим, – там множественные переломы, еще неизвестно, что будет… – он потер подбородок и покосился на Веронику. – Слушай, давай? Две бригады хирургические, бригада анестезиологов… Войдем в историю отечественной хирургии!
– Вадим, надо посмотреть.
– Вон везут уже! – кивнула на вход Лиза.
– Вызывай рентген и противошоковый, – распорядился Вадим и мазнул быстрым изучающим взглядом по Женьке и Дунаеву: – За мной в операционную.
– Я?! – синхронно выдали студенты.
– Дунаев – в распоряжении Алины Сергеевны, Филатова – за мной.
Друзья переглянулись, Андрей чуть сжал Женькино плечо и подтолкнул ее вперед. Филатова быстро шагала за врачами, взволнованная, нервно сжимающая кулачки.
– Я шлем пытаюсь снять, а он кричит – не надо, у меня голову оторвало… – быстро затараторил бригадир скорой помощи. – Трогаю, а там прям осколки… И это... Там еще тазовые кости сломаны. При пальпации крестец смещается.
– Ух ты, – протянул Малиновский, подмигнув Веронике. – Ничего себе мозаика. Ну, пошли собирать, мои юные сестры милосердия. Смотрите, чтобы голова не шелохнулась!..
Когда пострадавшего ввезли после рентгена, в операционной были собраны все врачи.
– Смотришь тихо со стороны. Никуда не лезешь, если только разрешат. Просто наблюдаешь, поняла? – усердно намыливая руки по локоть, выпалил Вадим.
Женька только кивнула. Натянула халат, чепчик, маску. И украдкой рассматривала мотоциклиста. Вошла аккуратно, как мышка, следом за Вероникой Петровной и Малиновским. Принялась слушать.
– Рваная рана голени, открытый перелом берцовых костей, повреждение подколенных артерий, возможно, и внутренних органов, но самое главное – что основание черепа практически отделено от позвоночного столба… – ровным голосом перечисляла Вероника Петровна. – Плюс оскольчатые переломы в шейном отделе.
Половина травм пугала настолько, что Филатова даже не представляла, как пострадавший еще был жив. А то, что предстояло делать врачам, вообще казалось чем-то на грани фантастики. И пусть хирургическая маска скрывала почти все ее лицо, но глаза ее выдавали. Она лишь поймала быстрый кивок Вадима, приняла более-менее удобное место, чтобы видеть и если вдруг потребуется помощь – быть наготове.
– Слушайте, – спокойно выслушав диагноз, Вадим обвел снимки на белом экране, – самая жопа – это голова.
Вероника Петровна покачала головой:
– Ты же лучше меня знаешь – в Союзе методик по проведению таких операций не разработано.
– А че разрабатывать, если выживаемость после таких травм – нулевая?
– Хочешь намеренно испортить себе статистику? Вадим, я изучала этот вопрос внимательно сама! – не унималась Вероника Петровна, попутно натягивая перчатки. – Во всем мире считанные разы проводились такие операции, и только дважды закончилось без полного паралича.
– Давай без познаний богатого внутреннего мира, больной уже на столе.
– Я уверяю… он не выживет.
– И че ты предлагаешь? Давайте разденемся и выпьем чаю? Все. Хватит! Поехали…
Хирурги – не спасатели души, они спасатели тел. Врачи будут спасать и реанимировать пациента сколько угодно раз, у них такая работа – привести в жизнь. Даже если пациент потерял связь с реальностью. Пока человеческий автопилот – ствол мозга – еще может функционировать.
– Сердце? – доносился голос Малиновского.
– Давление и пульс в норме, – отвечал ему анестезиолог и по совместительству друг Игорь, – Следим.
– Так… Маш, – обратился он к ассистенту – медсестре, – угловой распатор.
Через секунду ни ответа, ни распатора не было. Женька покосилась на медсестру, и глаза ее были прикрыты.
– Маша! Ты слышишь? В чем дело?
– Простите, пожалуйста, – пробормотала она, – что-то мне нехорошо, я после ночной…
– А почему с ночи на такую операцию вышла? Что за самодеятельность-то?
– Сменить некому.
Малиновский мазнул взглядом в дальнем углу. По Женьке.
– Филатова сменит.
– Что? – изумилась Вероника Петровна. – Она…
– Сменит Машу, я сказал.
