Сентябрь 1990-го
Полночь окутала весь двор темным пледом. Колючим, как морозец. Витя четко ощущал его на щеках, которые украшала абсолютно счастливая улыбка. Все вокруг дымило и искрилось, декабрьский воздух был наэлектролизован от восторженного визга, громкой музыки, вводящей в резонанс даже припорошенный снег под ботинками, радостно гогочащего Космоса по левую руку… Мужчина ощущал самое настоящее счастье, без примесей, в высшем его проявлении. Не сдержался, так и сказал, махнув зажатым в руке коньяком на ровный ряд пиротехники в кустах: – Вот! Вот оно – счастье! – Не расплескай, – хохотнул Космос. Несколько капель из горлышка узенького «Мартелла» окропили белоснежную, еще не притоптанную снежную гладь. Пчёла лишь беспечно отмахнулся. Зашелестели шины. Или казалось, что это были они? Из черной арки, держа курс прямо во двор, на них, медленно полз огромный змей. Глаза его слепили как фары, несуразное эфемерное туловище, извиваясь и юля, влачилось по белой стружке на асфальте. Странный он какой-то… Красный окрас чешуи с примесью черных всполохов. Ассоциация неприятная. Как у гроба. – Витя! – голос родной. До чертиков. Звенит, как хрусталь. Женька. Заставила оглянуться. Уже рядом. Глаза ее золотистые, в них игриво пляшут отблески огней фейерверка. – Беги, слышишь? – он ощутил ее крепкую хватку на своем запястье, и ее взгляд тут же сделался страшным. – Беги! Крик. Ужасающий, невозможный, до тошноты. Никогда не слышал, что так можно орать. Наверное, самый жуткий, который можно было выделить из всех звуков в жизни. Все тело словно охватывает судорогой – пошевелиться не дает. Хищный свист. И снова крик. Но уже утробный, низкий… Космос? Вокруг них сворачивались клубком и с искрами разлетались в разные стороны молнии. Змей задрал вверх уродливую морду и взревел. Земля содрогнулась от этого рева, а с неба посыпался град величиной с человеческую голову. Градины крушили казавшееся теперь таким далеким здание офиса, взрывались, рассыпая ледяные осколки. Одного такого удара было достаточно, чтобы превратить человека в кровавое месиво. Заскрежетала чешуя, рассыпая фейерверк искр, змей ловко дернулся и щелкнул зубами. Пчёлкин успел прижать Женьку к груди. И тут же ощутил, как она тает в руках. Превращается в дымку, точно такую же, что поднималась вверх от перегоревших огней. – Нет! – его собственный крик оказался куда громче остальных. Обернулся, надеясь, что все ему чудиться. Острый, смертельный даже внешне клык вспорол горло. Темнота. Резкая, так не вовремя. Дрожащие пальцы накрыли шею, напрасно пытаясь остановить хлынувшую фонтаном кровь. Сердце споткнулось, откашлялось и остановилось. Вместо слов с синеющих губ сорвался глухой хрип, содрогнулись артерии в предсмертном порыве. Холод в животе разрастался, поглощая всего Пчёлкина. Ноги подкосились. Он упал. Упал, как карточный домик. Сложился под себя же. Главное – не закрывать глаза. Не терять последнюю ниточку с реальностью. Затылок – уже онемевший, как после наркоза – врезался в снег. Нет-нет-нет, не сейчас! Ни тогда, когда счастье было в руках. Он мог его ощутить, потрогать, прижать! Его счастье лежало рядом. Тоже не закрывая глаз. Только золото в них тухло так же ужасно быстро, как и из вспоротой груди стремительно вытекала густая багряная река крови. Еще секунду, чтобы замереть, зажмуриться, вслушиваться в продолжающийся крик из Женькиных глаз, вслушиваться в него и не понимать – почему? – Не расплескай… – но нет уже снега и нет на нем жалких крошечных коньячных капель. Вокруг кровавое море. Мрачное, густое, черное… Космос… Космос сжался, осел, почти растаял. Все таяло. Несколько секунд… Осознание, что дыхания нет. Горло дернулось от удара предсмертной агонии. Пчёлкин крепче сжал его, ощущая, как пальцы тонут в горячей вязкой крови. Ты не понял? Ты только что сдох, Пчёла! Тебе, как кролику, вспороли глотку. Мозг взорвался от боли… Витя проснулся, ощущая, как мигрень вворачивала в виски раскаленные шурупы. До самой переносицы. До тошноты. Ощутил свою руку – она сжимала горло. Чуть ниже, на расстоянии одной фаланги – заживший шрам. Тягостное, омерзительное, липкое чувство страха застыло на лице Пчёлкина, оставило отпечаток в виде выступившей на лбу испарины. Женька, задремавшая пару минут назад, дернулась от громкого дыхания друга. Ее ладошка аккуратно накрыла его плечо. Золотистый взгляд забегал по бледному лицу. – Ты что?.. Ее тихий голос с хрипотцой тут же напомнил его, Витин предсмертный скулёж. Из сна. Или это все было совсем недавно, на заброшенной корабле в порту? – Да приснится дрянь такая… – голос у него нашелся не сразу, а тот, что нашелся, был глухим. Пчёла подтянул тело к изголовью, чуть поморщившись. Женька быстро поправила подушку за его спиной, с нескрываемой тревогой глядя на парня. – Все в порядке? Как ты себя чувствуешь? Витя был готов поклясться и проклясть себя сразу же, что почувствовал странный, забытый позыв. Колючая лапа безысходности ударила по носу, вызывая такие постыдные желания пустить слезу. Соленая влага заколола уголки глаз, и он поморщился, прогоняя это наваждение. – Отлично, – и натянуто улыбнулся. Женька застыла и напряглась. Пчёлкин давно не видел ее такой. Он вообще давно не видел ее. Нет, она приходила почти каждый день на протяжении этих долгих трех недель, могла сидеть долго, когда он дремал, и разговаривать с ним ни о чем, когда бодрствовал, уточняла у Вадима динамику выздоровления. Но увидел Витя ее только сейчас, казалось. Полностью – с распахнутой душой и таким же взглядом. И синяки под ее глазами такие глубокие, сочные. Это все сон, будь он неладен… – Сегодня тебя должны выписать, я привезла чистые вещи, – обрадовала Женька. – Космос обещал приехать к