Октябрь 1991-го
Вадим и Герберт стояли плечом к плечу на тротуаре около будущего нового дома Малиновского – трехэтажного многоквартирного здания с белыми оштукатуренными стенами и маленькими окнами. Это аккуратное местечко чем-то напоминало пляжный домик, хотя пляж находился в получасе ходьбы отсюда. Если вдохнуть поглубже, можно почти уловить слабый запах водорослей. – Так где ты нашел это место? – Вадим пригладил рукой свою темную растрепанную гриву. – Через объявление «Отчаянно ищу жилье», – пошутил Герберт. – Ладно, пока это самый удачный вариант с твоими финансами. К новому году зарплата повысится, будут готовы все бумаги, там обсудим. Жаловаться было бы глупо. Герберт слишком многое сделал за эти месяцы для старого друга. Подтянул и разговорный французский. Они поднялись по ступеням и подошли к арочным воротам. – Рекламные фотографии выглядели отлично, – заверил Герберт, хватаясь за ручку и обнаруживая, что они заперты. – Хорошая защита. – Вот. Вадим обнаружил круглую треснутую кнопку дверного звонка справа и вдавил на нее. Звонок не издал ни звука, и Малиновский был уверен, что он сломан. В ожидании, пока кто-нибудь выйдет, он просто давился зевотой. Герберт ободряюще похлопал его по плечу. – Сейчас заселишься и выспишься. Если б я знал, что ты даже отгулы не берешь и перебиваешься в своей ординаторской парой часов сна, давно бы подсуетился... Три минуты спустя, когда его руки уже были сложены рупором около рта и он собирался звать домовладельца, оба услышали шарканье подошв по бетону. Появился мужчина средних лет, неряшливый и обросший. Почесав свой торчащий вперед живот, он ничего не сказал. – Добрый день. Нам нужен господин Майер. Я – новый квартиросъемщик. Его цепкий взгляд на некоторое время задержался на Малиновском, оценивая. А потом уголки его губ дернулись вверх в улыбке. – Зовите меня Майер. Заходите. Ворота пропустили их с громким лязгом и скрипом, после чего хозяина озарила запоздалая мысль и он повернулся к Вадиму, протягивая руку. Тот замер, уставившись на мясистые пальцы, а затем легонько пожал их. Затем Майер обменялся рукопожатием с Гербертом и наконец повел мужчин через внутренний двор с запущенными кустарниками и засохшими растениями, окружавшими ржавый гриль. – Это общая территория, – он небрежно махнул рукой. – Захотите барбекю, позагорать, расслабиться, можете приходить сюда. Малиновский оценил чертополох полметра высотой, увядшие цветы вдоль бордюра и задался вопросом, кто вообще может назвать это место расслабляющим. Оно могло бы быть милым, но если бы кто-нибудь им занялся. – Наверно, сейчас полнолуние или типа того, – пробормотал Майер, когда они шли за ним к ряду темно-красных дверей. Рядом с каждой было маленькое окно, и так на всех трех этажах. – Да? – с неохотой поинтересовался Вадим. – А что такое? – Ваша квартира – вторая за прошедшую неделю, которую у меня арендуют в срочном порядке. Та же ситуация – отчаянно нужно жилье, не хотим ждать, заплатим наличкой. Странно. Полагаю, всем есть от чего бежать. Эта въехала в воскресенье утром. Он указал похожим на обрубок большим пальцем на квартиру 1D перед тем, как подвести к квартире рядом, с золотистым значком 1С на двери. Его огромная связка с ключами звенела, пока он искал нужный. – Теперь скажу вам то, что говорю всем своим арендаторам. У меня только одно правило, но оно решающее. Никакого шума! Никаких диких вечеринок с наркотиками и оргиями… – Извините, не могли бы вы уточнить… что понимается под оргией в Женеве? Втроем – это нормально? – мрачно фыркнул Малиновский, результатом чего стала пауза, хмурый взгляд от Майера и острый тычок в лопатку от Герберта. Домовладелец откашлялся и продолжил, будто бы Вадим ничего не говорил: – Никаких скандалов, ни с гостями, ни с жильцами или как-либо других. У меня нет желания это терпеть, и я выгоню вас быстрее, чем сможете мне солгать. Понятно? Вадим только сухо кивнул, когда Майер открыл дверь. – Сам покрасил и убрал. Квартира не новая, но должна подойти вашим запросам. ♬: Дмитрий Маликов – Тема Вадима Квартира была маленькой и скудно обставленной, пол крохотной зеленой кухоньки был выложен белой плиткой. Белые стены только усиливали жуткое впечатление от красно-коричневого дивана в цветочек. Дешевое темно-зеленое ковровое покрытие и слабый запах нафталина прекрасно довершали образ квартиры из семидесятых. Главное, это никоим образом не походило на фотографии из объявления. Сюрприз, сюрприз. Майер почесал