– Малиновский, у тебя боевое безумие, ты в курсе?
– Извините, – медсестра спешно покинула операционную, и Женька шагнула к инструментам, быстро протянула хирургам угловой распатор и замерла.
Операция шла третий час. Но маленькое поле для манипуляций Вадим и Вероника поделить не могли. Каждый боролся за голову мотоциклиста. Во всех смыслах.
– Лопакова, я не пойму, мы с тобой оперируем или паркуемся? – шипел Вадим. – Ну аккуратнее же, здесь полмиллиметра…
– Малиновский, я вижу!
– Что по показателям?
– Пульс в норме, – не без облегчения и удивления констатировал Игорь. – Живой пока.
– Ух ты! – Вадим не преминул послать лукавый взгляд в сторону скептически настроенной Вероники Петровны. – Ну надо же, бывает же такое, да? Оуис регула эсептионис. Из всякого правила бывает исключение.
Операция заняла шесть с половиной часов. К этому времени уже подъехала мать пострадавшего мотоциклиста. Лиза-регистратор поила ее валерианкой и водой. Женщина то бледнела, то краснела, то ее била дрожь, то бросало в жар… Когда в приемную вышел Малиновский, она бросилась к нему.
– Жив?!
– Жив. – Вадим понимал прекрасно, почему так яро боролся вытащить этого молодого человека из ситуации, мягко сказать, невыполнимой. Гарантии дать в таком случае было нельзя. Но то, что паренек не скончался на операционном столе – это не могло не поражать, не порадовать. – Период восстановления будет достаточно длинным. Но вы должны быть ко всему готовы.
– Я понимаю, – утирая слезы влажным платком, кивала женщина. – Спасибо вам огромное… Доктор, вы… вы…
Малиновский только улыбнулся и направился в ординаторскую. Игорь заваривал чай на двоих, ждал друга.
– Чего ты к Веронике прицепился на операции? Все-таки женщина.
Вадим растекся на диване, ощущая, как окаменели все мышцы, и прикрыл глаза.
– В операционной нет половых принадлежностей…
– А эта твоя студентка молодец. Ни один инструмент не попутала… Надрессировал?
– Способная, – хмыкнул Малиновский.
– Заметно. И удивительно.
– Чего тебе удивительно?
– Держи, – анестезиолог протянул ему горячую кружку и приземлился на стул напротив, с удовольствием вытянув ноги. – Удивительно, что ты это отметил с такой легкостью. Это же та, которая с твоей Машкой сидит?
– Она.
– И что у вас?
– Игорек, – Вадим расплылся в приторно сладкой улыбке, нисколько не скрывая ее натянутость, – удивил бы ты меня более оригинальным вопросом. Я знаю, твой мозг на это способен. Что ж ты поддаешься стадным инстинктам?
Игорь усмехнулся, сделал глоток, помолчал.
– Да видел я твой список. Первой же ее пометил.
– Она действительно способная студентка. Наша доблестная медицина нуждается в юных кадрах, грезящих о великих свершениях.
– Выключай театральность. Я ж тебя знаю тыщу лет.
Знал, бесспорно. Так же, что и действовать на своего друга нужно аккуратно, иначе.
Вадим женился после армии по большой любви. Разумеется, идеальный брак должен быть основан на любви. Но прежде, чем взять на себя такие обязательства, молодожены должны согласовать множество вопросов – прежде всего, денежных. Наивная теория «с милым рай и в шалаше» живет недолго. Сколько зарабатывает студент, даже если берет на старших курсах повышенную нагрузку? Ничтожно мало. Запросы молодой жены росли прямо пропорционально нервному напряжению Вадима. Жить с родителями – отстой. Снимать квартиру – денег на остальное недостаточно. Маленький кораблик любви дал огромную пробоину. Красивой истории не вышло. Как и множество студенческих браков брак юных Малиновских не вынес испытания трудностями.
Вадим был честен всегда. Особенно в плане чувств. Если мужчина начинает чувствовать одиночество, то холостяк должен жениться, а женатый – развестись.
Работа. Работа. Работа. Все тепло направлено на свою родную семью. На мать, на Марину, а потом, после гибели ее мужа, и на маленькую племяшку. Воспитывал ее, как собственную дочь. О браке снова Вадим и не думал. Были ни к чему не обязывающие связи, но выделять время в таком круговороте дел и обязанностей на романтику и постройку чего-то своего нового – не было ни сил, ни желания.
