Братья, по-любому. Вернуть всë

      За время службы Активиста отсутствия людей, остро нуждавшихся в том, чтобы кто-нибудь отправил их на два метра в глубь земной коры, в мире ничуть не убавилось, а скорее наоборот. Он уже мог назвать не менее десятка фамилий тех, кого не мешало бы убрать, чтобы воздух в городе – да и во всей стране, если на то пошло, – стал намного чище. Стремительно меняющаяся в стране картина уже не ужасала после службы в горячей точке, но давала понять – нужно оберегать сестру. После смерти родителей, на лечение которых не было должных средств, появилось стойкое и неотвратимое осознание – вот такие, как отец и мать, простые работяги и интеллигенты, оказалось, всего лишь расчищали дорогу тем, кто не знает, что такое задержка зарплаты. Не имело значения, бандиты это или юные торгаши из расплодившихся фирм и фирмочек. Да, они не плыли по жизни, как щепка в потоке, а управляли ею. Была бы мать жива – ужаснулась, если бы узнала, что ее старший сын понимает, что жить честно и спокойно сейчас просто невозможно. Те, кому долго и цветисто обещали безбедную жизнь на западный лад, на каком-то неуловимом повороте жизни вдруг горохом посыпались на обочину, где и остались… Выход был один – суметь подстроиться под изменчивый мир, но сохранить в себе человека. Головин был чистильщиком, снискавшим себе в родном Ростове широкую и не радужную известность. В 89-м в квартиру напротив заселился новый сосед, сытенький кругломордый крепыш. По пьянке стал на лестнице приставать к Алёнке, тащил в квартиру послушать музычку, хватал за рукав, отпускал хамские комплименты. Пока Активист просто не сделал из его лица и ребер отбивную. За это и поплатился – пришлось закрепился рядом с одним из криминальных авторитетов Гаго – твари с маниакальными наклонностями. Сотрудничество гарантировало сохранность тринадцатилетней сестренки. С теми, кто так или иначе посягал на авторитет Гаго, эта мразь расправлялся быстро и по-звериному жестоко. Любил марать руки сам, но для более «изысканной» работы приходилось подключать лысого здоровяка Головина. Бригады гастролеров-беспредельщиков после нескольких кровавых инцидентов обходили район, который контролировал Гаго, десятой дорогой. И началось движение по замкнутому кругу. Остановиться уже невозможно. Точку могли поставить только девять граммов свинца. Если твое оружие – правда, а сила – ненависть – это уже не среда обитания. Это естественный отбор. Отпускать верную правую руку Гаго был не намерен. Решать вопросы полюбовно – не умел. Не в его стиле. При откровенном отказе выполнять грязную работу ростовский авторитет уверил, что пустит Головинскую «малолетнюю шалаву» в расход, и его быки, как ручные гончие псы, направились вылавливать Аленку. Головин слишком хорошо просчитал все возможные ходы, поэтому братки Гаго вернулись ни с чем. Пока сестренка в сопровождении двух крепких армейских друзей Кирилла мчала в культурную столицу, голову Активиста оторвали от холодного цементного пола:       – Живучий, падла, – словно в тумане до него доносился холодный металлический голос. – Сколько веревочке не виться… Если ты так захотел покинуть нашу землю и прямиком отправиться в ад… Ну что же, тогда ад сам решил прийти к тебе в гости. Встречай его, отморозок. Когда он снова через силу открыл глаза, то первое, что увидел, была кружившаяся над ним стая ворон. Головин лежал на спине и не мог пошевелиться. Мог только смотреть в небо – высокое, бескрайнее, вечное. Одна из птиц оторвалась от стаи, заложила крутой вираж, спланировала и уселась ему на грудь. Мудрым глазом-бусинкой уставилась в лицо, замахала длинным, мощным, чуть искривленным на конце клювом. С помощью такого клюва она добывает пропитание… Падаль и все такое. Кажется, первым делом вороны выклевывают покойнику глаза? Но ведь он еще не покойник? Он не падаль! Или он уже умер? И сейчас, как в кино, видит себя со стороны? Но тогда почему так сильно болит у него грудь, будто легкие сжигает невидимый огонь? Неожиданно ворона с раздражением каркнула и взлетела. Через секунду она исчезла из виду, как и стая ее сородичей. Свалка была нелегальной. Но это никак не сказывалось на ее размерах. Она была широка и безбрежна, как море. Ближний край ее дымился. Делая воздух малопригодным для дыхания. Подняться. Он еще жив, значит, он выиграл эту лотерею. Его ждет сестра. Прихрамывая на левую ногу, сжимая опухшими синими пальцами разрывающуюся от боли грудь, Активист, утопая по икры в мусоре, двинулся в свободное будущее… Согласиться на помощь в поиске и наказании хохлов, «порезавших хороших московских пацанов, которые приезжали мирно и культурно на сделку» и «замочивших девицу», Активиста заставил только один факт – просил армейский друг Самара, который два месяца следил, кормил, поил, помогал его сестре-подростку выживать в чужом огромном городе.       – Кирюх, ты пойми, жизнь сейчас такая. От прошлого ты никогда не сбежишь, и рано или поздно придется обрасти связями. Сегодня мы им поможем, завтра – они нам. Не беспредельщики же, за правду, как мы, – сказал Самара тогда. Лев Самарин в 1986-м попал в весенний призыв. На афганскую войну его забрали из майкопской дивизии на срочную службу. Самара отслужил меньше года, когда командиры приказали ехать на войну. В Афганистане провел около полутора лет. Афган стал тяжелым испытанием для многих. Кто-то не вернулся, и их родители навсегда надели на себя траур. Но даже те, кому повезло остаться живыми, не сразу смогли найти место в мирной жизни. Вернувшись на гражданку, Лев узнал, что все это время к советским солдатам люди относились как к убийцам. Жить с этим было очень тяжело. Особенно раздражали те, кто не служил, но осуждал. Конечно, поведение, которое на войне считалось нормой, мирных жителей пугало. Поэтому «своих» узнавал сразу: по походке, по взгляду, движениям тела. Возвращал себя к жизни сам, медленно, с расстановкой заслуживая большой авторитет среди бывших афганцев. Уголовников не жаловал. В день встречи Космос долго и внимательно всматривался в лицо Головина. Молодой, лет двадцати с копейками. Широкие скулы, светло-серые глаза. Левая бровь рассечена шрамом надвое, в месте рассечения волосы не растут. Крепкий подбородок... От Активиста веяло той же энергией, что и от Фила. Наверное, тоже боксер, подумал тогда Холмогоров, чугунная челюсть. У хорошего боксера должна быть чугунная челюсть и ребра из арматуры. Похоже, с этим парнем все было в полном порядке. Плоские грудные мышцы, но зато широченная грудная клетка. Никаких рельефных бицепсов, только четко прочерченные мышцы спины и литые плечи. Активист тоже визуально прощупывал Космоса. Сохраняя бесстрастное сухое лицо, некоторое время сверлил холодным взглядом похожих на речную гальку глаз.       – Какой план действий? – уточнил, наконец, Холмогоров, которому эти гляделки изрядно поднадоели.       – Не жевать сопли и делать все быстро, – Головин медленно перевел взгляд на своих людей. Те сдержанно кивнули, давая понять, что все готово. – Оружием пользоваться умеешь?       – Обижаешь.       – Да у тебя на физиономии высшее образование написано, – хмыкнул Активист.       – И здесь обидел, дядь, – позволил себе усмехнуться Космос. – Десять классов, в остальном – учимся у жизни, работаем над собой. Одного из афганцев – Самару – Космос уже знал лично – именно через него они и нашли выход на Головина. Остальные были не многословны, почти так же, как и Активист, и вид у них был такой, что складывалось впечатление, что таким что закурить, что в затылок выстрелить – все едино. Когда «Линкольн» выехала на шоссе, Кос не удержался и снова покосился сначала направо, а потом в зеркало заднего вида. Парни за его спиной, сидевшие рядом с Самарой, были похожи как две капли самогона. Похожи настолько, что временами Космосу начинало казаться, будто у него двоится в глазах.       – Ребята, – не выдержал он наконец, – вы что, близнецы?       – Двоюродные, – сказал один с заднего сиденья и хохотнул над собственной шуткой. Его двойник, сидевший справа от Самары, молча опустил стекло и выбросил окурок на дорогу.       – Куда теперь?       – Пока прямо до поворота, – отозвался Лев. Вскоре показался поворот на проселочную дорогу. Холмогоров свернул, и машина затряслась по отечественной «щебенке с гребенкой», то и дело с плеском преодолевая разлегшиеся на всю ширину проезжей части мутно-коричневые лужи. Смутно синевший в отдалении лес постепенно придвинулся, прорисовался во всей своей странно упорядоченной мешанине стволов, ветвей, палой листвы и пестрого подлеска, обступил дорогу с обеих сторон, сомкнулся над ней полупрозрачным кружевным пологом голых сучьев. Дорога, вопреки ожиданиям Космоса, вдруг стала ровнее, а потом без всякого предупреждения превратилась в прямую как стрела, идеально гладкую полосу синевато-серого асфальта. Эта ненормально цивилизованная дорога неприятно напомнила больничный коридор: те же чистота и порядок и те же неприятные ассоциации, связанные с болью, страданием и непредсказуемостью конечного результата. Он стиснул зубы, чтобы они ненароком не застучали – нервное напряжение росло. Холмогоров вдруг впервые по-настоящему пожалел женщин. В их с Пчёлкином теперешнем положении было что-то от положения беременной, которая до смерти боится родов и при этом отлично понимает, что их не избежать. Ситуация, в которой они оказались из-за Леры и ее папаши, так же, как и живот беременной женщины, ни при каких обстоятельствах не могла рассосаться сама собой. Занятый этими мыслями, он почти не заметил неброских красот утонувшего в сосновом бору тихого дачного поселка. Наконец сидевший рядом с ним Активист сделал едва заметный знак рукой, и Кос остановил машину перед глухими железными воротами в высоченном дощатом заборе.       – Вперед не суйся, – предупредил его Самара, когда вся мужская делегация высыпала из «Линкольна» и двинулась к багажнику – там были все стратегические запасы оружия. – Держись рядом и просто держи ствол наготове.       – Чью им башку-то принести надо? – сунув «беретту» за спину, вскользь уточнил Активист.       – Гогена.       – Только не башку, а целого, – поправил Холмогоров.       – Не переусердствуй, – Активист хлопнул Самару по крепкой спине и кивком головы «близнецам» скомандовал приготовиться. Теперь, когда дорога осталась позади и вот-вот должны были начаться события, Холмогоров фиксировал окружающее с четкостью шпионской фотокамеры. Это был небольшой, но приличный загородный домишка со своей сауной. Поначалу Космос сильно напрягся, почему эти афганцы так спокойно передвигаются по заднему двору, пока сам не увидел в широких витринных окнах полураздетых, разгуливающих по огромному залу девиц с бокалами в руках. Основной костяк мужиков находился непосредственно в сауне. Без оружия. Без одежды. Берите тепленькими. Космос примостился за широкими спинами своих компаньонов около брусчатой стены бани, когда дверь этой обители распахнулась. Один из быков Гогена намеревался вдохнуть свежего воздуха, вскинул голову и тут же увидел