седой затылок: – Не так много, понимаю. Здесь одна спальня и ванная, в прошлом году там заменили унитаз, так что… – его косой взгляд скользнул по Вадиму. – Если это все… Натянуто улыбнувшись, Малиновский залез в передний карман своего рюкзака и вытащил толстый конверт. Пока он расплачивался, Герберт углубился в квартиру. – Если будут вопросы... – Я вас найду, – кивнул Вадим и протянул руку. Не терпелось попрощаться скорее. – Прачечная в подвале. Я убираюсь там раз в неделю и ожидаю от всех жильцов поддержания там порядка. Я в квартире 3F, если понадоблюсь, – буркнул напоследок домовладелец и исчез, оставив ключ в замке. Малиновский обнаружил друга за исследованием шкафчика для лекарств в хоббитских размеров ванной. – Новый унитаз. Старый, омерзительный душ, – пробормотала он, ступая по шероховатой, растрескавшейся плитке. Комната была пустой, за исключением шкафа и односпальной кровати, застеленной вязаным покрывалом персикового цвета. Единственное окно, обращенное к внешней стороне здания, было под черной решеткой. – Прости, Вадь. Это место выглядит совершенно не так, как в объявлении. Чертов Майер и его лживая реклама, – Герберт наклонил голову. – Мне интересно, сможем ли мы засудить его. – Все не так плохо, Гера, – фыркнул Малиновский. – Это ты сейчас так говоришь, а вот когда начнешь биться с тараканами за хлеб… Вадим вдруг рассмеялся. Теперь всего лишь малые единицы могли заставить его смеяться, и Герберт, пытающийся его отвлечь, – один из них. – Согласен. Немного маловато, зеленовато и нафталином попахивает. Приходится это признать. Но ты прав, это все, что я сейчас могу себе позволить. До нового года продержусь... – В конце концов, когда ты заработаешь свой миллион долларов и найдешь лекарство от рака, может, и мне что перепадет. Ладно, обустраивайся. Как отоспишься – звони. Проводив друга, Малиновский вернулся в комнату, вынул из чемодана вещи. Затем вывернул рюкзак, из которого попадали его рабочие вещи и белый халат. Он наклонился, чтобы сдернуть покрывало со своей кровати. Здесь определенно нужно было пройтись с хлоркой по всей квартире. Прачечная, расположенная под его квартирой, тоже стала разочарованием. Флуоресцентные лампы отбрасывали резкий свет на бледно-голубой бетонный пол. Цветочный аромат едва скрывал запах несвежего тела, застоявшийся в воздухе. Стиральным машинам было как минимум лет по пятнадцать, и, скорее всего, они приносили одежде больше вреда, чем пользы. Но ни паутины, ни пыли нигде не было. Вадим забросил халат, все простыни и покрывала в две машины, проклиная необходимость спать на подержанном постельном белье. «Куплю новое с зарплаты», – пообещал он себе. Добавив отбеливателя и моющего средства, выставил самую высокую температуру, желая, чтобы у машинки был режим «вскипятить к чертовой матери все живые организмы». Так он бы почувствовал себя хотя бы немного лучше. В машину нужно было опустить шесть четвертаков за загрузку. Класс, еще и платные стиралки! – Вообще пользоваться машинками можно только по расписанию, – проговорил на отличном французском глубокий женский голос прямо за спиной. Наверное, Вадим настолько был погружен в свои мысли, что от неожиданности пересечься с кем-то в сыром подвале именно сейчас он дернулся и задел локтем открытую бутылку с моющим средством. Средство разлилось по всей машине и по полу. – Черт! – выругался он, глядя, как вокруг растекается липкое зеленое мыло. – Отличный первый день... Еще разборок с этим Майером не хватало... – А что мне будет за молчание? – голос женщины стал ниже, и она подошла ближе к нему. – Серьезно? – выдавил Малиновский сквозь стиснутые зубы, пытаясь при этом сохранять спокойствие. Перед ним стояла высокая, красивая блондинка в коротких хлопковых шортах. На груди растягивался логотип Prada. В ее больших глазах плясали лукавые искорки. Она быстро изучала Вадима взглядом. Ему стало интересно, зачитывал ли Майер ей свою речь «Нет оргиям, нет шуму», отдавая ключи. – Мы можем промокнуть этим, мне все равно нужно мыло, – пробормотала она с довольной девчачьей усмешкой, разворачивая простыню, чтобы пропитать ее разлитой жидкостью. Малиновский, кажется, растерялся. – Постой, тебе не обязательно… – Новый жилец? – спросила она. – Только въехал. Квартира 1C. Она посмотрела на него из-под невозможно длинных ресниц, взлохмаченные блондинистые волосы красиво обрамляли ее лицо. – Я тоже, неделю назад. Меня зовут Майя. Я из квартиры 1D. «Так это она – новый