Поэтому ничего странного не было в том, что Игорь, знавший своего друга, как заколдованного Кая, (собиравшего свою «вечность», подразумевающую вечную работу и вечное одиночество – потому что так лучше и спокойнее), оживился и поднял этот вопрос про Женьку. Если бы Малиновскому было плевать (а ему на многое было плевать), он бы не стал заниматься с какой-то девчонкой дополнительно, не стал бы впускать ее к себе домой (равно – то же самое, что в душу), и уж тем более писать ее в список требуемых практикантов. Вишенка на торте – допуск Филатовой на сложнейшую операцию, и того более – к инструментам.
Он ей доверял.
– Когда ты на БАМ уехал, у нас позже практика началась, – осторожно, издалека начал Игорь. – Попали мы с нашими Коляном, Петькой, Олежей и Сонькой к одному шикарному врачу. До сих пор помню – Михайлин фамилия была. Мужик крутой, медик от бога. Но дурак.
Вадим, даже несмотря на то, как ныли мышцы, все же поднял с подголовника голову и выгнул бровь.
– То есть?
– Дело простое, обычное. И никто бы тогда ничего не подумал. Мы видели, что он в Соньку нашу влюбился. А когда понял это – растерялся. Он был на двенадцать лет старше. И вот такая оказия, понимаешь?
– Ну а дальше что?
– Что… Стал реже с ней пересекаться, практика кончилась, ну и, собственно, история тоже. Так что большой дурак он, несмотря на то, что светила медицины. А ведь у него клинический случай… Как и у тебя.
– Разве? – усмехнулся Малиновский.
– Ага. Начинается с трусости и ханжеских теорий. А кончается всяческими душевными расстройствами, с которыми, между прочим, нам, врачам, приходится возиться. Хотел бы я знать, Вадик, где, когда, кому помешала настоящая любовь?
– Теоретик, блин! – фыркнул Вадим, оторвавшись от спинки дивана, и уткнулся локтями в колени. Не то чтобы его это очень волновало, но все же внутри остался непонятный и неприятный осадок. – Ну за что, скажи, за что эта прекрасная девушка должна была полюбить этого мрачного человека? Я вот что тебе скажу…
– Мне-то ты скажешь, со мной ты храбрый, – усмехнулся Игорь и отхлебнул крутого кипятка. – А себе признаешься? Прямо и честно. Ладно, полдела.
Ей. М?
Малиновский тяжело вздохнул, задумчивая растирая костяшки.
– Мне уже тридцать один год…
– У-у-у, – Игорь поднялся и сверился со временем на наручных часах, – тогда иди спать, Малина.
***
Последний день практики принес одновременно облегчение и грусть. Расставаться с людьми, к которым прикипел за месяц, непросто. Женька встала еще в пять утра, сняла с подоконника кастрюлю с поднявшимся тестом и наделала пирожков.
Витя поднимался всегда по-разному, иногда в гробовом молчании подбрасывал Филатову до клиники и уезжал в офис. Сегодня он зачем-то проснулся рано и продолжал бы валяться в постели, если бы не услышал, как Женька гремит на кухне, а затем почувствовал приятный аромат свежей выпечки.
Потирая взъерошенные волосы, он шагнул в кухню, бросая взгляд на чудо кулинарии – Женька уже натирала пирожки яичным желтком. Пчёлкин открыл кран, обращая на себя внимание, плеснул в лицо холодную воду и хмыкнул:
– Ты сменила универ? Творческое испытание в кулинарке?
– Нет, благодарный жест, – просто отозвалась Женька.
– Всю больницу решила накормить?
– Там в отделении старичок лежит, хороший такой… Добрый, – вдруг разоткровенничалась она. – У него никого нет… Соседи вовремя спохватились, отправили. Его угощу.
– Кос правильно говорил, что у тебя специализация по униженным и оскорбленным. Бог наградит вас за сострадания, мадам Филатова.
– Что б ты понимал, – отмахнулась девчонка, откладывая несколько пирожков на отдельную тарелку. – Поешь перед работой.
Пчёла изумленно вскинул брови и склонился над тарелкой:
– Признавайся, что там? Яд? Или слабительное?