обеду. Я сегодня на пары не пошла, наготовила там всего, убралась… – Ждала, что ли? – не сдержался и хмыкнул Пчёлкин. – Существует иное проявление заботы, знаешь? Не агрессивное, например. Он промолчал и попытался подняться, опираясь на тумбочку, но тело повело в сторону. Словно не он управлял им. Как тогда в порту. Как сегодня во сне. Женька аккуратно подхватила его под руку, успела сохранить его равновесие, и ее плечо, как и щека, стали для него точками опоры. Витя просто оказался прижатым лицом к ее лицу. Она замерла, часто моргая. Ей снова стало страшно. Потому что, угоди лезвие на сантиметр выше и глубже, Витя не дождался бы никакой «скорой» – захлебнулся бы собственной кровью. А сейчас он встал, наконец, и почти оправился. Все могло случиться не так. Но Витя жил. Витя дышал. Пока еще тяжело, но снова близко от нее, Женьки. Мысли о том, что на самом деле произошло на проваленной сделке занимали голову почти все время, и какое требуется решение? Хрен сейчас разберешь. Но в этот момент это Вите показалось такой мелочью. Он лишь прикоснулся к Филатовой, и все отошло на задний план. Она так близко… Очень близко. Ее огромные золотистые глаза. Таких огромных не было ни у кого в мире. – Я помогу, держись… Конечно, поможет. Что бы не произошло. Он так хорошо знает ее. Так хорошо изучил за столько лет. Сам не понимал, что именно заставило его сейчас собрать всю волю в кулак и сказать, наконец, то, что накопил в себе – но сон повлиял очень сильно. Будто подсказал что-то. – Жек, нам поговорить надо. – Поговорим, – закивала она. Убедилась, что он твердо стоит на ногах, выудила из рюкзака чистую свежую рубашку и накинула на его плечи. – Застегнешься, – улыбнулась, – или помочь? Пчёлкин по привычке покусал нижнюю губу, молча застегивая пуговицы. – Сейчас поговорим? – До дома не терпит? Витя сухо сглотнул, неопределенно качнув головой, и шагнул на нее. Будто только слишком близкое ее присутствие способно развязать язык, чтобы сказать очевидное, без лишних примесей. – Вить?.. Пчёлкин обхватил обеими руками ее подбородок и посмотрел в глаза. Так близко, что окружающее пространство на этот момент перестало существовать вовсе. Дождь за окном. Цветы в вазе. Он близко, нагой по пояс. И этот взгляд. И этот трепет. Все, как тогда, в ее день рождения. От этого Женька заволновалась, потому что в отличие от того дня теперь она знала, что может произойти. Испугалась. Испугалась, что сейчас оттолкнет его. Еще сильнее испугалась – что не сможет этого сделать вовсе. Шаги у двери заставили Витю резко опустить руки и нервно зыркнуть на появившегося в палате Малиновского. Вадим быстро обвел их взглядом и прочистил горло: – Ну, как состояние, Виктор Павлович? И только Витя уловил в его тоне легкие нотки наигранного официоза. Хотел по привычке нагловато фыркнуть, но тут же остановил себя – цапать спасающие руки было нельзя. – В порядке, док. Спасибо. – Документы готовы, все рекомендации я вам выписал. Никакой нагрузки еще месяц, пока рубец полностью не укрепился, – Малиновский положил выписку на прикроватную тумбочку. – Ваш друг ожидает вас в вестибюле. И покинул палату. Женька вскользь поправила воротник рубашки Пчёлы. – Одевайся, я жду в коридоре, – и поспешила за Вадимом. Витя сжал челюсть. Схватил из девчачьего рюкзака свои брюки, сел ровно обратно на койку и тут же откинул ни в чем неповинные штаны на пол. Уперся локтями в колени, морщась от тупой боли в ключице. И невольно снова вспомнил этот непонятный, жуткий сон. Беги… Она говорила: «беги!». Может, от нее бежать надо? Может, это было какое-то предупреждение? Или бежать от этого идиотского образа жизни, казавшегося еще месяц назад единственно правильным решением пробиваться сквозь руины разваливающегося Союза? Странно, но желание «ответки», которое он взращивал внутри себя с той минуты, как очнулся и стал вспоминать произошедшее, испарилось сейчас. Инстинкт самосохранения агрессивно забился в грудной клетке. Нет, поговорить обязательно надо с Женькой. Иначе его голова еще от одной нерешенной проблемы точно взорвется. Филатова ускорила шаг, догоняя Вадима. Аккуратно перехватила его за локоть, заставила развернуться. Удивительная всегда эта вещь – без слов чувствовать, что что-то случилось. По одному его взгляду в палате – не на нее – Женька почувствовала какое-то напряжение. – Подожди минутку. – Жень, мне бежать пора, – он легонько сжал пальцами ее ладошку, аккуратно освобождаясь от хватки. – У тебя есть дела поважнее. – Я сделала что-то не так, да? – с ним не хотелось и не получалось долго играть в кошки-мышки, спрашивать – так прямо. Точно как у психолога. – По-моему, как раз-таки наоборот, – Малиновский для пущей убедительности улыбнулся слегка, – сестры милосердия поступали точно так же. – Он мне как брат, здесь никого, кто бы мог… – О нем позаботиться, все верно. И перестань оправдываться, к чему это? – Потому что я вижу. – Глупышка, – Вадим огляделся по сторонам и быстро коснулся губами ее виска. – У тебя дела, так иди и выполняй их, не теряй времени. Мне тоже пора. Он отстранился, но Женька снова остановила его голосом: – Мы же собирались… – Все, что собирались, сделаем. Но не сегодня. Если в твоем графике найдется свободная пара часов в воскресенье – значит пойдем. Не забывай, что семья на первом месте. Остальное имеет способность подождать. Хотя время ожидание – понятие растяжимое, но этого добавлять не стал. Подбадривающе улыбнулся и поспешил ретироваться в соседнюю палату. Рабочий день закипел, и в этом кипятке можно было благополучно до самого вечера утопить ненужные мысли. Филатова так и стояла несколько секунд, глядя уже на закрывшуюся дверь и покусывая губы. Ведь ничего не сделала! А чувствовала