жилец, моя соседка, и живет через стенку от меня... Прелесть какая». – Вадим, – кивнул Малиновский. Ей понравилось, как изогнулись его губы, когда он произнес свое имя. Ее внимание задержалось на них, и она уставилась на его рот, идеально ровные белые зубы, пока не спохватилась. – Я бы пожала тебе руку, Вадим, но… – с дразнящей улыбкой блондинка подняла покрытые моющим средством ладони. – Ты из России? – Плюс пять очков за сообразительность, мадам. – Дело не в имени, – ничуть не смутилась Майя и заговорила по-русски с легким акцентом: – Твое произношение. Слишком книжное. Малиновский вздернул подбородок и понимающе кивнул. – Смотрю, ты знакома с русским ничуть не хуже. – Позволишь? – она чуть отстранила его бедром, засунула свои вещи во вторую, уже занятую им машинку. Обнаружила халат. – Значит, ты доктор? А мы с тобой коллеги. И, молча закинув в обе машинки монетки, запустила их. – Спасибо за четвертак, – поблагодарил Вадим холодно. – Это меньшее, что я могу сделать за то, что напугала тебя. Если Майер будет что-то говорить, я скажу, что это сделала я. На женщин у него другие ругательства. Уже изучила за неделю. Она рассмеялась, качая головой. Они стояли близко друг к другу, так близко, что практически соприкасались плечами. Слишком близко. Малиновский отступил на несколько шагов назад, выгадывая для себя личное пространство. – Так откуда ты, коллега? Слишком любопытная дамочка. Или здесь такой менталитет? Или же это Вадим настолько одичал, что для него подобный диалог отдавал флером дискомфорта?.. В прочем, выглядеть неотесанным приматом не хотелось. – Из Ленинграда. – Уже Санкт-Петербург, да! – в ее голосе прозвучала толика... восторга? – Красивый город. Очень. – Бывала там? – Пару раз. Училась в Москве шесть лет. Стажировка. Брови Вадима удивленно, но одобрительно изогнулись. Вот откуда она знала его язык. Что ж, приятно услышать хоть и ломаный, но родной говор вдалеке от дома. – А сама откуда? – Из Невштателя. С образованием у нас, если знаешь, все плохо. Девять классов. А я всегда хотела стать доктором. Поехала в Союз. У вас самая лучшая медицина в мире. – Да... Была. Ее глаза стали серьезными. И таким же стал ее очередной взгляд-сканер. – Ты какой-то слишком грустный. Проблемы? Или нарушила твое личное пространство? Что это, психоанализ? Только этого Малиновскому сейчас не хватало. – Меня лечить не нужно. Майя мягко улыбнулась. Его сарказм она не понимала, но понимала другое: – Я лишь говорю, что вижу. Привычка. Ты воздвигаешь каменные стены перед всеми, кто приближается? Кто знает, может быть, здесь у тебя могут появиться друзья. Не нужно так общаться с потенциальными. – Хочешь подружиться? – снова холодно фыркнул Вадим. – Думаешь, оно мне надо? – Человек не может быть постоянно один. Он только умирает в одиночку. А жить в одиночку он не может. Уверена, ты об этом знаешь. Только принимать не хочешь. Но я всегда открыта к диалогу. Стучись. Подмигнула и рассеялась в свете ламп. Но ее слова укололи, словно длинная игла, вставленная прямо в сердце, хотя Вадим был уверен, что подобные замечания от незнакомых людей должны были бы отскочить от его жесткой тефлоновой оболочки. Ведь все, что осталось от него после расставания с Женькой, – сплошное месиво. Месиво, которое скатилось до заурядного хирурга. Месиво, которое на несколько месяцев погрузилось в мир алкоголя, используя его как механизм справиться со стрессом. Малиновский не уверен, что он вообще знает, кто он сейчас. Он ни о чем не распространяется, никому не открывается, не выносит прикосновения чьих-то рук, не впускает людей в свою жизнь, потому что боль всегда идет следом. Его единственное утешение – выбивать все дерьмо из огромных груш в зале, до красных костяшек на пальцах, до ссадин на ступнях, до того, пока в теле не появится ощущение, что оно сейчас развалится. Он хорошо знает такого Вадима. К лучшему или к худшему, но он уверен, что теперь он с ним надолго.***