– Как ты был мнительным жуком, так и остался, Пчёлкин. Если бы я хотела от тебя избавиться – я бы это сделала по-другому.
– Как же?
– Не думала. Я вообще о тебе не думаю, если ты заметил.
– Нет, тут точно слабительное. Иначе я не понимаю, чем вызвана эта словесная диарея откровений.
– Ой, я даже заскучала по твоим изящным выражениям! Ты снова за старое? Я тебя лечу самым современным средством – рационально-эмотивной терапией, сокращенно РЭТ, нам вчера на практикуме кино показывали, как это делается… А ты берешь и рецидивируешь, то есть регрессируешь без предупреждения.
Витя даже поморщился, но предательская пустота в желудке, поселившаяся там еще со вчерашнего дня, настоятельно требовала заполниться.
– Ты на каком языке со мной разговариваешь?
– Приятного аппетита, любитель метафор!
И Женька побежала одеваться. Нацепила легкий сарафанчик – на улице, вопреки ожиданиям, царила духота. Забежала обратно в кухню, с улыбкой отметив, что Пчёлкин умял уже два пирожка. Схватила пакеты с такими же пирожками, затолкала их в свою необъятную сумку, где хранилось все – от конспектов, расписания, расписанных планов практики до медицинского обмундирования. Нацепила босоножки в коридоре и вылетела из квартиры.
Сегодня последний день. Он последний не только в плане практики – Вадим должен завершить свое шефство над студентами. Срок его замены истек, старшие курсы говорят, что на место преподавателя хирургии уже найдена новая специалистка.
Кто бы мог подумать в сентябре, стоя в коридоре университета перед кабинетом, ожидая появления злобного хирурга, костеря его последними словами после первой пары, что с Малиновским не захочет по итогу прощаться никто! Да и чем интересным сможет удивить новая преподша, когда Вадим Юрьевич успел с второкурсниками охватит еще то, что им только предстояло узнать через год? Скучно, серо, тоскливо, хотя на улице уже светит раннее солнышко.
Кстати, о Солнце. Дунаев ждал Женьку уже у входа, как и договаривались – пораньше. Алина сегодня с ночи, устанет, нужно ее порадовать хотя бы мелочью. Посидеть втроем, обсудить тяжелые и каверзные моменты, а еще угостить палату, за которой была закреплена Филатова.
– М, чем так вкусно пахнет? – крылья носа Андрея автоматически раздулись. Сигарета была выброшена. Он шагнул к подруге, привычно приобнял за плечи, оставил поцелуй на макушке.
– Как и договаривались – все готово к чаепитию. Идем?
– Господи, я готов родину продать за твои пирожки, кареглазая, – Дунаев уже на ходу потянулся к ее сумке, за что получил толчок в бок.
Женька рассмеялась:
– Подожди ты пять минут.
– Не могу!
– Так надоели Милкины макароны?
Дунаева аж передернуло:
– Только не надо про макароны.
Алина была приятно удивлена. И без того светлое лицо засветилось ярче. Урвали пятнадцать минут перед последним боем, посмеялись, наслушались советов на будущее – день длинный, неизвестный, может, и не успеют пересечься. И Женька потопала в палату.
Мужская палата бодрствовала. Филатова шагнула вперед, улыбаясь:
– Доброе утро, гренадёры!
Дядя Саша у общего умывальника кивнул первым:
– Доброе утро, Женечка!
– Здравствуйте… Доброе утро… – послышалось с коек.
– Женечка! – Миша, что пышными усами, что именем походивший на Боярского, улыбнулся, покачивая подвешенной загипсованной рукой. – У нас тут вопрос возник, персональный. Можно? На ушко.
Филатова покачала головой, но улыбнулась.
– После поговорим, на перевязке.
И прошла к дальней кровати, у окна. Там как раз лежал тот самый старичок. Завидев свою любимицу, он подтянул худощавое тело к изголовью и улыбнулся в бороду.
– Дед Семен, смотрите, что я вам принесла, а? – Женька продемонстрировала ему пирожки.
– Это ж какой сегодня праздник?
– День взятия Бастилии, – хохотнула она, принявшись проверять его перебинтованные ноги.