незваных гостей. Он рванулся вперед, но Самара, что был ближе, сбил его с ног и пнул в лицо. Крепыш скорчился на траве и затих, лишь изредка с шумом втягивая в себя кровавую слизь. Он даже не успел понять, что стряслось. Пули прошили его насквозь. Его же сородичи, заслышав странную возню, в перемотанных на паху белых простынях, полетели вперед. Активист бросился наперерез одному из быков, который стартанул к единственному спасительному месту – мангалу, к шампурам. Головин сориентировался быстрее и с ловкостью фокусника выдернул из закопченного железного ящика тлеющее полено и огрел им противника по шее. Тот завизжал, как попавший в силки заяц, и с разгона ткнулся носом в траву. Волосы на шее его дымились. Каждый из близнецов повалил свою партию и принялся методично обрабатывать ногами их бока и головы. Когда прогремел первый выстрел, завизжали на весь дом барышни. Череда автоматной очереди заставила Гогена укрыться в парилке, оставив на закуску своего глухонемого крепыша. Когда его громоздкое тело после характерного звука выстрела тяжело впечаталось в деревянную дверь, служившую сейчас единственной и хлипкой преградой, Гоген судорожно стал соображать. Под полоком должен был быть пистолет. Когда дверь буквально слетела с петель от мощного удара ноги Головина, Гоген щелкнул предохранителем, но выстрелить не успел – Космос спустил курок первым. Пуля в цель не попала, но рикошет сделал свое дело – прошлась аккурат возле глаза. Гоген опрокинулся на спину, прижимая обе ладони к окровавленному лицу.       – Бляха-муха, – фыркнул Холмогоров, – прикончил? Крепкие ребята потянули Гогена за руки, и тот жалобно заскулил, заливая кровью деревянные балки под ногами.       – Живой, – констатировал один из них.       – Тогда пакуем, – скомандовал Головин и стукнул кулаком по плечу Космоса, молча благодаря. – Ты не бойся, Гогенчик, мы тебя убьем не сразу. Еще успеешь спеть «Интернационал», сидя на колу.       Пчёлкин шагнул с бетона во влажную после затяжного дождя мертвую траву, вдыхая смешанные запахи осеннего леса и солярки, которой тянуло от джипов. Между стволами сосен вилась едва заметная тропинка, и Витя бездумно зашагал по ней, слушая, как где-то неподалеку дробно стучит клювом по сосновому стволу неутомимый дятел. Люди отца Леры неотступно следовали за ним, как аллегорические фигуры, изображающие злой рок, но Пчёла очень быстро выбросил его из головы. Через несколько минут лес внезапно поредел и расступился, открыв взгляду травянистый песчаный обрывчик, темное зеркало узкой речушки и пологий противоположный берег, густо заросший какими-то облетевшими кустами. Позади кустов стояли все те же сосны и березы, а из черной воды тут и там торчали корявые, обесцвеченные комли затонувших деревьев и их кривые сучья, похожие на вздернутые в предсмертной мольбе руки утопающих. Над обрывом стоял раскладной столик, на котором красовался квадратный хрустальный графин с янтарной жидкостью и несколько блюд с закуской. Рядом в плетеном кресле сидел отец Леры – Петр Иващенко, человек лет пятидесяти пяти, одетый в щегольский белоснежный плащ, угольно-черные брюки с зеленоватым отливом и лакированные туфли с квадратными носами. Шею его украшал пестрый шелковый шарф, а в унизанных перстнями пальцах левой руки дымилась сигарета. Глаза, похожие на две маленькие зеленые льдинки, остро взглянули на Витю из-под почти незаметных бровей. За спиной у Петра по обе стороны от кресла стояли еще две шпалы, копия тех, что сопровождали Витю – в кашемировых водолазках. Эти двое, не скрываясь, щеголяли родными смертоубойными «Калашниковыми». Пчёлкин остановился в нескольких шагах от столика. Картина не нуждалась в комментариях. Это было что-то из средних веков – «Иван Грозный убивает своего сына» или «Утро стрелецкой казни», например. Ему вдруг подумалось, сколько же таких, как он, притаскивали за шиворот и ставили перед такими, как Иващенко, перед тем как пустить им пулю в затылок. Цифра получалась просто астрономической, и Пчёлкин снова неосознанно вернулся в свой недавний сон. Бежать-бежать-бежать. Да некуда. Если Космос со своими связями не привезет сюда этого недо-хохла, то песенка спета. Все-таки надо было не грабить награбленное, а стрелять в убийц – и денег больше, и пользы для общества.       – Ну что, красавец, – глядя в сторону, брезгливо проговорил Петр, – ответ держать страшно?       – Здравствуйте, – вежливо поздоровался Пчёла.       – Я-то здравствую, – проворчал тот, – и, надеюсь, буду здравствовать впредь. А вот ты… С тобой сложнее, петушок.       – Петушков поищи вокруг себя, – посоветовал Витя. – Они у тебя породистые, все в одинаковых перьях… Кашемировый близнец сильно рванул его за плечо, но Иващенко шевельнул зажатой в пальцах сигаретой, и близнец отступил.       – Молодец, – протянул Петр, – правильно. За базар отвечать надо. Каков вопрос – таков ответ. Соображаешь. Но за дочь… – сигарета в унизанных перстнями пальцах едва заметно шевельнулась. Витя не успел обернуться. Кашемировый близнец сделал бесшумный скользящий шаг вперед и нанес ему один-единственный режущий удар по почкам, от которого Пчёла тяжело упал на колени. «Начинается. Кос, где тебя, сука, черти носят? В фарш бы не превратили к приезду…».       – Нас подставили.       – Слышал я уже эту песню от твоего долговязого дружка, – поморщился Иващенко, вложив в слова целую тонну холодного презрения. – Однако вы, два красавца, живы-здоровы, а моя единственная дочь кормит червей. По-твоему, это справедливо?       – Насчет здоровья я бы поспорил… Иващенко снова качнул в пальцах сигарету, и кашемировые подняли Пчёлкина рывком на ноги, резко дернув воротник его рубашки вниз. Витя поморщился, инстинктивно дернув рукой, вырываясь. Петр изучающе поглядел на его шрам.       – Это ерунда, – констатировал он с огромным знанием дела. – Так что насчет справедливости, красавец? Витя попытался выпрямиться, но боль была сильнее, и он мучительно скрючился, уступая ей.       – Это были ее связи и ее сделка.       – С которой вы бы со своим дружком поимели хорошие проценты.       – Все поровну, такой был уговор. Дымящийся кончик сигареты с наросшим на нем кривым столбиком пепла переместился в другую руку. Иващенко осклабился.       – Знаешь, милый человек, я давно живу на свете и все ваши хитрожопые схемы мне известны. Решили слить по-тихому девицу, разделить улов на двоих. Понимаю, Лерка – змея почище многих, вся в мою бывшую женушку. Могла вывести так, что самому хотелось иногда придушить. Признай, у тебя бывало такое желание?       – Нет, – откашлявшись, твердо ответил Пчёлкин. Новый страшный удар обрушился на него сзади. Земля косо метнулась навстречу и больно ударила Витю по лицу.       – Жорик, – тоскливо протянул Иващенко. – Так же убить можно. Мы его пока воспитываем, – склонился к Вите и приторно-сладко произнес: – Если через десять минут твой дружок приведет нам на поводке доказательства – получишь деньги из рук в руки в знак моральной компенсации. Не приведет – получите пулю. Не приедет к назначенному сроку – вырежу всю семью, всех, кто тебя, сучонка, знал, до седьмого колена вырежу, чтобы духу твоего на земле не осталось.       – Очень заманчивая перспектива, – фыркнул Пчёлкин и поразился себе: оказывается, он еще был в состоянии иронизировать. «Линкольн» влетел на близ расположенную поляну через мучительно долгих для Вити пять минут. Двое широкоплечих парней волокли под руки обмякшую тушку Гогена, впереди этой процессии стремительно шагал Космос. Ему хватило одного взгляда на друга, чтобы понять, что дела обстояли из рук вон плохо.       – Надо пометить вашу пунктуальность, конечно, – утробно прохрипел Иващенко, наблюдая, как к его ногам Активист и Самара бросили ослабшего человека. – И, что это за тело?       – Доказательство, – ровным голосом объяснил Холмогоров. – Он ваш. Объяснения и выявление всех фактов свершалось вдали от Пчёлы, Космоса и афганцев. Кашемировые близнецы измордовали Гогена почти до неузнаваемости, и одного взгляда на эту картину Вите хватило вполне, и он стал смотреть на противоположный берег реки, где в корягах лениво плескалась крупная рыба.       – Культурного диалога не получилось, я погляжу… – скорбным голосом отметил помятый вид друга Холмогоров. Пчёла полез в карман куртки и с отвращением выгреб оттуда совершенно размокшую пачку сигарет.       – Сигарету дай, – буркнул он. Космос протянул ему пачку своих «Мальборо» и кивнул на ребят рядом.       – Знакомься, мы их должники. Предсмертный крик Гогена заставил всех машинально обернуться. Через минуту бездыханное тело было небрежно завернуто в его же белую простыню и сброшено с обрыва в глубину вод, которые тотчас сомкнулись над ним... К ребятам уже шагал Иващенко. Кашемировые по его сдержанному кивку протянули небольшой кейс. Моральная компенсация, как и было обещано.       – Вы не в церкви, вас не обманут, – благодушно хмыкнул Петр. Космос и Пчёлкин не смогли сдержать нервного смешка, чем заслужили вполне оправданно непонятные взгляды. Но только им была до истерического хохота знакома эта фраза, повлекшая за собой всю эту катавасию.       – А к вам, орлы, есть выгодное предложение, – Иващенко развернулся к афганцам, – предлагаю сотрудничество. Самара покосился на Активиста – как-то так давно вышло, что именно Кирилл принимал главное решение всех предложений и вопросов. У Головина на автомате заныл рубец после ранения. Перед глазами заплясали калейдоскопом картины свалки и его пути до Ленинграда. И то, каким путем он выбил свободу себе и маленькой сестренке. Вывод был очевиден.       – Увы, мы ни на кого больше не работаем.       – Свободные защитники?       – Что-то вроде того.       – Что ж, не смею задерживать, – Иващенко поравнялся с Пчёлкиным, чем заслужил напряженный суровый взгляд. – Не смотри на меня волком, красавец, до свадьбы заживет. Уже в «Линкольне» Витя обессиленно опустился на переднее пассажирское сиденье и снова захотел курить. С заднего сидения молча протиснулась рука Активиста с распахнутой пачкой. Пчёлкин благодарно кивнул.       – Ну что, пацаны, «спасибо» сыт не будешь, – наконец, к Пчёле вернулся привычный тон. Зажав сигарету в зубах, он щелкнул замками и откинул крышку кейса. Не обманули, толстые пачки перетянутых резинкой денег были выложены в аккуратные стопки. Парень покосился на сидящего рядом Космоса. – Поровну? Активист и Самара переглянулись. И то, что промелькнуло в глазах второго, Кирилл отрицательным кивком дал понять, что не одобряет. Самара лишь отмахнулся.       – Прости, брат, в этот раз я тебя слушать не буду. Кос и Витя развернулись к ним, ожидающе глядя на афганцев.       – Короче, пацаны, тема такая. Вам нужен движ-Париж, нам тоже. Есть вполне легальный способ поднять деньги. Вложиться в развитие спортивного клуба. Вот эта дубина уже который год горит желанием, – кивнул на Активиста Самара. – Подтянем ребят, хороших, спортивных. И волки сыты, и овцы целы, как говорится.       – Обмозгуем все по дороге в город, – качнул головой Пчёлкин. – Кос, заводи.