Тоше хотелось умереть. Если бы не шаткий мир между ней и Дунаевым, она бы непременно умерла. Просто от несправедливости. От постоянной боли. От всего дерьма, которое свалилось на нее за всю жизнь, от осложнений за последний год. Отец не выкарабкался. В конце октября врач провел серьезный разговор с Верой Александровной и тактично настоял на эвтаназии. Тоша сидела в коридоре, слыша только крики и слезы матери и максимально сдержанный успокаивающий тон врача. Сердце, истерзанное на кусочки, продолжало кровоточить. И жалость, и боль, и горечь и даже мысли о том, что Константин Маркович заслужил все это – смешались, разрослись, грозясь разорвать несчастную Тошину голову. Вера вылетела из кабинета главврача подобно тайфуну, дверь с хрустом ударилась о белоснежную стену и была вовремя остановлена доктором. Заметив сжавшуюся в комок Антонину, он мягко коснулся ее плеча и кивнул вслед убегающей Веры Александровны: – Идите. Ей нужна ваша поддержка. Вот что матери действительно было не нужно – так это Тошина поддержка. Более того, блондинка была уверена, что мать ее испепелит, разорвет к чертовой бабушке. Но зачем это знать врачу? Только подобралась, подхватила свою сумку и на негнущихся ногах пошла следом за Верой, догоняя ее уже около блока реанимации. Вера Александровна тряслась от слез и злости. Затылком почуяла приближение дочки и развернулась, схватилась за ее худые плечи и встряхнула так, будто хотела выбить из нее всю душу. – Это ты виновата. Ты! Виновата! Привела в дом проходимца, вот его сердце и не выдержало!.. – Хватит, – ощущая, как в носу свербит от подступающих слез обиды, взмолилась Тоша, пытаясь сорвать с себя ее руки. – Хватит, остановись! Почему я всегда во всем виновата у тебя? В чем я провинилась перед вами?! – Ты родилась! Эти слова дымом закручивались вокруг мозга, не желая впитываться, не желая вдруг стать понятными. Они будто были сказаны на другом, незнакомом языке. Если Антонине до этого казалось, что мир ее несправедлив и пуст, то она ошибалась. Одна материнская фраза сейчас превратила ее в тень. Глаза ее выражали непростительную, ледяную обиду. Хроническую. Неизлечимую. – Прости!.. – на выдохе, задыхаясь, всхлипнула Вера, хватаясь за Тошины плечи, и судорожно прижала дочь к себе. Обняла так, как не обнимала никогда. – Господи, Антонинка, прости... – шептала она, уткнувшись лицом ей в грудь, а Тоша растерянно гладила мать по спине, стараясь отогнать от себя неотвратимое, что уже закралось в голову. – У нас больше не будет папы... Никогда не будет папы. Нашего папы, Антонинка!.. Папа. Это слово априори несет в себе светлое, мудрое, заботливое, вызывает стойкую уверенность в защите, справедливой силе. Но у Тоши язык не поворачивался хотя бы что-то одно из перечисленного присвоить Константину Марковичу. Ее отец – ее личный палач и судья, ее мука и яд. Но почему она плачет? Это не может быть облегчением, но похоже на него. Только исковерканное, тяжелое. Похороны проходили все в том же тумане. Константин лежал в гробу, который облепили мать и тетка Нина, обнявшись, рыдая навзрыд, его ученики, ставшие знаменитыми спортсменами, коллеги по работе и друзья по спорту... Половины Тоша даже не знала в лицо. Она одна, как отрубленная фаланга, стояла в двух метрах от покойника и не решалась подойти. Дождь барабанил по плечам, разбивался об нос, стекал по щекам, заменяя слезы. Потому что слез у Антонины не было. Хороший дождь, хорошая маска. Никто не сможет упрекнуть девчонку в неискренности к происходящему. Мать, с головой зарывшись в гроб, пыталась будто бы вобрать в себя остатки мужа. Ее не пугало его серое, вспухшее лицо. Не пугала ледяная кожа. Она, как безумная, целовала его щеки, лоб и сжатые губы, утирала их от своих слез и чуть ли не ревела белугой. Тетка, сестра папаши, гладила ее по спине одной рукой, другой приглаживала мокрые от дождя волосы брата. – Пора, – откашлявшись, поторапливал их могильщик. – Дождь усиливается... Веру оторвали от покойного за обе руки. Тетка огляделась в поисках Тоши. Нашла ее глазами и махнула рукой. – Тонька!.. Попрощайся с отцом! – и потянула Антонину за локоть к гробу, бурча на ухо: – Неблагодарная... Тоша даже зажмурилась, когда уткнулась животом в темное дерево гроба. Ей было страшно. Казалось, что Константин Маркович сейчас распахнет глаза и вцепится в дочь мертвой хваткой. Утащит за собой, чтобы она сгнила вместе с ним, чтобы была сожрана червями вместе с ним. Была навеки проклята. И никто бы не заступился, никто бы не вытянул ее за шкирку из этой ямы. – Прощайся, – процедила дрожащим голосом Нина Марковна, утирая мокрые глаза. Как же это нелепо – она оплакивала брата, мучалась, но не могла не злиться на племянницу. Это будто было в крови. Тоша медленно приоткрыла глаза, с ужасом глядя на отца. Он не шевелился, конечно. Это было невозможно. Но прощаться она не могла. Что ему сказать? Покойся с миром? Мягких облаков? Подсознание справедливо твердило «гори в аду, жарься до золотистой