себя вновь виноватой, будто намеренно пнула новорожденного котенка. Избыточный анализ собственных поступков, реакций, мыслей. Как избавиться от этого ненужного чувства вины? Пчёлкин окликнул ее в самом зародыше начавшегося самокопания: – Едем? Девчонка развернулась медленно через плечо и кивнула. – Конечно. Если кто-то кому-то сделал больно или плохо, то зло вернется к нему в полном объеме. Или к его близким. Ну а если замочили кого-нибудь из хороших пацанов другие нехорошие пацаны? Значит надо врубать ответку, устроить правило и посадить на нож обидчиков. Или, выражаясь блатной музыкой, «молотнуть», «замочить», «шваркнуть наглухо» или «поставить на куранты». В общем, поквитаться за своих. При любых раскладах, при любых обстоятельствах. Дело чести! Именно это и стал уже в машине поднимать Космос на «общем собрании». Но не для того, чтобы взвесить все «за» и «против» или обсудить, правильна ли эта тактика. Нет, чтобы высказать и убедить, что это – единственно верная мера решения создавшегося конфликта. – Не пори горячку, – вдруг строго отозвался Витя. Он опустил до упора стекло в двери и нервно курил уже третью сигарету подряд. Дорвался, теперь хрен остановишь. – Это все нужно обдумать. Мы в чужом городе, Кос. Нас в Москве еле поняли и смыться дали, а ты что-то хочешь намутить здесь? Космос странно покосился на друга. В другое время Пчёлкин бы рвался первым, а тут… поумнел, что ли, лежа на больничной койке? Жизнь переосмыслил? – Я тебе там говорить не хотел, – глянул в зеркало заднего вида на Филатову. Женька молчала, с ужасом слушая то, что предлагал Холмогоров. – Малая, закрой уши… – Мне после такого вообще испариться из этого мира хочется, – буркнула она, отворачиваясь. У нее просто не было слов. Эмоции покинули побледневшее девчачье лицо, и Женька потерла щеки дрожащими пальцами. Нет, встревать в различные передряги для парней было делом не новым. Устраивать разборки – тем более. Но переходить на то, что говорил Космос – самый, блин, безобидный и жизнерадостный в их пятерке человек – казалось чем-то нереальным, не из их мира. «Поставить на ножи!». – Так что ты там мне говорить не хотел? – подал голос Витя. – Я заехал собрать все в офисе, и наведалась святая троица. От отца Лерки. Самое интересное, сука, что этот мудрец недобитый прекрасно знал, чем дочурка промышляла, а спохватился только тогда, когда ей пулю в лоб пустили… Пчёла зажмурился, затем покрутил пальцем у виска, мол, нашел, когда и при ком об этом говорить. Космос поморщился: – Хватит уже. Я затрахался один решать эти проблемы за месяц. И скрывать это от мелкой уже просто тупо. Женька вздрогнула. Не сдержалась, на уровне рефлексов повернула к ребятам голову и округлила глаза. Нет, она хотела, чтобы эта наглая девица испарилась когда-нибудь, но чтобы таким образом? Это сумасшедший дом какой-то. – И? – сухо потребовал продолжения Пчёла. Космос резко вильнул влево, обгоняя грузовик, и этот виток заставил сердце больно ударится о грудную клетку. Будто нагнетая еще больше. – В двух словах: если мы не найдем этих хуеплетов, которые тебя порезали, они прихлопнут нас. Так понять, блин? – Очень доходчивая и приятная метафора смерти… – хмуро усмехнулся Витя, и четвертая сигарета пошла в ход. – Найти этих хохлов… Смешно. Есть идеи? Папашка хоть сам пошевелится? – Да, в нашу сторону через неделю, Пчёл, – Холмогоров кивнул в сторону бардачка: – там ее записи и все, что я смог нарыть. Ты ж у нас мозг, ближний к телу, так сказать, наверняка припомнишь, через кого она обычно договаривалась…***
Тяжелая коробка в половину его роста оттягивала руки. Сдув с влажного лба прилипшую челку, Дунаев ловко перехватил одной рукой свой груз и надавил на звонок. В квартире было шумно – там явно кто-то устраивал разбор полетов. Звенящий девчачий голосок нисколько не уступал по диапазону мужскому басу. Андрей поджал губы, вскинув брови, и совершил очередную попытку дозвониться до обладателей квартиры и груза. – ... Ещё раз – и я убегу с первым встречным! – крикнула через плечо девчонка, распахивая дверь, и повернулась к Дунаеву. Голубой океан огромных глаз удивленно смотрел на него. Губы Андрея дрогнули в веселой усмешке. – Я согласен, лады. Перед ним стояла та самая Тоша. Которая ревела на крыше, раскрывала душу незнакомцу и смеялась по пути домой над собой же, покручивая в пальцах сигарету, которую обещала сохранить. Увидеть этого парня еще раз в своей жизни девушка точно не рассчитывала. А еще и на пороге своей квартиры – тем более. Тоша собрала кулаком разметавшиеся по плечам блондинистые волосы, пожала плечами: – Ты уже не первый встречный. Так что извиняй... Дунаев чуть прищурился, вглядываясь в едва видимый, вылезающий из воротника футболки синяк. Откровения девушки он помнил как сейчас, хотя прошел целый месяц. Не успел ответить, поскольку глава семейства шагнул следом за дочерью, уперев руки в боки. – С этим? Вперёд и с песней. Вам что, молодой человек? Не заметить огромный груз было смешно, конечно, но, видимо, отцу и дочери было вовсе не до этого, поэтому Дунаев решил отшутиться: – Вам тут посылка из Африки. – Ему, – кивнула на отца Тоша, видом и телом показывая, что собирается ретироваться, но тут же была перехвачена за плечо крепкой отцовской ладонью. – Тебе, куропатка. Будешь тренироваться. После декабря снова отправишься на сборы. И не дай бог все мои усилия и договоры обратятся прахом!.. В стальном взгляде серых, безликих глаз хищным огоньком вспыхнуло предупреждение. Цепкие пальцы надавили на недавний синяк, и Тоша осклабилась, едва сдержав шипение от боли. – Молодой человек, во сколько обойдется собрать и установить оборудование? – обратился мужчина к замершему Андрею, который чувствовал