***

Январь 1991-го

      Комната, где проживал Дунаев, та самая на пятерых пацанов с одним огромным матрасом и отдельным холодильником, была завалена инструментами, на полу разместилась огромная алюминиевая кастрюля. На табуретке стоял Кот в новых брюках швами наружу, а Женька с булавками во рту наметывала вытачки. Кот гримасничал – он то вставал в позу Наполеона, скрестив руки на груди, то в позу Ленина на броневике, одна рука за воображаемую жилетку, другая вперед. Беседа, как всегда, чрезвычайно содержательна.       – Товагищи! Доколе, я вас спгашиваю, ходить нам без штанов, когда пгоклятая гидга капитализма… Женька вынула изо рта булавку и фыркнула:       – Кот, не вертись, уколю. Сашка Петренко, четвертый проживающий в этой комнате, влетел с оценивающим свистом:       – Коту костюмчик справить решили? Ты что, женишься? Или в цирке работу нашел? Кот икнул. Филатова едва успела отодвинуть руку с булавкой, чтобы от его дерганий не воткнуть острие в его ногу, и шуганула Санька:       – Выбирай выражения, не видишь, человек на иголках!       – Вот именно! – вторил Кото. – Моя жизнь в руках этой женщины, поаккуратней с гипотезами.       – Твоя жизнь, Кот, давно в руках совсем другой женщины. Давай, слазь, – скомандовала Женька. – Погуляй пока, скоро будет. Кот стянул брюки и потянулся за джинсами, сверкая семейными трусами с якорем на самом видном месте. Якорь был выполнен, судя по всему, люминесцентной краской. Если такие трусы днем засветить как следует, ночью точно не ошибешься. Петренко кивнул на кастрюлю:       – А это для пролетариев, Владимир Ильич, общий котел, так сказать?       – Это Дунаевский проект, разработанный для повышения благосостояния всех трудящихся нашего этажа.       – Опять двадцать пять. И что на этот раз?       – Докладываю. По распоряжению Андрюхи мы с Велосипедом провели мониторинг окружающей среды, иначе говоря, ходили в народ. И выяснили, что народ нынче на распутье. С одной стороны, он жаждет попкорна – это дань буржуазной моде. С другой стороны, он ностальгирует по коммунистическому прошлому, и в нем, народе, остро ощущается недостаток сахарной ваты. Сашка с интересом вскинул брови:       – На чем же вы остановились? Кот взял в руки маленькую кастрюльку, к которой были прикручены моторчик, вентилятор и разная другая дребедень:       – Чертежи и макеты экспериментальных установок мы сделали для обоих случаев. Вот, погляди. Для попкорна, как мы выяснили, нужен специальный сорт кукурузы, который у нас не растет. Поэтому модель попкорновой установки как идеологически чуждое явление отправляется в музей «Поля чудес». А с ватой все пучком – сахар он и в Африке сахар. Петренко хохотнул:       – Побольше кастрюли не нашли?       – Напрасно вы, батенька, иронизируете! Мы за ней полдня в столовке охотились. Сторговали за вполне приемлемую сумму, потому что просто слямзить не удалось.       – Не хотите ли продать вашу идею в Дубну? Там как раз ломают голову над подобными штуками. И на сахар тратиться не надо.       – Вот таких как вы, Александр Батькович, нигилистов мы будем исключать из числа пайщиков-концессионеров! Женька шила и смеялась. Кот несколько секунд завороженно глядел на то, как она ловко продевает ткань иголкой, и вдруг предложил:       – Филька, ты у нас на все ручки мастерица! И скальпелем могёшь, и иголочкой, а тот твой борщ воскресный – вообще песня. Филатова подняла голову, глядя на хитрую физиономию одногрупника.       – Ты чего хочешь, котяра?       – Есть одна бизнес-идея!       – Вы уже сколотили одну – вон, – она кивнула на кастрюлю.       – Это так, – отмахнулся Кот, – мелочи, на карманные расходы. Да еще не факт, что работать будет, мы ж инженеры только по учебнику за десятый класс. Так вот, идея! Мы открываем фирму по околачиванию диванов, начинаем заниматься ремонтом мягкой мебели. Даже название уже есть: «Дизайн-сервис». Леха придумал, я не сумел его переубедить. Но тут главное же тема! Короче, предлагаю работу – шить мебельные чехлы. Получается приблизительно десять твоих повышенных стипендий – в месяц причем, не в год. Вся организационная сторона за нами – ты, главное, шей хорошо, ничего мне больше от тебя и не нужно.       – Нет, Котик, – отрицательно закачала головой Женька, – лучше сахарной ватой займитесь. Сколотите первоначальный капитал, а там уж видно будет.       – У вас с Дунаевым какой-то обмен авантюризмом происходит? То ты у него тыришь, то он у тебя. Ладно, Филька, нет – так нет. Но ты многое теряешь, хочу я тебе сказать… Дверь в комнату распахнулась снова. Это уже влетел Андрей, радостно хлопнув в ладоши и потерев ими.       – Ну, все в сборе, все готовы, Кот.       – О, я же говорил! – воздвиг вверх указательный палец Кото. – Из этого боевое безумство так и плещет. Притащил сахар?       – Сахар подождет. Кареглазая, заканчивай швеей подрабатывать, готовь руку. Женька непонимающе поглядела на друга.       – Про татуировку кто мне заливал? – поймав ее рассеянный взгляд, выгнул бровь Дунаев. – Или все, это была единоразовая акция вдохновения?       – Где, тут?       – А что тебя смущает? Вон, Кот в полной боевой готовности. Давай, расчехляй свою машинку. Пока Кот расчищал свое поле для деятельности и раскладывал все средства дезинфекции, Дунаев и Женька пришли к единогласному решению эскиза. Зеленый глаз у Женьки на тыльной стороне плеча, и карий, почти золотистый – у Андрея. Через спекулянтов Коту на днях удалось раздобыть ранее недоступную цветную краску. Пока Филатова усердно вырисовывала каждую линию на листочке, спокойно наклоняла голову, опуская веки, Дунаев молча смотрел на тени от длинных ресниц на ее светлых щеках. Отвлек уже Кото, в руках которого зажужжала машинка.       – Ну ты прям Репин, Филька! Говорю ж – руки золотые, ты б еще разок подумала…       – Держи и работай, – улыбнулась Женька, протягивая эскиз. Паренек быстро закивал, оценивая рисунок, и вдруг обратился к Андрею:       – Твоя блондиночка бы заценила. Кстати, не заревнует? Внезапный вопрос заставил Женьку вскинуть голову. Так резко, что Дунаев моргнул, торопливо уставившись в ее рисунок, чувствуя себя идиотом, которого только что чуть не застукали на месте преступления.       – Какая блондиночка?       – Хорошая знакомая, – пожал плечами Андрей. Почему-то чувствовал он себя под ее взглядом очень и очень неловко, как никогда. Вроде и не было, что скрывать, но за эти четыре месяца он так и не решился рассказать своей кареглазой, что познакомился с Тошей. Потому что знал, что Женька поведет себя в этой ситуации, как капризный ребенок. И угадал…       – Ой, не прибедняйся. Три раза на неделе видитесь, – как ни в чем не бывало ляпнул Кот. – А ты че, Женёк, не знакома еще? Дунаев прикрыл глаза. Детская ревность в карих глазах вспыхнула моментально. Потому что… Потому что Дунаев – ее Дунаев. Ее друг, ее спасение и ее душа, единственная ниточка, которая еще связывает ее с тем непоколебимым и спокойным прошлым. Такая ревность у Женьки просыпалась к Валере, когда тот начал гулять с девчонками. Ощущение, что она теряет важность, которая была по факту абсолютно неоспорима, но ребенку в душе Женьки это было не объяснить.       – Просто хорошая девчонка, – как бы не хотел, но тон получился оправдывающийся. – Дружим, вывожу ее в люди, ничего особенного.       – Ой, ребята, как у вас все сложно, – покачал головой Кот. – Филька, не ревнуй давай, просто Андрюха у нас – добрый хирург, спаситель женских душ. Ну на одну подругу больше, что такого? Что такого? Действительно, что такого. Женька бегала глазами по разложенным краскам и зажатой в пальцах Кото машинке.       – Почему молчал-то? – хмыкнула хмуро. Потому что, кареглазая, тебе не было дела. Ты в своих проблемах, встречах, людях. Потому что так и не провела остаток лета с ним. Потому что у тебя другие интересы. Потому что ты вспыльчивая глупышка. Потому что… Потому. Правду говорить не хотелось – обидится. А обижать свою кареглазую Дунаев не хотел, потом же самому снова латать ее нервные клетки.       – Я не сказал, чтобы ты не подумала…       – Так я подумала, потому что ты не сказал!       – Мы бить-то будем? – откашлялся Кот.       – Кого? – синхронно полетело в ответ.       – Беда… Татуировки бить будем или вы еще семейную сцену поиграете? Женька надулась, как ребенок, и глаза ее потускнели, как у ребенка. Вот она настоящая перед Дунаевым – напуганный, раненный, обиженный до кровоточащей дыры в самом сердце ребенок. Потому что делить своих людей Филатова не умела. Нет, конечно, у Андрея обязана быть личная жизнь. Обязаны быть другие увлечения, другие интересы, другие люди. Он всегда считался с ней, почему она не может этого сделать? Девчачья обида. Когда ты была центром вселенной, а сейчас делишь этот центр с кем-то еще. Или вообще больше не делишь. Привычка к такому положению так или иначе имеет вес, и когда теряется привычный устой, становится… неприятно. Выбивает из колеи. Перемены не всегда равны чему-то приятному. Да и ладно, что появилась «какая-то блондиночка». Почему нельзя было сказать? Поделиться? Женька бы поняла. А так складывалось впечатление, что он просто не доверяет ей. Что там упомянул Кот? Что она еще и художница?.. И пацаны наверняка с ней знакомы или хотя бы знают об этой блондинке достаточно. А она, Женька, ни в зуб ногой…       – Я передумала, – девчонка поднялась с матраса, заслужив два удивленных взгляда парней.       – Нет, Филька, так не пойдет! Представь, что ты – пациент, и это плановая операция. Хирург на месте! – Кот пожужжал машинкой. – Вернитесь, Филатова, и займите свое место. Дунаев не сдержался и закатил глаза.       – Кареглазая, хорош капризничать. Что ты хочешь услышать? Что у меня что-то есть с ней? Нет. Обычное советское чувство – дружба называется. Филатовой сделалась совестно. Задави в себе эту глупую ревность, Женька, и перестань делать так, чтобы твой лучший друг перед тобой оправдывался ни за что.       – Я рада, – и тут же прикусила язык. Не то, совсем не то! – Ну, что у тебя появился еще один друг.       – Чувствую себя третьим лишним, – хохотнул Кот, протирая плечо девчонки вымоченной в спирте ваткой. – Теперь, будьте так добры, господа, заткнитесь, Андрюх, пока морально настраиваешься, включи мафон. И цыц мне тут со своими разборками – вытурю!       – Это мой дом, я тут прописан! – наигранно обидчиво воскликнул Дунаев, покручивая колесико на магнитофоне.       – Андрюха!       – Все, я – могила.       – Будет неприятненько, но такая красота требует жертв, Филька! Так что терпи, – успокоил Филатову Кот. Оказалось очень неприятно и больно. Это просто низкий болевой порог, вот и все. Все же терпят, никто от татуировок не умирает. И потом Женьке она нужна. Им обоим она нужна. Как прямое доказательство того, что что бы не случилось, Филатова и Дунаев всегда будут одними из самых важных людей друг для друга. Близкими. Родными. Панацея друг друга. Андрей остановился за Женькиной спиной, опустил руку на ее второе плечо, ощущая, как девчонка дрожит. Оставил теплый поцелуй на затылке, и Женька улыбнулась. Он ощутил это по тому, как дрогнула ее голова. Не обижайся, кареглазая, ты навсегда останешься той самой.