Старичок с удовольствием откусил добрый кусок и одобрительно покачал головой:
– Молодец девка! Погоди вот, встану на ноги – возьму тебя с собой в Сибирь. Ух, у нас хорошо! – и подмигнул: – Поедешь?
– Не навсегда, – подхватив его веселый тон, парировала Женька.
– Навсегда тебя муж не отпустит. А я бы рад…
– Да какой ей муж, дед Семен, – прыснул полноватый, с перебинтованной головой Александр с кровати напротив. – Юная ж еще!
Женька пошла проверять и его.
– Температура есть?
– Жар, – постучал, смеясь, по грудной клетке тот. – Да не переживай, дочка, мы тут с тобой на полную поправку пошли!
– Женечка, – самый скромный и самый покалеченный из всех присутствующих дядя Максим чуть понизил голос, – попросите насчет уточки, с утра допрашиваюсь.
– Хорошо, – Филатова покинула палату и как раз в коридоре пересеклась с санитаркой – тучной пожилой женщиной. – Валентина Васильевна, пожалуйста, вынесите у Смирнова, а?
– Чего ты распоряжаешься? – буркнула старушка. – Ты у нас без году неделя и не старшая.
– Что верно – то верно, – хмыкнула девчонка.
Алина ей повстречалась уже вскоре, вопреки ее ожиданиям. Она подхватывала падающую женщину. Женька молниеносно схватила кресло-каталку и поспешила на выручку.
– Куда ж вы? – сетовала на больную старшая медсестра. – Вам же рано еще!
– Хочется же попробовать… – оправдывалась та.
– Попробовать… Одна вот тоже попробовала. Знаете, что? Заново все сломала.
Женька подобрала упавшие костыли, протянула Алине.
– Спасибо, Жень. Зайди к Вадиму Юрьевичу, он просил.
Филатова уже направилась к Малиновскому, когда, проходя мимо одной из палат, где лежали одни неходячие, расслышала тихие стоны из-за двери, а затем и громкий голос:
– Да кто-нибудь уже!
Женька шагнула в палату, и женщина с ближней койки облегченно вздохнула:
– Ну, слава богу! Тут вот баба Зина у нас тут совсем поникла…
– Доченька, прям сил нет – болит и все, – пожаловалась старушка.
– Давайте перевернемся, – Женька склонилась над ее кроватью.
– Может, не надо?
– Надо-надо. Давайте, я вам помогу. Вы бы двигались понемногу, смотрите, что у вас тут получается…
– Ну что там с ней? – подняла голову соседка по палате.
– Пролежни, – констатировала Женька.
– Таких детей, которые родителей забывают, расстреливать мало.
Женька сбегала за камфорным спиртом, и уже в момент обработки услышала, как толкнули дверь. Вадим вошел в палату и обнаружил свою пропажу.
– Здравствуйте, – кивнул всем пациенткам, чем заставил Женьку обернуться. – Филатова?
Она поняла прямой сигнал выйти, улыбнулась бабушке Зине и зашагала следом за преподавателем.
– Почему не своим делом занимаешься? – тут же поинтересовался он, стоило выйти в коридор.
– Очень даже своим, – не согласилась Филатова. – Никого не было, я и вошла.
В коридоре загремела тележка с медикаментами, в поле зрения наконец появилась медсестра.
– Ерёмина, возьмите камфорный спирт и протрите лежачих.
– Слушаюсь и повинуюсь, Вадим Юрич! – отсалютовала медсестра и вкатила тележку в палату. Когда дверь снова хлопнула, Малиновский вздохнул:
– Спасибо, что помогла. Но я только тебя дожидаюсь на подпись документов и дневника. Сегодня вы можете уже быть свободны.
– Мне хотелось…
Женька запнулась. Чего хотелось, в самом деле? Одна причина была открыта раньше, но к ней жарким хвостиком прицепилась еще одна – что теперь? Она хотела спросить, но не могла подобрать правильных слов. Сегодня последний день практики, последний день, когда студенты видят Малиновского, значит, и она тоже? Не будет дополнительных, не будет, видно, больше и Машки? Или…
Обдумывала, пока шли в кабинет. По законам жанра сейчас, согласно правилам игры, тот, кто первым почувствовал в себе проклятый вирус, сразу же должен об этом сообщить куда следует, то есть другому. Но имела ли она право?