корочки». Все, на что осмелилась девушка, это прикоснуться к накрытой саваном руке Константина на пару секунд и сжать ее ногтями. Тоша отшатнулась от гроба, сбрасывая удерживающие ее теткины руки, и отбежала от них, задыхаясь. Голова ее опустилась, желудок скрутил спазм. «Плохо стало... Страшно!.. Скорбит дочка... Святошу строит!..» – каждый имел свою точку зрения на ее поведение. Когда пришло время кидать землю, Тоша присела на корточки, сжала мокрую, грязную землю ладонью, выжимая из нее влагу, и швырнула ее в красную обивку гроба. Это был ее личный плевок, удар грязью по отцовскому скрытому лицу. Неправильно и правильно одновременно. Стыдно и легко. Паршиво и спокойно. Над местом организации поминок хлопотали друзья, тетка Нина и двое учеников покойного. Арендовали приличный ресторан со сценой, на которой в огромной рамке висел портрет Константина Марковича, перевязанный в углу черной траурной лентой. Каждый, проходивший к своему месту за столом, качал головой, сжимал трясущиеся губы и охал, бросая взгляд на фотографию. Тоша шагала последняя и единственная, кто не взглянул на сцену. Молча опустилась на стул напротив матери и тетки. Стол ломился от еды, кутьи и водки. От одного это натюрморта стало хреново. В глаза бросились икра и копченая рыба, те самые, которые доставал дружок-спекулянт. Те самые, которые были на столе в день рождения матери, когда случилось одно из самых страшных событий в жизни Тоши. Голова тут же оказалась забита мыслями об Андрее. Как он там? Выписали ли его? Ребята обещали предупредить... – Верунь, может, первая скажешь?.. – погладила по спине сноху Нина Марковна, плеснув самолично горькую ей в рюмку. Вера Александровна кротко закивала, подняла стопку, нервно переместила ее из одной руки в другую. И обратно. Пальцы ее тряслись, водка даже плеснулась на белоснежную скатерть, но замещение произошло мгновенно – соленые слезы сорвались прямо в рюмку. – Я... очень любила Костю. Он был мне всем. Не только мужем. Он был моим другом. Моей... опорой. Душой... Тошу покоробило. Перед глазами вспыхнули картинки их пьяных ссор и скандалов. Как однажды Константин Маркович швырнул суповую тарелку ей прямо в спину. Как оскорблял, если она пыталась заступиться за дочь. Может, это и была их мазохистская любовь?.. – ...Спасибо вам, что пришли проводить его в последний путь и разделить наше с Ниной и Антониной горе... Уверена, Костя был бы горд, если бы узнал, сколько людей его любят и ценят... Тоша сдержанно выдохнула. Сидящий рядом отцовский дружок принялся наполнять ее граненый стакан водкой, но девушка тут же прикрыла его рукой, и горькая пролилась на ее бледную ладонь. – Я компот, – и потянулась к графину с варевом из сухофруктов. Выпили, закусили. Поднялась и Нина Марковна и, глотая слезы и водку, судорожно принялась восхвалять таланты братца, припоминая, каким милым ребенком он был. Как шел к своей мечте, и что плоды этой самой мечты сидели сейчас за одним столом. Вот уж кто явно плодом не был – так это Антонина. Скорее, приплодом. Но почему бы не обобщить? А дальше стали подниматься и сами плоды, признанные. Эта театральщина вызывала у Тоши зуд по всему телу. Вероятно, конечно, что ученики отца говорили и восхваляли его вполне искренне, но как же все произносимое ими подмывало девчонку заорать, какая это искусная маска отца, великолепная роль!.. – Константин Маркович был замечательным человеком!.. – снова произнес чей-то мужской голос. – Сколько талантов он взрастил!.. Снова выпили... И снова... И снова. Кто-то слева принялся вести тихий диалог о мастерстве, о былом, о рыбалке с Константином и сорвавшихся планах. Кто-то, особо приближенный, припомнил потасовку по лету с каким-то подонком, которого привела родная дочь. Что доброе сердце не выдержало такого удара... Тоша не сдержалась, сама потянулась к бутылке и накапала себе двести грамм в рюмку. Вера, утирая платком нос, посмотрела на дочь с укором. – Тебе не стоит пить, Антонина. – Пусть, – буркнула тетка Нина. – Может, лицо добрее станет. Смотрит на всех, как на врагов. Что, скажешь, неправду про отца родного говорят? А ты послушай! Сколько людей его любило! А ты неблагодарная свинья... – Нина!.. – шикнула мать. – Ни при людях же... Антонина, поставь рюмку. – У меня горе, не видно? – прорычала Тоша и опрокинула в себя водку. Стало хуже, чем было. Спирт обжег неподготовленное горло, и девушка зажмурилась, выдавливая слезы. – Да, Костя... – из-за стола поднялся седовласый