себя оправданно лишним на этом «празднике жизни». – Я только курьер, – ровным голосом отозвался Дунаев, – сборкой я не занимаюсь. – Тебе че, лишняя копейка не нужна, орел? Я хренею! На дворе кризис, а молодежь от бабок отказывается! Ну, нет – так нет, гуляй, Вася, жуй опилки… Заметив испуганный взгляд блондинки, Андрей выдавил прохладную улыбку: – Я не отказываюсь. Но если будут косяки – сильно не бить. Уговор? Отец Антонины гулко, утробно хохотнул, беспардонно хлопнув Дунаева по плечу. Силища в этих руках была огромная – у парня легкие сотряслись. – Не боись, малец, я муху не обижу, – и развернулся к дочери, – чего застыла? Веди в комнату человека, долго он с твои барахлом торчать в дверях будет? – Идем, – тихо проговорила Тоша, спешно двигаясь в свою обитель. Маленькая, но уютная комнатка с первого взгляда говорила о том, что живет в ней творческий и очень ранимый человек. Почти минимализм – кровать, рядом стул с аккуратно сложенными на нем вещами, подоконник уставлен горшочками с ухоженными цветами, письменный стол – стопками чистой бумаги и карандашей. Скромненький комодик, на нем – сшитые вручную мягкие игрушки. Розоватые обои в милый цветочек были обклеены плакатами «Modern Talking», «Миража», «Браво» и «Ласкового мая». Солист Юрий Шатунов отдельно еще красовался у самого изголовья кровати. Портреты и натюрморты, нарисованные рукой Тоши, украшали другие пробелы на стенах. Андрей отметил, что половина из них были склеены по кусочкам, а некоторые будто бы чья-то рука хотела вырвать с клочьями, но не получилось – рисунок отрывался вместе с обоями. Видимо, остановило только это. – У тебя талант, – не без восхищения кивнул Дунаев. – Вот тот морской пейзаж впечатляет. – Впечатляет он только тебя, – грустно улыбнулась Тоша, расчищая место для огромной коробки. – Ставь сюда, надорвешься же. Они почти синхронно присели на корточки, и с этого ракурса и более близкого расстояния Андрей разглядел у блондинки цветущий синевой синяк на плече, плавно перетекающий к ключице. – Кухонный боксер, блин, – не сдержался, рыкнул. – Я привыкла… Тоша стащила со стола ножницы и перерезала тугие веревки. – Он заказал для тебя турник? – хмыкнул Дунаев, медленно доставая из коробки тяжелые детали. – Да, чтобы тренировала руки по делу и умела держать что-то потяжелее кисти… – Тоша усмехнулась, а затем откатилась от коробки, впечаталась спиной в стену и закрыла лицо руками. Замолчала. Дунаев, покрутив в ладонях ручки, откинул их обратно в коробку и шлепнулся рядом с девушкой, легонько стукнув костяшками по девчачьему плечику. – Может, тебе стоит съехать от него? – Я думала… Но мама… Он изведет ее. Так он хотя бы распределяет нагрузку равномерно, а представь, что будет, если она останется один на один с ним? – Прости, но твой отец – просто мудак. Андрей помнил ее исповедь на крыше, но тогда не так сильно прочувствовал все. Конфликт отцов и детей стар, как мир, и в силу своей обиды люди имеют способность преувеличивать. Но сегодня он понял, что тогда Тоша даже сгладила какие-то углы. Дунаев запрокинул голову, разглядывая потолок. Под этим углом было видно, как его украшали привычные созвездия «Большой медведицы», «Гончих псов» и «Андромеды». – От этого факта мне не легче, знаешь? – Рано или поздно ты покинешь этот дом, и твоей матери придется остаться с ним наедине. – Мне даже страшно об этом думать. – Неужели мама не видит, что ты прирожденный художник? Но никак не биатлонистка… – Она не любит вступать в конфликт с ним, – Тоша снова бросила взгляд на коробку и облизнула пересохшие губы. – Считает, что при таком отце надо пользоваться положением… У него связи, у него столько регалий. Хоть сейчас в сборную! А художники – это не профессия. Это потенциальные бомжи. – Какая несусветная глупость… Константин Маркович Ермилов – отец Тоши – был тренером и с точки зрения своей профессии совершал невероятную работу. Он брал под свою опеку юных будущих спортсменов и спортсменок, многие из которых прекрасно строили в дальнейшем хорошую карьеру. Дочка Антонина и ее одноклассница Лена Петрова, родом из села Шаркан в Удмуртии, были его надеждой. Леночка тяготела к спорту больше, чем Тоша – она ходила ради интереса и поддержания формы. Спустя десять лет Петрова стала серебряным призером Олимпийских игр в 1988-м году в индивидуальной гонке, а в 90-м – призером чемпионата мира. Тоша же к таким достижениям не рвалась, выбрала более близкое, любимое с детства занятие. Константин Маркович пришел в бешенство, когда узнал, что дочь поступила в академию художеств. Никакие разговоры его не брали, как и то, что Тоша прекрасно справляется с учебой, сдает экзамены на круглые пятерки. Когда невесть откуда приехавшая Петрова собирала медали, с одной лишь верой и поддержкой тренера вырвалась к таким результатам, а родная дочь, у которой имелось все, даже не захотела идти по стопам родителя, а решила позорить прославленного тренера выбором своей деятельности, это для Ермилова стало ударом. Он откровенно оскорблял дочь, демонстративно портил ее работы, уничтожал все, что отвлекало Антонину от, как ему казалось, истинно правильного пути спортсменки. А когда на неделе выяснилось, что Лена Петрова приезжает в Ленинград на открытие спортивного клуба, тогда у отца семейства и вовсе сорвало крышу. Тоша была обязана вернуть себя в форму и вступить в сборную, где папенька уже расчистил ей место, как сам выражался – потом и кровью. – Мне кажется, если я ослушаюсь в этот раз его приказа, он меня убьет, – тихо проговорила блондинка. Дунаев, который до сих пор ощущал хлопок крепкой ладони на спине, неосознанно кивнул. Потому что такой вполне мог. – Что ты там ему кричала? Что убежишь с первым встречным? – вдруг