***

      Тоша, кутая руки в широкие рукава куртки, топталась возле входа в спортивный комплекс – караулила Лену Петрову. Она не знала, как сейчас ее встретит старая подружка, но просьбу отца передать была должна. Ленка, вся крепкая и подтянутая, в новенькой соболиной шубке, купленной на честно заработанные, выпорхнула из дверей комплекса, даже не глядя по сторонам. Тоша обернулась через плечо, стараясь быстро уловить знакомые черты в ее лице и с улыбкой окликнула девушку:       – Лена! Петрова затормозила, чуть схмурив брови, а затем глаза ее просияли. Узнала.       – Тотошка! – она активно замахала рукой, шагая к блондинке навстречу. Чуть помялись с пару секунд, затем обнялись по старой дружбе.       – Ой, ну какая ты!.. – не скрывая настоящего восхищения покачала головой Антонина. – Не узнать! Лена только отмахнулась:       – Да ладно тебе! Как твои дела? Как Константин Маркович? Искренняя любовь своих учеников и выпускников отец Тоши, конечно, заслуживал. Потому что тренером он был от бога. Вкладывал в юных спортсменов всю душу, вселял любовь к спорту так, что этот дух вирусом распространялся на каждого из них. Петрова была одной из тех, кто восхищался и благодарил своего тренера по сей день. Жаль, что Тоша никогда не могла разделить это чувство – та отцовская любовь к чужим детям обошла блондинку стороной.       – Все в порядке. Я вообще насчет него и пришла…       – Что-то случилось? – сразу напряглась Лена. Как же, случится что-то с этим быком! Тоша попыталась улыбнуться:       – День рождения у него сегодня. Сбор в семь вечера, я вот тебя караулила, хотела позвать. Он очень будет рад тебя видеть, Ленка. Ты ж его лучшая выпускница! Петрова улыбнулась.       – Да я с радостью!       – Вот адрес, – Тоша спешно протянула ей клочок тетрадного листа, – приходи обязательно! Нет, не потому что отцу будет приятно. На это глубоко фиолетово. Ей, Тоше, будет спокойно. Чуточку комфортно. Возможно, при Ленке отец воздержится от нелестных комментариев по поводу родной дочери. Хотя внутри все вопило и уверяло – как бы не так. Иной повод позубоскалить и ткнуть лицом в привычную грязь.       – Конечно-конечно! – Лена закивала и сама уже обняла старую подругу. – Прости, мне бежать пора, а то так до семи не успею.       – Тогда до вечера, Ленка!       – Буду, Тотошка! Дома уже в час дня царил привычный суматошный в праздники для семьи Ермиловых гул. Первой приезжала родная сестра Константина Марковича – Нина. Пока мама Антонины – Вера Александровна – суетилась на узенькой кухоньке, тетя Нина, тучная женщина, обтянутая в бордовое бархатное платье, с замысловатой завивкой, стащила из-под ее ножа ломтик огурца.       – Где это Антонину носит?       – Поехала к Леночке Петровой, звать ко столу. Помнишь же ее?       – Да еще бы! Костик ее до сих пор восхищается! – Нина подтянула к себе два стакана и плеснула в них почти до краёв из бутылки с яркой оранжевой этикеткой «Солнцедар». – Давай, за мужика нашего, – и прибавила громкости у радио. На кухне заголосила «Паромщика» Пугачева, и женщины фальшивя стали подпевать в унисон. Тоша, еле удерживая в руках тяжелые сумки, перешагнула порог квартиры и захлопнула за собой дверь. Возле обувной тумбы, которая одновременно служила и телефонным столиком, сидел отец. Прижимая к уху телефонную трубку, он громко хохотал и благодарил собеседника за поздравления. Хлопок входной двери заставил его взглянуть на дочь. Тоша кивнула ему, мол, приказ выполнен, поставила сумку с продуктами на пол и, держась рукой за дверь, принялась развязывать шнурки ботинок. Отец досадливо поморщился – «не мешай»:       – Да, да, слышу, Колян, слышу. Да Антонина тут...       – Ну наконец-то! – завидев девчонку в проеме двери, Вера бросила нож на разделочную доску и, небрежно обтерев о бока влажные от овощей руки, потянула дочь к столу. – Где ты шлялась так долго, скоро Сорокины придут! Антонина проглотила колючий комментарий, который так и норовил вырваться в ответ, молча поставила авоськи на свободный стул. Мать прекрасно знала, каково это – отстаивать многочасовые очереди за продуктовыми заказами, чтобы получить колбасу, болгарский зеленый горошек и прибалтийские шпроты, но не упустила возможности вставить шпильку в адрес дочери.       – Ой, Антонинка, тощая, как селедка, не наших кровей как будто, – заохала Нина и отхлебнула добрый глоток из стакана.       – Праздник не начался, а вы уже отмечаете, – скривилась Тоша.       – Ты б помолчала, – отвесила замечание мать, разглядывая банку с горошком. – А чего помятая такая?       – Такую дали.       – Ты отцу-то хоть подарила что-нибудь? – поинтересовалась Нина.       – Не стой без дела, – мать повернула Тошу к разделочной доске, – дорежь огурцы и пошустрее. Через четверть часа в прихожей послышалась трель звонка. Пришли Сорокины, семейная парочка с семилетним сыном Костиком. Вера стала подгонять дочку, а сама посеменила с прибывшими друзьями в зал – рассаживать, не забывая расхваливать младшего Сорокина, мол, какой жених растет. Тоша в гордом одиночестве осталась на кухне. Это были редкие минуты, когда девушка могла побыть наедине со своими мыслями. Она обхватила себя руками за плечи и прислонилась лбом к холодному окну. Ожидание предстоящего вечера нагоняли животный страх и чувство полного отвращения и обиды. Через пару часов родители совсем захмелеют, и тогда нападки начнутся с новой силой.       – Ты чего к стеклу прилипла?! – пробасила Вера Александровна за спиной и дернула дочь за плечо. – Мыть кто будет? Мать снова? И так ни помощи по дому, ни поддержки. Началось. Видно, добрые пять стаканов уже опрокинула. Пока Вера Александровна доставала из холодильника очередную бутылку «Солнцедара», на кухне материализовался отец.       – Верунь, «Столичную» нам с Юрком достань-ка. Тоша поняла, что единственный способ покинуть это пристанище – обратиться бегством.       – Мам, мне пора. Меня люди ждут. Отец и мать разом подняли головы, как будто она сказал что-то неприличное. В кухне стало тихо, и доносился лишь голос Ротару из дальнего зала.       – Могла бы и пропустить ради такого дня, – проговорила мать.       – Ну что ты! – язвительно заметил Константин Маркович. – Зачем ей праздник отца, когда ее там ухажер дожидается!       – Ни стыда, ни совести у вас, – продолжала Вера Александровна, – он что, не знает, что у тебя отец сегодня родился?       – Он родился не сегодня, а сорок пять лет назад, – парировала Тоша.       – Поостри еще тут! Что для тебя там, медом намазано? – раздраженно воскликнула мать. Антонина стоял в дверях и молчала. Такие разговоры повторялись уже который месяц. И дело не в том, что это был лишь один из способов уйти из дома, дабы не слышать привычные тирады отца семейства. Сегодня они могли оправдаться поводом.       – С тобой разговаривают, – напомнил отец. – Что ты стоишь и молчишь, как чужая? Сигарета, которую он разминал, прыгала в его пальцах, глаза слезились, а это, Тоша знала, не предвещало ничего доброго.       – Я, собственно, не понимаю, в чем смысл вопроса, – с достоинством сказала она. – Мама спросила меня, намазано ли там медом. Нет, не намазано.       – Смотри-ка, она еще издевается! – всплеснув руками, воскликнула Вера Александровна. – Может быть, ты совсем к этому шантрапе переселишься?       – Вы не знаете его, чтоб судить! И потом я не понимаю…       – Она не понимает! – перебил ее отец. Щеки его еще больше покраснели и стали совсем пунцовыми. – Мы тут отмечаем всей семьей, а она хлоп – и уходит! Чужая – чужая и есть! Ты Ленку позвала или как?       – Позвала!       – Тогда почему ее до сих пор нет?!       – Ты адрес верный дала? – вклинилась мать снова.       – Вы меня совсем за идиотку держите? – вспыхнула Тоша. – Почему я должна за вашу Петрову отвечать?       – Если напортачила, нечего на других валить! – ноздри Константина Марковича раздувались парусами. – Лена – человек обязательный! Я ее с шести лет знаю, она ни разу не подвела! Тоша ощущала, как последние нотки спокойствия покидают ее.       – Да что ты?! Так удочери ее, в конце концов, раз сам постараться не смог нормальную для себя родить! Всю жизнь ты меня пичкаешь этим! Всю мою долбанную жизнь! Постоянно пытаюсь угодить вам, так нет же!.. Достали вы меня! Осознание того, что в зале гости, перед которыми своим криком начинала его позорить Антонина, заставило отца прибегнуть к быстрой мере наказания – просто со всей силы толкнуть дочь. Мир взорвался в глазах белыми звездами. Хрупкий затылок впечатался в стену, и Тоша потеряла равновесие, складываясь карточным домиком между холодильником и кухонным столом. Подняться! Бежать! Блондинка, еле сдерживая праведные слезы боли и обиды, перекатилась на бок, игнорируя запоздалые руки помощи матери. Отмахиваясь, отшвыривая их в сторону. Голова гудела, на руке, бедре и, возможно, ребрах гематомы от такого падения были обеспечены.       – Ненавижу… – прорычала утробно, остро. Обжигающе. – Я тебя ненавижу!..       – Отцу! – задохнулась от испуга мать. Не знала, за кого хвататься – дочь или мужа. Грохот заставил гостей в зале зашевелиться и поспешить выяснять, в чем же, собственно, дело. Тоша едва нашла в себе силы вскочить на ноги, морщась от ломоты в конечностях, и вылететь в коридор. Единственный местом сейчас во всем мире, где ее могли понять без слов, было общежитие, в котором проживал Дунаев. Блондинка сама не помнила, как добралась до дверей общаги, кутая заплаканное лицо в широкий колючий шарф. Появиться в таком виде было… стыдно. Но другого варианта у Тоши, казалось, в такой мороз и не было. Пока размышляла как зайти, двери распахнулись сами, и на порог спустились Андрей и Женька. Хватило одного шага и взгляда прямо, чтобы увидеть знакомую хрупкую фигурку.       – Тош? – окликнул ее Дунаев. Филатова быстро перевела взгляд с друга на блондинку, оценивая ее взглядом, пока та семенила им навстречу. Тоша плакала, стискивая зубы, сжимая пальцы в кулаки.       – Что случилось? – глаза Андрея судорожно забегали по ней, в ожидании, когда блондинка поднимет голову. – Кстати, кареглазая, позна… Тоша, наконец, вздернула свой тонкий подбородок, и волосы открыли лицо. Мутный свет висящего под козырьком общежития фонаря дал Женьке и Андрею в полной мере насладиться синяком, берущим начало на скуле и окрашивающим почти всю левую сторону лица, играя переходами от темно-синего, ближе к виску, до воспаленного красного – у основания челюсти. Увиденное заставило еще раз мысленно разорвать отца Антонины на части, сожрав и выплюнув каждую его кость.       – Твою ж… – не стесняясь возможной реакции Женьки, Дунаев притянул Тошу к себе, только она сильнее задрожала, захлебываясь, задыхаясь, замыкаясь в своей цикличной пустоте, что закручивалась под кожей.       – Эй, – Филатова испугалась не на шутку и осмелилась прикоснуться к плечу блондинки. Та шикнула, поворачивая к ней голову, – кто с тобой так?       – Что с рукой? – накинул вопрос Дунаев.       – Отец.       – Матерь божья... – Женька больше не стала спрашивать ничего. Теперь стало ясно, что делал для этой девчонки Андрей, и ей стало так стыдно за все свое поведение раньше. Ее личное Солнце пыталось отогреть каждую раненую душу. – Нужна помощь? Дунаев, ну не стой ты столбом! Надо же обработать!       – Нет, ничего не надо, – Тоша, стыдливо опустив глаза, отстранилась от Андрея и закачала головой. – Я просто не знала, к кому еще идти.       – Зато теперь знаешь, куда больше идти не надо, – голос Дунаева изменился так стремительно и стал таким злобным, что обе девчонки от неожиданности напряглись. – Ты больше не вернешься туда, поняла?       – Андрей, я не могу…       – Хорош! – прорычал снова он. – Ты чего хочешь, чтобы он тебя в один прекрасный момент грохнул?       – Короче, помощь нужна, - констатировала Женька. – Я Женя, кстати, – и протянула ладошку. Блондинка улыбнулась, отвечая на рукопожатие.       – Тоша. Вы простите, ребят, у вас наверняка свои дела, а я тут со своим нытьем свалилась.       – Друг моего друга – мой друг, – парировала Филатова, чуть сжав ее пальцы. – Проблема в ночлеге, я правильно понимаю?       – Хочешь забрать ее в свою пчелиную обитель? – мрачно усмехнулся Дунаев.       – Нет. Есть более космическое предложение.       – Ребят, ничего не надо! – Тоша пыталась активно сопротивляться их развернувшемуся мозговому штурму. Дунаев сегодня качался на эмоциональных качелях, и его такое положение очень не устраивало. Резко от спокойствия до всепоглощающей злобы он один раз уже переключался, тогда, на Фонтанке. И ему такой скачок нисколько не нравился. Женька видела, как ходили его желваки, и теперь смотрела на него так, что оставалось лишь удивляться, как эта нахлынувшая злость не высушила его без остатка.       – Ты мне доверяешь? – он легонько встряхнул Тошу за плечи. Та еле заставила себя дышать и уверенно кивнула:       – Да.       – Звони Косу, – кивнул Женьке он, и Филатова ретировалась обратно в общежитие.