мужик, коллега отца по спорту. Поправил свой пиджак, который не сходился на опухшем от жратвы и водки животе, взглянул на портрет Константина. – Сколько мы прошли с тобой, родной!.. Я мужчина, но хочется плакать... Замечательный был человек. Замечательный... Тоша уронила голову на руки, пальцами зажимая уши. Это было просто невозможно слушать. Маленький ребенок внутри рвался наружу, кричал, плакал. Почему отец был для всех замечательным человеком? Почему всем помогал, воспитывал своих спортсменчиков, рвал жилы для чужих? Куда девался этот замечательный, когда переступал порог дома? Рядом стулья опустели – мужчины пошли на перекур. Лена Петрова, одна из учениц отца, которой Константин Маркович восхищался чуть ли не до смерти (по крайней мере, до тех пор, пока имел способность говорить) и с которой все время сравнивал дочь, примостилась рядом с Тошей, обнимая девушку за шею и утыкаясь влажным носом в ее плечо. – Держись, Тошка. Я понимаю, какое это горе для вашей семьи... – она поднялась и откашлялась, обращая на себя внимание присутствующих. Засуетилась и Вера, успокаивая шушуканья вокруг сидящих. – Спасибо, теть Вер. Я бы хотела сказать, что для меня это такая же утрата, как и для всей семьи Константина Марковича. Он был мне как отец... Сколько советов и уроков он мне подарил – не сосчитать. Он сделал меня такой, какая я сейчас есть. И вот это, – она нырнула рукой в карман своего черного пиджака и достала на свет золотую медаль. – Это заслуга его. Позавчера я заняла первое место... И я посвящаю эту награду ему. Моему второму папе... Глаза Веры Александровны и Нины Марковны засветились благодарными слезами, они поднялись тоже и потянулись обнимать плачущую Лену через стол. Это было последней каплей. Тоша резко вскочила, так, что стул от нее отлетел, как укушенный, стукнула стаканом по столу, и коричневые пятна оросили белоснежную скатерть. Это было олицетворение ее личных слез. Темных, но искренних. Не по отцу. А по своим загубленным детству и юности. ♬: Дмитрий Маликов – Вокализ – Хватит! – ее крик в одно мгновение прервал тихие разговоры мужчин и плач женщин. Все глаза были устремлены на девчонку. Ее лицо раскраснелось, глаза метали в сидящих напротив мать и тетку огненные стрелы. – Хватит! Никаким замечательным человеком он не был! Он был монстром! Отвратительным отцом! Что, мамочка? Не надо на меня так смотреть! Кто он тебе? Любимый муж, друг?! Душа?! У него не было души! Или напомнить, как он и тебя избивал, когда ты меня защищала! – Замолчи, глупая! – Вера схватилась за сердце. – Не позорь его память! – Антонина! – тетка Нина стукнула по столу, напрасно пытаясь образумить племянницу. Лена поперхнулась слезами. – Тоша... Ты что?.. – А ничего! – взмахнула она руками. – Для вас он хороший. Верный друг. Любящий и справедливый тренер... Пусть. Всем задницу лизал, чтобы идти к своей гребанной мечте! А на деле он просто изверг, который бил меня всю жизнь, потому что я не оправдывала его ожиданий! – Антонина заметила, как тетка уже мчится к ней, огибая стол, едва держа себя в руках, чтобы не сорваться на людях. – Что, теть Нин? Ударить хотите? Так не стесняйтесь! Нина Марковна виновата поджала губы, глядя на присутствующих, которые не могли поверить ни ушам, ни глазам. – Перебрала наша девочка... – Ваша девочка? – из горла Тоши вырвались хрипы, напоминающие приступ смеха. – Давно ли я стала вашей девочкой? А кто каждый раз орал на меня, что я чужая? Перебрала, говорите? А сами-то, когда зенки заливали с отцом на пару, что творили? Как вы дверь в ванную держали, пока меня папаша лупил в темноте! Произносимое Антониной не укладывалось в головах спортсменов и тренеров, друзей и дальних родственников. Они не могли поверить, что Константин Маркович мог быть таким латентным садистом! Но девчонка кричала так, что это не могло быть придуманно ею на пьяную голову. – А как он чуть не зарезал моего любимого человека, который просто не мог позволить, чтобы он меня снова ударил! Напомнить, мама? Как ты тряслась, чтобы Андрей в милицию не заявил, а сама суетилась, чтобы следы замести и подговаривала дядю Сашу и дядю Мишу, а?! Бам! Твердая, тяжелая рука тетки залепила Антонине смачную пощечину. Так, что голова закружилась и почти подкосились ноги. – Убирайся вон, мерзавка! – заверещала Нина Марковна, хватая грубо и больно племянницу за руки. – Вон пошла! Звенящую тишину разрезали только истеричные рыдания матери. Тоша на негнущихся ногах медленно зашагала вдоль стола, проводя пальцами по скатерти. Ладонь наткнулась на чью-то тарелку. И через секунду эта тарелка полетела прямо в портрет Константина. Тонкая бумага промялась и разрезалась от разлетевшихся осколков. – Будь ты проклята, свинья неблагодарная! – ударило в спину ядом. Но под освежающие капли дождя Антонина вдруг вышла с легкой душой. Ей больше не было стыдно. Ей не было больно. Ей было... спокойно.***