улыбнулся он. – Это на эмоциях. – Эмоции – отличный двигатель для принятия решений. Иначе так и будешь сидеть и ждать подходящего случая, которого в твоем случае не предвидится. – Ты не только смешной, Андрей, – хмыкнула девчонка, косясь на него, – ты еще и авантюрист до мозга костей. – Это мое второе имя. Если захочешь, познакомлю тебя с одной прекрасной особой, которая расскажет об этом в красках. – А сам? – Сам я могу только показать, – Дунаев вскочил на ноги и приблизился к окну. Всего лишь второй этаж. Прямо под окнами – крыша подвала, до нее – метра два с половиной, не больше. – Ну что, убегаешь с недо-первым встречным? Он распахнул окно, свесился через него, выбирая взглядом устойчивую точку опоры. – Ты сумасшедший! – хихикнула Тоша, тоже поднявшись на ноги. – Даже не думай! – Я уже и не думаю, я перехожу к исполнению, – Дунаев подмигнул и легко перелез по ту сторону окна, повис на подоконнике, правильно рассчитал все и… спрыгнул. Тоша ахнула от этой выходки и громкого стука и подлетела к окну. Андрей был от нее всего в полутора метрах, отряхивался от пыли с кирпичной стены. Затем задрал голову, жмурясь от солнца, и махнул рукой. – Прыгай, не трусь, я поймаю! – Ты что! – она и смеялась, и ужасалась. – И не подумаю! – Обратно в дверь я не войду, в окно, увы, тоже не влезу. Крылышек взлететь нет. Придется собирать свой турник одной. А отцу скажешь, что я не выдержал всего груза ответственности и, осознав, что не смогу взглянуть в его честные глаза, покончил с собой. За дверью послышались шаги Константина Марковича. Тоша почувствовала, как в ладонях закололо волнение, и они стали влажными. – Болтун! Болтун и сумасшедший! Свалился ты на мою голову!.. – Не, это ты нас тогда чуть не снесла, но это уже совсем другая история. Бежим? Или у меня индивидуальная гонка, а? Непонятное, но приятное волнение подмывало внутри, облизывало ребра, велело действовать немедленно. Тоша флажком повисла на перекладине, зажмурилась. И вовсе не от избытка храбрости, а по причине усталости ее руки разжались, и она полетела вниз. Но полет был недолгий – ее хрупкую фигурку перехватили сильные руки и поставили на ноги. – На метле, конечно, было бы проще, – заметил Андрей. – Твой вес бы сто процентов выдержала. Ты вообще ешь? Тоша отряхнулась и выдала: – Я впервые прыгала из окна! Соблазнил меня! А я как дура пошла… Ладно бы с первого этажа! – Потому что так интереснее, – Дунаев одарил ее своей фирменной обезоруживающей улыбочкой. – С первого этажа кто угодно спрыгнет, но мы ведь не кто угодно. Мы избранные. Нам иначе нельзя.***
В комнате Пчёлкина за закрытой дверью происходил мозговой штурм. Космос на эмоциях, конечно, сказал, что скрывать от Женьке что-то бесполезно, она уже давно варится с ними в одном котле. Витя был с этим категорически не согласен. Успокоившись, Кос и сам понял, что наговорил при ней лишнего, но куда уже деваться с подводной лодки? Оставалось лишь принять эту данность и скрыть от Женькиных ушей страшные, нелицеприятные нюансы. Пока парни шерстили по записным книжкам и договорам, Филатова монотонно намыливала тарелки. Стекло уже хрустело и скрипело, но девчонка будто бы не замечала. Глядела на тонкую струю льющейся из крана воды и думала только об одном – лучше бы сегодня в универ пошла. Что-то говорить ребятам было бесполезно. Она делала это неоднократно, но те продолжали уверять, что Женька многого не понимает. Так сложились звезды, вот и все. Но то, что они сами собственноручно складывали эти звезды в самое ужасное созвездие – не понимали. К черту. Все к черту. Если они не в силах держаться от Филатовой подальше, значит, подальше будет держаться она сама. Глупо, конечно. Не были бы они так близки с самого детства, не было бы в этом во всем Валерки – единственного родного человека – Женька был могла жить спокойно. Отойти, убежать, испариться… Но как в детской песенке: «Пони бегает по кругу», там и сама девчонка так или иначе совершала круг почета и снова вставала в ряды пацанов. Неужели после всего того, что произошло с Витей, они не поняли? Он не понял, что его едва ли миновала смерть? Неужели они так опрометчиво бросятся квитаться с теми, кто им не по зубам? Вода отрикошетила от тарелки и затопила рукав рубашки. Женька замерла, расслабляя пальцы, и посуда выпала из ее рук в раковину. Зажмурилась, напрасно пытаясь сдержать слезы. Они пробились сквозь плотно смятые ресницы и потекли по щекам. Такая мелочь, как всего лишь на всего намоченный рукавчик, пошатнуло мнимое равновесие внутри. Женька судорожно вздохнула, согнулась пополам, уронила лоб на холодный край раковины. – Малая, я поехал! – послышалось за стеной. Витя и Космос как раз оказались в коридоре, заслышав тихий скулеж, синхронно шагнули в кухню. Холмогоров захотел подойти первым, но Пчёла уже перехватил девчонку за руку и потянул наверх. – Мелкая, ты чего? – искренне испугался Космос, заглядывая в ее влажное раскрасневшееся лицо. – Да уйди, балаболка, – отпихнул его Витя без особой злости. – Язык – как помело. Трещит без остановки. Филатова сжимала губы сильно, почти больно, легонько качая головой. – Да че я сказал? – фыркнул Космос. – Ну вот такие мы идиоты у тебя, Жека. Да, ты когда-то была права. Но сейчас все нормально будет, слышишь? Сколько раз она уже слышала это за полтора года? Уже не сосчитать. Не хотелось верить и тем более говорить им, какое все это вранье. – Иди уже, говорю! – рыкнул Пчёлкин, подталкивая друга в сторону коридора. – Сам только не мудри, понял? Лишнего говорить не стал, Холмогоров только согласно кивнул. Нужный номер был найден. Встреча назначена на завтра. Дай бог прокатит, проскочат, все обойдется. Должно обойтись. Через неделю со всем этим