Пока Вадим молча расписывался в документации, ставил печати, Женька стояла около его стола и кусала губы.
Голова гудела, в груди давление зашкаливало, но она по-прежнему делала вид, что они просто разговаривают. Женька же не может вот так взять и сдаться. Но Малиновский, как всегда, честнее.
– Спроси уже, что ты маешься? – и рассеянно улыбнулся.
– Это все? – только и сорвалось с губ.
– Нет, – быстро и легко полетело в ответ. – Мы же в ответе за тех, кого приручили. За московских ласок.
Только позже до Женьки дойдет, что он имел ввиду. Милый зверек, способный быть хищным и огрызнуться, но носило такое ласковое нарицательное имя. А еще была в этом своя мистика: сербы считают, что, если выпустить пулю в это зверя, рано или поздно пуля настигнет и охотника. Вот так, заставив однажды прогнуться Женьку под своим суровым взглядом, Вадим сейчас готов был прогнуться под ее кофейным морем в глазах.
Все оставшиеся две недели после того разговора с Игорем Малиновский думал. Не всегда и не постоянно, но ловил себя на мысли о Женьке.
«Ничего, скоро тебя пригреет, – сказал на днях друг. –
Когда она исчезнет, пройдет еще день-два такой жизни, и вспомнишь… Спорим?»
Клиническая картина.
И пригрело.
***
Был конец июля, Женька и Машка гуляли по обычаю в парке, там же привычно встретили Вадима, и пока племяшка играла с новой куклой, купленной с зарплаты дяди, бывший преподаватель и его бывшая студентка варили борщ. Чистили картошку над одной миской, голова к голове, сталкивались взглядами и обратно, в миску.
Блуждающая улыбка – от одного к другому, ни к чему не обязывающая игра, в которую грех не сыграть.
– Надо было два параллельных борща забабахать, – чтобы хоть как-то разбавить приятное напряжение, выдал он. – Чтобы все могли путем сравнения постичь разницу между мужской версией и женской. Тем более что борщ без мяса – дело тонкое, он требует жесткого соблюдения технологии, и никаких кубиков.
– Жену тоже учил щи варить? – хмыкнула Женька.
Спохватилась, конечно, но он не обижался.
– Я учил, да что толку… Поручил ей как-то раз свеклу потереть. Она поковыряла и бросила – скучно. Руки потом не отмоешь, говорит, три сам. Вот и вся учеба.
И снова ее такое детское предложение, от которого, конечно, уже не неловко. Просто улыбка. Да хоть что уже, в самом деле, ведь улыбка искренняя.
Женька тоже не хотела возиться со свеклой, из тех же соображений. Предложила на спор картошку почистить – у кого стружка длиннее выйдет, тот выиграл, кто проиграл – тому свекла. Малиновский ничуть не сомневается в исходе дела, но на второй минуте сошел с дистанции – видите ли, у него картофелина мельче была.
– Ладно, побуду джентльменом. Тем более, мне такой окрас на руках видеть не впервой.
Как будто для того, чтобы спасти Филатову от наплыва мыслей, в дверях появилась Марина с пакетами.
– Не помешала, поварята? – улыбнулась привычно. Да и как иначе – она правда привыкла к Женьке.
На кухне моментально стало тесно, и Женька не выдержала, смылась ненадолго, якобы Машку проверить.
А вскоре появилась и возможность узнать о том, что Вадим никогда бы не рассказал сам. Прогулка с Мариной всегда сопровождалась короткими рассказами из детства их большой семьи, и Женька ощущала этот огромный контраст со своей жизнью. У нее из кровных родных – только Валерка. Валерка-Валерка, когда же ты приедешь?
Говорили потом о медицине. Как, зачем и для чего. А потом о народной речь зашла.
– …К примеру, я так нашего героя на ноги поставила, когда традиционная медицина ему практически отказала. Интересно?
Как бы Женьке этот интерес проявлять, чтобы в глаза не бросалось?
– Вадим у нас скромный, хвастать не будет, ему вообще об этом вспоминать тошно. Но я, существо болтливое, расскажу, чтобы ты его самого не дергала.