♬: Эдуард Артемьев – Пикник Пчёлкин гипнотизировал взглядом путешествующие по лобовому стеклу дворники. Ливень усилился, и дворники не справлялись со своей задачей. Витя поглядывал то в залитое дождем окно, то на часы. Женька задерживалась. Соображения о том, что она успеет промокнуть до нитки, пока добежит от дверей института до машины, подтолкнули его к действиям. Но стоило только распахнуть дверь и угодить ботинком в огромную лужу, он тут же заметил бегущую по уличным водопадам Филатову, накрытую с головой рюкзаком и накинутым пальто. – Привет, – стряхивая мокрые капли, она запрыгнула в салон автомобиля. – Привет, – Пчёла быстро захлопнул дверь. – Замерзла? – Так, чуть-чуть. Витя понимающе кивнул, повернул ключ зажигания, прибавил мощность в печке и плавно перекрутил руль, выезжая на проезжую часть. По телу тут же ударила теплая волна. – Как дела в универе? – Да нормально. Вить... – М? – У меня к тебе предложение, может быть, даже просьба. Парень вскинул голову и выпрямился, всем видом заверяя, что готов исполнить любые ее капризы. Это было так непривычно – видеть его таким, но так приятно, что все сомнения, что Витя может отказаться, испарились. – В общем... Я покреститься хочу. Пчёлкин весело фыркнул: – Женёк, ты думаешь, что в облаках сидит дяденька, который решит все проблемы, если его попросить? – Представляешь, медики могут верить в Бога... – Я, конечно, не медик. Но, насколько я знаю, разговор с невидимыми людьми – признак шизофрении. Филатова не сдержалась, стукнула его ладошкой по плечу, и Витя легонько рассмеялся: – Ладно-ладно, шучу. – А вот я серьезно... Он покосился на девчонку, будто хотел убедиться. Лицо Женьки действительно выражало непоколебимую решительность. И еще немного волнение, потому что она явно хотела получить поддержку от близкого человека. Витя прикусил нижнюю губу, пару секунд переваривая ее слова. – А в чем просьба? – Я одна... ну, волнуюсь. – Хочешь, чтобы я составил тебе компанию? Филатова пожала плечами: – Ну, ты сам недавно говорил, что готов ради меня на многое... – Филатова, а вот это шантаж! – Да хорош тебе. Я ведь правда серьезно. Знаешь, мне после всех событий августа вдруг показалось, что это нужно сделать. Пчёлкин вспомнил тот разговор с батюшкой о грехе и о единой формуле поступков и проступков. Он, в отличие от Женьки, в храме бывал несколько раз за последние годы с Космосом, но больше пяти минут у него никогда не получалось там находиться. Запах ладана и свечей душил, лики святых, казалось, смотрели осуждающе, будто знали, сколько демонов таит его душа. – Хорошо. Если для тебя это так важно... – он заметил, как глаза Филатовой заметно просияли. – Знаю один храм... Вернее, одного батюшку в этом храме... – Вот так новость! Верить не верит, а с батюшкой знакомства водит! – Ну, насчет «вожу» я бы поспорил. Так, случайное знакомство. Чуть не сшиб помазанника Божьего. – Ты в своем стиле, конечно... – мрачно фыркнула Женька. – Нет, серьезно? – Серьезно, чуть не зашиб... – Я не про это! Поедем? – А... Да хоть сейчас. Когда машина остановилась на противоположной стороне от Никольского Морского собора, дождь прекратился, и Женька пригляделась, с улыбкой отмечая, что она здесь уже бывала. Именно этот храм привлек ее внимание в августе, когда она бездумно бродила по улицам города и ноги сами понесли ее внутрь. Только тогда облегчения ей это посещение не принесло. Но сегодня, она была уверена почему-то, все должно быть иначе. – Так ты не против тоже? – снова попыталась удостовериться в его решительности Женька, стоя уже на пороге собора. – Ну если ты уверена, что нам это необходимо... – Витя даже почти не сопротивлялся, лишь закатывал глаза и пытался не улыбаться. – Только непременно сегодня и все сразу, иначе я передумаю. – Не будь козлом, Пчёлкин! – Как же я скучал по этому, а! – хмыкнул, качая головой. – А вообще не выражайся, храм!.. – А ты брось сигарету! Он покорно кивнул, приобнял Филатову за плечи и со вздохом решил, что ничего зазорного нет в этом спонтанном решении. Успокоенная