будет покончено, и они возьмутся за голову. Обязательно… Наверное… – Не смей паниковать, – тихий голос Вити оказался куда громче, чем хлопнувшая входная дверь и шум льющейся воды. Женька и не заметила, что все это время была прижата к его груди, сминая пальцами воротник его рубашки. Хороший совет. Да разве она паникует? Она переживает. Только толка от этого нет. Рвет сердце себе же, не имея никакой физической способности исправить их положение. Не к батарее же их приковывать? Филатова расправила плечи и выпрямилась, отстраняясь от Вити. Уперлась поясницей в кухонную тумбу, выкрутила кран. Кухня погрузилась в успокаивающую тишину. – О чем ты хотел со мной поговорить? Встретившись с ним взглядом, задрала подбородок. Знакомый мятежный огонек в глазах, еще не высохших от слез. – Почему ты плакала? – нахмурился он, изучая каждый сантиметр ее лица. – Честно? – она шмыгнула носом, задергала намокший рукав. – Я устала с вами бороться. Я устала вообще, Вить. Ты целый месяц провалялся с такой серьезной раной, а теперь вы снова, как два идиота, ломитесь вперед, вооруженные зубочистками против толпы неандертальцев, у которых оружия хватит на всю Чапаевскую дивизию. Если вы снова… – она не нашла правильного слова, а то, что вертелось на языке, сама слышать не хотела. – Я не хочу быть свидетелем этого, понятно? – Ничего не будет. В смысле для нас, если ты об этом. Кос нашел человека, который поможет. Все обойдется. Веришь мне? Пчёлкин шагнул на нее, мягко обхватывая за локти, и Женька дернулась, судорожно забегала взглядом по его слишком близкому к ней лицу. – Нет. Не верю. Пчёла на секунду прикрыл глаза, ощущая, как виски стягивает тупой пульсирующей болью. – Ты об этом хотел поговорить? Тогда продолжать не стоит, отпусти меня, пожалуйста. Я больше не скажу ничего вам, только и вы никогда больше не посвящайте меня в свои дела. Всем так спокойнее. – Нет, не об этом. Женька… – он чуть сжал пальцы, будто боялся, что она убежит. Смешно. Куда? – Сказать хотел… Что я – конченный кретин. Идиот. Да кто угодно. Я обидел тебя тогда, на этой Царёвской даче. Но это спасло тогда тебя… – От чего, скажи, пожалуйста? – фыркнула она, но руками не пошевелила, хотя была мысль. Слишком тепло было от его ладоней. – Вы уехали, а потом началась облава. Мы с Белым еле ноги унесли. Его тогда и зацепили. Останься ты – я бы поседел, честное слово. Женька поморщилась, отвела глаза. Она ведь так и не узнала тогда, как именно Сашка получил эту пулю, которую ей, студентке-первокурснице, пришлось доставать почти в антисанитарных условиях. – Но я сказал тебе правду. Я ничего не мог тебе дать. И сейчас не могу, да. Тебе нужно было мое присутствие рядом, понимание… Правильно, ты же девочка. Что девочке еще нужно? Но не думал, что мне самому эту будет пиздец как нужно. Потому что без твоих этих дурацких нотаций, без слез этих твоих, без всего того, что ты всегда делаешь… У меня крышу несет, – Пчёлкин нервно усмехнулся, набирая в легкие побольше воздуха. – И вот мы вроде рядом, а готовы были друг другу бошки поотрывать. Каждый гнул свою линию… А сегодня проснулся и понял, что не могу так больше. Выпендривался перед тобой, что-то доказать хотел. – И?.. – от такого откровения Женьку даже передернуло. Импульс прошелся по всему телу, отдал током по всем конечностям. Витя только крепче сжал ее руки. – Ты мне нужна. Вот. Потому что без тебя мне настанет пиздец. Это я понял окончательно. Филатова сильнее сцепила тонкие пальцы, стараясь не подпускать к себе ни одной мысли, но не получилось. Медленно повернула голову, не веря вообще во все происходящее. Где ты был, черт возьми, несколько месяцев назад? Почему не сказал до того, когда все в ее жизни завертелось так, как по факту должно было быть – без слез, истерик, одно спокойствие в душе при присутствии рядом Малиновского? Почему сейчас? Пчёлкин был каким-то ураганом в ее жизни. Едва ли Женька осознала, что сделала свой выбор, наладила свою жизнь, он ворвался с этим признанием и раскурочил внутри все так, что стало хуже, чем было. Зачем? Она замерла, не в силах ни двинуться, ни сказать ничего. Витя уперся лбом в ее лобик, глядя, как девчонка кусает губы. Сам не понял того момента, когда потянулся к ним, едва ощутимо накрывая поцелуем. Женька окаменела еще больше. Осознание взорвалось в голове фейерверками, крича, как это все неправильно и правильно одновременно. Как волнительно. Как страшно. Как несправедливо по отношению к Вадиму. Нет. Надо быть честной. Надо сказать. Нельзя больше обманывать никого. – Подожди… – прошептала, отстраняя его этим шепотом. – Есть один человек… Раздраженный выдох вырвался из его груди. Крепкий кулак припечатал кухонную тумбу. Удар спазмом скрутил рубец на ключице, заставляя зашипеть от тупой боли. Женька сжалась, желая и боясь одновременно прикоснуться к Пчёлкину. – Ты выбрала его? – Пчёлкин… – Да или нет?! – Да, – твердо и сухо. – Потому что он… – Человек исключительный. Помним-помним… – Ты подожди, я серьезно… – И я серьезно. У него и образование, и разряд по боксу, да и вообще он мужик что надо, да? – низкий рокот его голоса звучал совсем тихо, но складывалось ощущение, что он вибрирует под кожей, и это заставляло Филатову трястись. – Оно и понятно… Конечно, еще бы ты ждала, когда я, идиот, созрею. Тебе надо свою жизнь строить. Нормальную. Да? Женька покачала головой, хмуря тонкие брови. Она вообще ничего не понимала, чувствуя себя слепым и глухим котенком, который внезапно обрел и слух, и зрение. Слишком много всего салютами разрывалось вокруг, пугая. Как и его громкое следующее: – Ну и выходи за своего старика рукастого. За п… придурка этого! Пчёла сменился и лицом, и тоном так резко, что Филатова растерялась. Обида за Вадима, который спас Витю, жизнь которого висела на волоске, затопила грудь. И она, не особо задумываясь, ляпнула: – И выйду! Вот так, дорогая Женька? – И выходи! – И выйду! – И выходи! – проревел он на всю кухню и, пнув ни в чем не повинный стул, вылетел из кухни. Вот и поговори, блин.***