Однажды они с женой поехали в гости к общему другу, москвичу, жил в Кузьминках. Непростой район. Зашли в подъезд, поднялись по лестнице, а там гопники. Их было не двое и не трое, а в руках – отвертки, цепи…
– В общем, мрак. Видела, у него бровь рассечена? В Склифе зашивали. И на затылке… Ну, сейчас не заметно, оброс…
Дело было зимой, потому и закончилось лучше, чем могло быть – Малиновский выпал из окна в сугроб. Полежал, отдохнул и пошел назад. Когда друг обнаружил его на площадке на пятом этаже, он выражал настойчивое желание продолжить разговор. К счастью, «скорую» долго ждать не пришлось. Прикатили санитары, отвезли юного Вадима Юрьевича в Склиф, там сделали рентген – перелом позвоночника.
– Это вот как? – кажется, даже спустя столько лет Марина не прекращала поражаться. – Никто не мог объяснить, как он сам по лестнице поднялся!
– А жена? – нахмурилась Женька. – Так взяла и сбежала? Бросила мужа в сугробе?
– Скажешь тоже. Она «скорую» и вызвала… Хотя потом – да, сбежала. Испугалась.
Выяснилось позже, что бывшая жена Малиновского – типичная девочка из хорошей семьи. В ее номенклатурной юности было все, о чем только можно мечтать, включая детство, проведенное в Цюрихе, а слоненка веселого не было. Поехала искать в культурную столицу, нюхнуть свободы. Тут ей Вадим и подвернулся. Разве могла она его пропустить?
Запросы у девушки были не детские, она привыкла, что папа платит за все. Папа еще был нормальным. А мама ее при каждом удобном случае Малиновского тыкала, что он прихлебатель, у него поначалу за душой одна стипендия была. Но Вадим хватался за любую работу, стал снимать квартиру, о Москве и не думал, в Ленинграде было лучше. Молодая жена как-то по-умному себя повела, с родителями не рассорилась. Год они тут прожили и ничего, как говорится, не предвещало…
И вот однажды папаша вычислил момент, когда Вадима не было, и приехал. Попросил открыть комнату, хотел посмотреть, как дети живут. Походил-походил и успокоился. А через неделю привезли они магнитофон. Теща заявила Вадиму с порога:
«Доченька без музыки не может, она десять лет на роялях обучалась, надежды подавала, а ты ее с толку сбил. И что ты ей можешь дать, голодранец!..». Малиновский ответил, что жена сама в ЛГУ поступила, учится, все в порядке, какие могут быть претензии к мужу-то? А мать завелась с пол-оборота:
«Сама, сама, да она в жизни ничего сама не сделала, на одних репетиторов сколько ушло!..». В общем, оставили и уехали.
И через какое-то время жена сообразила, что ей от жизни другого хочется. У Малиновского после службы в без малого двадцать лет на первом месте были семейные ценности. Он вообще был реликтовый – построить дом, посадить дерево, дети опять же. Супруга не соглашалась – какие дети, зачем вся эта лабуда, хозяйство… Я еще свое от жизни не взяла… Ей борщ варить неинтересно.
– Стирал он, посуду мыл тоже он… – хмыкнула Марина. – Я ее ни разу за мытьем посуды не видела, может, плохо смотрела?
Потом побоище в Кузьминках. И другие моменты, о которых Вадим не догадывался.
– Пока он лежал в больнице парализованный, жена тем временем как бы забыла про него, ну вот да, представь себе… Может, она решила, что он больше не встанет? Мы его с мамой и старшим братом и выхаживали… А когда Вадик из больницы вышел, тут многое обнаружилось, о чем и говорить-то не хочется. В общем, крутило его по страшному, а мы его заматывали по бабкам да с физкультурой так, что у него сил о жене думать не оставалось. За год подняли на ноги. Все закончил, а потом с головой ушел в работу. Знаешь, как его друзья до сих пор зовут? Каем, за глаза конечно. Зима тогда его окончательно и заморозила. А тут ты, как Герда, я заметила, он с тобой оттаивать начал… Как в сказке, и по жанру святочного рассказа, должна закончится вполне благополучно.
Женьке тоже казалось теперь, что она в жизни Вадима – не случайный эпизод, но не Герда точно, а, скорее, как бывшая жена – заноза, сразу не вытащишь.