Профессионально мрачный гаишник – сущее олицетворение мировой скорби и патологического неверия в добродетель рода человеческого – прохаживался в сгущавшихся сумерках вокруг машины с таким видом, словно не сомневался, что она, во-первых, краденая, во-вторых, испускает превышающее все мыслимые нормы радиоактивное излучение, а в-третьих, именно на ней и скрылись антиобщественные элементы, ограбившие третьего дня сберкассу на Красноармейской. Кирилл Головин философски стоял на прежнем месте, наученный многолетним опытом с поправкой на нынешние рыночные отношения. Ныть было бы унизительно, а качать права – бесполезно. В конце концов сержант с тяжким вздохом, будто сообщая о предстоящем Апокалипсисе, выдал: – Покрышки у тебя, братан, ну совершенно не годятся… – А откуда у бедного инженера денежки на новые? – вздохнул Активист старательно, чтобы сразу обозначить рамки притязаний на его кошелек. – Да, конечно… – согласился сержант. А дальше пошло по накатанной, вся операция отняла с полминуты, и Кирилл, повторяя про себя в уме слова, которые прежде писали исключительно на заборах, а теперь без точек помещают в самых солидных изданиях, уселся за руль. – Сколько содрал, козел? – поинтересовался юный пассажир, он же кавалер еще более сопливой блондиночки в джинсовом комбинезоне, из-под которого не виднелось и намека на нижнее белье. – Двадцатку, – дернув ручник, неохотно отозвался Головин. – Козли-и-на… – и юнец, уже изрядно поддавший, принялся нудно и многословно рассказывать то ли своей Джульетте, то ли Активисту, как они с ребятами недавно подловили на темной окраине одного такого мусора и прыгали на нем, пока не надоело, а потом кинули его, падлу позорную, в незакрытый колодец теплотрассы, где он, надо полагать, благополучно и помер. Все это была чистейшая брехня. А может, и нет, чистейшая правда. Сейчас никогда не известно. Только вчера вечером, когда Головин ехал по бесконечному, как Галактика, проспекту и дисциплинированно притормозил на красный, перед самым капотом пронесся сопляк, загнанный, как лошадь в мыле, лет двенадцати, а за ним наперерез движению промчался сверстник, на ходу запихивая патроны в барабан нагана. И наган, и патроны, насколько Кирилл мог судить по армейскому опыту, были боевыми. Так что черт их поймет, нынешних тинейджеров… – Куда теперь? – спросил он, не оборачиваясь. За его спиной юнец, прикрикивая, сковыривал пластмассовую пробку с бутылки портвейна, а его подружка распечатывала шоколадку. «Уже вторая бутылка, – подумал Активист, – ведь окосеют, идиоты, вытаскивать придется волоком…» – Куда теперь едем? – повторил он громче. За спиной булькало. Потом сопляк чуть заплетающимся языком спросил у подружки: – А может, к Лизке? – Прокол, – ответила она, не раздумывая. – У нее родки вернулись, утром говорила… – Нет, ну где ж нам тогда трахнуться? – печально протянул кавалер. – Мы сегодня чего, так и разбежимся? – Ты мужик, ты и думай, – философски заявила подруга. – Думай… Э, шеф, давай, знаешь, где книжный магазин… Большая эта… – Зеленина… – заметил Кирилл, сворачивая. Любопытно, что пьяный пацан использовал как ориентир и привязку именно книжный магазин, запало же в память… – Не скули, шеф, держи… – В пластмассовую коробочку возле рычага передач упала еще одна смятая пятирублевка. – Ты давай крути бублик, а мое дело – тебя заряжать… Сонька, двинься поближе… Довольно долго за спиной у Активиста продолжалась энергичная возня, сопровождающаяся звучным чмоканьем, шумными глотками из бутылки и повизгиваньями – приличия ради, надо полагать. Головин уверенно вел машину, не глядя в зеркальце заднего вида и не особенно сокрушаясь душой об упадке нынешних нравов, – частный извоз, пусть даже эпизодический, очень быстро прививает стоически-философский взгляд на жизнь и приучает ничему не удивляться. По сравнению с иными эпизодами извозчичьего бытия смачно обжимавшаяся юная парочка казалась чуть ли не ангелочками… Да и не полагалось ему выражать свое отношение к происходящему, благо в коробочке лежали уже три смятые пятирублевки. Интересно, откуда у паршивца столько денег? А откуда угодно… Брезгливость давно притупилась, хотя интеллигентская душа по старой памяти беззвучно бунтовала. Эти, новые, пусть даже от горшка два вершка, чувствовали себя хозяевами жизни – в этом-то все и дело, а вовсе не в деньгах, которых у них гораздо больше, и всегда будет гораздо больше… Свернув во двор у девятиэтажки с книжным магазином на первом этаже – магазин ухитрился уцелеть в нынешние печальные времена, но половину зала, как водится, отдал под ларек с китайским ширпотребом – Кирилл уже думал, что отделался, наконец, от сопляков, избравших его машину территорией любви. Рано радовался. Кавалер, хоть и пьяный, проявил предусмотрительность: – Сонька, сиди здесь, – распорядился он, выбираясь из машины с некоторым трудом. – Пойду на разведку, а то если Катькина бабка тебя увидит… Ты смотри, шеф, ее до меня не трахни… – и, пошатываясь, направился к единственному подъезду. – Веселый у тебя кавалер, – бросил Активист, вытаскивая из пачки сигарету. – Не хуже, чем у других, – отрезала малолетка. – Кинь табачку, дядя. И не смотри ты на меня прокурорскими глазами… – Тебе сколько, шестнадцать? – Будет. А че, в дочки гожусь? Вечно вы, старики, этот шлягер заводите… – В младшие сестры – годишься. – Ага, а сядь к тебе вечерком в одиночку, сразу на остров повезешь… – Иди