***
Пригреть – одно. Понять, что уже плавишься – другое. И в этот момент Вадиму захотелось последний раз закрыться и сказать себе «стоп». Кончался июль, а дожди наоборот начались. Сегодня тучи сгущались, гуляли по мрачному Ленинградскому небу, готовые в любой момент разразиться рыданиями над городом.
Вадим и Женька вбежали в парадную, мужчина вызвал лифт. Двери распахнулись, шагнули в кабинку.
– Ну что, сегодня последнее занятие, – хмыкнул Малиновский, еще не глядя в глаза девушки, нажал на кнопку своего этажа. – Пора уже заканчивать. Проведи последний месяц лета без перегруза своих мозгов. Отдыхай, гуляй с друзьями, удели время своему терпеливому Дунаеву.
Он не имел ввиду то, что подумала она. А он не думал о том, что имеет в виду она:
– Всё?
– Ты со всем справилась, Женя.
Малиновский смотрел на нее со спокойным лицом, найдя опору для спины в лице железной стены и сложив руки на груди. В глазах его невозможно было разобрать ни единой эмоции. Лишь сжатая челюсть выражала что-то вроде... сожаления.
А теперь затолкай все свои эмоции и всю свою привязанность подальше, Женька. И никогда не вспоминай об этом. Да и почему вообще мужчину должно волновать ее состояние?
– Спасибо тебе. Ты дал мне хороший урок. Во всем. Мне… – ладно, решайся, все равно это последний ваш день. – Мне будет не хватать вас с Машкой. Тебя…
Под футболкой Вадима заколотилось безразмерное сердце, просилось на волю, лаяло, поскуливало:
«отпусти с поводка уже». Захотелось ударить себя по лбу, но он только качнул головой и зажмурился.
– Боже… – выдохнул, нервно усмехнувшись. – Я действительно клинический дурак, как сказал бы сейчас один человек… Я хотел сказать… Я имел ввиду, что я беру отпуск, хотел свозить Машку на море. А ты…
– А я? – наконец, взгляды встретились.
– Отдохнешь пока от нас. Я имел ввиду это.
Он что, волновался? Повторялся, значит, да. Но глаза говорили куда красноречивее. И Вадим будто почувствовал это сам, провел руками по глазам, а потом сунул ладони в карманы штанов, сжал кулаки. Он шумно дышал. Уставился в сторону, прикусив губы. Женька смотрела на него, чувствуя, как внутри все скручивает.
Впервые с прошлого года ей было так волнительно, как будто все крыши в Ленинграде прямо сейчас рухнут им на голову, а дождь просто будет продолжать стучать по обломкам, будто ничего и не случилось.
И аномалия произошла действительно. Лифт встал, двери не открыл. Вадим нажал кнопку вызова. Охрипший со сна диспетчер посоветовал не паниковать, дожидаться помощи свыше, дышать медленно, равномерно, не расходовать кислород почем зря.
И они дышали. Вадим стоял всего в шаге от Женьки и впервые не знал, чем разрядить обстановку.
Нет. Он не станет. Это не к месту. Это страшно, представьте только! И почувствовал, что еще несколько секунд, и в нем просто разорвется эта бомба замедленного действия.
Нужно научиться жить с тем, что бросает жизнь. А с тем, что дарит, уметь обращаться.
Потом. Он обо всем подумает потом. Открыл глаза, разрушая свою беззвучную иллюзию покоя в голове.
С ума сошел? Куда ты лезешь?
Он с шипением втянул в себя воздух, и только тогда понял, что они стоят так близко уже столько времени. Ему казалось, что прошло несколько часов, и что он весь пропах ее тонким цветочным ароматом духов. На секунду взгляд остановился на ее тонких запястьях, а затем метнулся обратно, к Женькиному лицу.
– Да похер… – выдохнул, заставив ее в эту же секунду удивиться.
А в следующий миг широкие ладони обвили ее подбородок. Расстояние испарилось, как капля воды на раскаленном листе железа. Вадим поцеловал ее. Осторожно, почти не раскрывая рта, чувствуя бешеную дрожь по спине от той нежности, о которой так давно забыл.
– Ждите, еще минут десять! – донесся голос диспетчера.
– Сейчас придет электрик, – прошептал Малиновский в ее губы, – и вызволит нас отсюда.
– Господи, хоть бы он подольше не приходил…
– Смешно, что нам с тобой нигде не было места. Одна только кабинка лифта.