ты, – сказал он беззлобно. – У меня сестре тринадцать, почти такая же… – Значит, есть опыт, – усмехнулась эта Сонька. – Уже по подъездам стенки спиной вытирает, а? – Вот это вряд ли. Она длинно глотнула из горлышка и фыркнула: – Значит, будет. Надо жить, пока молодая, а то и вспомнить на старости лет нечего будет… – А старость когда наступает? – спросил Активист любопытства ради. – Ну, лет в двадцать пять… – Дура… – Ага, все-таки клеишься? Намекаешь? Головин рыкнул, но промолчал. Из подъезда показался кавалер – насколько удалось рассмотреть в сумерках, удрученный и злой. – Пиздец! – рявкнул он, плюхаясь на сиденье и громко выругавшись. – Мало того, что бабка дома, еще и шнурки в стакане… – Нет, ну ты деловой! – Сонька с той же капризной интонацией, не меняя тона, запустила ничуть не уступавшую по богатству красок и сложности плетения матерную тираду. – Такой деловой, я прямо не могу… Так и будем кататься? Время поджимает, из меня мать печенку вынет без наркоза, если припрусь к полуночи… – Так до полуночи еще – как до Китая раком… Поехали к Витальке? – А если и там облом? – Ну ладно, – самым решительным тоном сказал кавалер. – Раз пошла такая пьянка… Шеф, долгострой на пристани знаешь? Вот и лети туда, как крылатая ракета… – Он опустил стекло и кинул наружу пустую бутылку. Она звонко разлетелась на асфальте в крошево, и Активист побыстрее рванул машину, пока кто-нибудь не появился. В ящичек тем временем упала еще один мятый пятак, а ломающийся басок, рисуясь, возгласил: – Лети, как Бэтман, с ветерком! Музыку давай! Сонька хихикала, словно ее щекотали, возня прекратилась, они там стали откупоривать очередную бутылку. Головин, успевший изучить нехитрые вкусы клиентуры, сунул кассету в щель, и из динамиков рванулся бодро-разболтанный голос солиста. Улицы уже была почти пустынны, машина летела в крайнем левом ряду, за спиной шумно возились и целовались взасос – и Активист еле подавлял в себе отвращение. Деньги, суки, нужны позарез… – Куда теперь? – спросил он. Сопляк перегнулся к нему, в нос ударил густой запашок портвейна: – Давай вон туда, к забору… Ага. Глуши реактор. София, я вас имею честь душевно пригласить отдаться… И показать, на что способны ваши золотые ручки. – Что, здесь? – в ее голосе Активист что-то не почуял особенного протеста. – А в лифте лучше было? Тут тебе и музыка играет, и вино под рукой… – А этот? – хихикнула девица. – А чего, пусть сидит, чего не видел? Дети, что ли? Ему по должности смущаться не полагается… лови купюру, шеф. Хочешь, иди погуляй, сопри вон унитаз для дома, для семьи, а хочешь, сиди тихонечко и меняй кассетки… София, любовь моя на всю сегодняшнюю пятницу… – и в следующий миг затрещали застежки-липучки ее комбинезона. Тут терпению Активиста пришел конец. Он царапнул зубами нижнюю губу, выпрыгнул со своего водительского сидения и быстро метнулся к задним дверям. Сопляк не понял сначала, с какого хера ему прилетело в бубен, очнулся и резко протрезвел он уже на асфальте. – Ты че, шеф?! – Свисток прикрой, ковбой, – Головин потянул за руку и Соньку, которая вдруг стыдливо стало натягивать на плечи спадающие бретельки своего одеяния. – А ты, звезда пленительного счастья, завтра утром к врачу нагрянь, триппер сейчас долго лечится. Говно, блять, малолетнее! Отвращение к ним, к себе, к окружающей жизни превозмогало все остальные эмоции. Наверное, в таком состоянии люди способны убить: он вдруг представил свою Алёнку, свою рыжеволосую сестренку на заднем сиденье наемной машины, в руках пьяного сопляка… В виски словно вонзились тонкие иглы, Активист едва не взвыл от безнадежности, повторял в уме, словно испортившийся патефон: «С ней такого не будет, с моей малышкой ни за что такого не будет, пусть жизнь теперь другая, Алёнка все равно вырастет лучше и чище, с ней такого не будет…». Скулёж пьяных юнцов словно пропитал его всего, и он, скрипнув зубами, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. – Лан-лан, шеф! – утирая кровавые сопли, прохрипел сопляк. – Еще десятку, и ты нас по домам, а?.. Ну где мы таксу ловить будем, епти мать! – Пешком дойдете, – хлопая дверью, парировал Головин, – для здоровья полезно. Нет, ему было абсолютно плевать на это быдло и падаль, измеряющую свою жизнь только в литрах выпитого и в количестве перепихона за неделю. Старенькая «семерка» гнала по пустынным улицам, игнорируя парочку пешеходов, ищущих такси на ночь глядя. Нет, на сегодня хватит приключений. Домой, к сестре. Иначе мозг взорвется. Алёнка всегда ждала. Уже раз пять подогревала скромный ужин – жареную картошку и остатки обжаренной «докторской». Задремала, уронив голову на сложенные на столе руки. Кирилл шагнул в узкую кухоньку, улыбнулся. Тихонько поцеловал сестру в рыжую макушку, погладил по плечу. Девчонка подняла голову, часто моргая. – Ты почему не спишь? – Тебя ждала. Ты поешь, пожалуйста. Я сейчас подогрею… – Я сам, сиди, – Активист чиркнул спичкой, зажег огонек в конфорке и поставил старую чугунную сковородку на плиту. – Как сегодня? Хоть адекватные были? Кирилл прыснул, но тут же отмахнулся. – Ты знакомыми-то здесь обзавелась? – спросил напряженно. – Одноклассники ничего? – Да хорошие… Получше, чем в Ростове. Не зря говорят же – культурная столица, – пожала плечами Алёна. Да уж, видали сегодня эту культуру. Из всех дыр плещется… – Кстати, к тебе заходил человек, ну тот, который нам переезжать помогал, – тут же спохватилась девчушка, похлопала себя по кармашкам халатика, нашла маленький листочек, – вот номер. Попросили позвонить, когда будешь дома. Активист нахмурился, сосредоточенно глядя на цифры городского номера. – Космос… Что за кликуха такая странная… – Это имя такое, – хмыкнула сестренка, – вроде, греческое.