его присутствием и теплой рукой на шее, Женька вошла в массивные двери и тут же отметила то, что не видела при первом посещении – внутри собор украшали памятные доски с именами экипажей затонувших подводных лодок. Взгляды Женьки и Вити устремились вверх, на льющееся прямо с небес сияние. В центре полусферы, покрывавшей сверху античную ротонду, находилось большое отверстие, служившее единственным источником освещения. Светящийся столб воздуха соединял это отверстие с синим мрамором пола. Из-за яркой окраски стен воздух многоцветно переливался, да так, что каждая пылинка светилась по-своему. Как только там, в вышине, туча перекрывала тусклое осеннее солнце, воздушный поток резко менял цвет, и тогда праздничная атмосфера храма вдруг превращалась в торжественно-печальную. – Красиво... – тихо произнес Пчёлкин. – Молодые люди, – раздался за их спинами женский вкрадчивый голос, заставивший обоих обернуться. – Вы на службу?.. – Нет, уважаемая. Нам бы... – Покреститься, – выдала Женька. – И желательно прямо сейчас, – в унисон кивнул Витя. Женщина качнула головой. – Простите, вы... шутите? – Да, мы же шуты. Извините, обычно мы с табличками ходим, – не сдержался и фыркнул Пчёлкин, за что получил ощутимый удар кулачком между лопаток от Филатовой. – В каком смысле? – не поняла Женька. – В том, молодые люди, что время позднее, и сегодня не крещенский день. И даже если бы был, это нужно обговаривать заранее. – А с кем можно обговорить? – С игуменом Владимиром. – Проводите? Женщина спокойно кивнула и повела их в другое крыло. Пчёлкин ободряюще сжал Женькину ладошку и подмигнул. Не унывай, малая, разберемся. Поблуждав в приятном полумраке, троица вышла к ризнице. – Игумен Владимир, батюшка, – женщина окликнула его, и когда священнослужитель повернул голову, Пчёла и Филатова узнали того, кто им обоим встречался в августе. – К вам люди по поводу крещения пришли... – А я вас помню, – усы игумена дрогнули от его улыбки. Он смотрел на парня, а затем перевел добрый взгляд и на Женьку. – И вас, милая девушка, тоже... Проходите, прошу. Машенька, спасибо. Женщина поклонилась и посеменила к лестнице. Молодые люди шагнули в ризницу. – Здравствуйте. У нас к вам просьба несколько наглая, по ходу, – замялся Витя. Снова в присутствии этого батюшки он не мог подобрать правильных слов. Внимательный и теплый взгляд игумена расслабил. – Нам бы покреститься. – В чем же наглость? – Мы хотим сейчас. Нам уже сказали, что не по правилам, но разве, чтобы приобщиться к Богу, нужно соблюдать расписание? Батюшка явно был приятно удивлен. И судя по тому, как его сухая, сморщенная ладонь накрыла грудь Пчёлкина, Женька поняла, что препятствий не будет. – Мне нравится ход ваших мыслей, молодой человек. Видимо, наш с вами разговор не прошел для вас бесследно?.. – Как видите, – губы Вити тоже тронула улыбка. – Вы правы. Для такого таинства, принятого душой и сердцем, не нужны определенные дни, хотя церковь любит порядок, как и любая организация. Но вы мне нравитесь. Ваши глаза... – он заглянул и в глаза Женьки. – В них царит желание покоя и любви. Надумаете венчаться, я буду рад вас видеть. Пчёла и Филатова переглянулись и тут же рассеянно покачали головами. – Мы не... – Ох, простите, – игумен мягко и кротко посмеялся. – Но на будущее возьмите на заметку. Идемте. Через полчаса, стоя около глубокой серебристой купели, Витя не мог оторвать глаз от Женьки. Она такая красивая... Прекрасная. Совсем худенькая, в белой сорочке, одолженной сестрами. Волосы волнами распались по плечам, глаза прикрыты, по щекам стекали прозрачные капли, которые отражали блеск свечей. Она вся светилась насквозь. И когда их взгляды встретились, Пчёлкин увидел в ее золотистых глазах живую мысль, в них читалось, что сейчас Женька на правильном пути. И когда настала его очередь, и игумен оросил его лицо прохладной чистой водой, Вите показалось, что внутри что-то зашевелилось. Что-то приятное и светлое. Такое чистое, как эта вода. Такое же чистое, как Женька. Пока Филатова натягивала пальто, то краем глаза заметила, как Витино портмоне опустело – плотная пачка купюр была опущена в ящик для сбора пожертвований на храм. Пчёлкин нагнал девушку уже в дверях, и его поступок она не могла не отметить: – Потянуло на добрые дела? – Да я слышу скепсис в ваших речах, Евгения! – Отнюдь, Виктор. Я приятно удивлена. – Славно, – Пчёлкин потер друг о друга ладони и нащупал в кармане пальто пачку сигарет. – Все, чешим отсюда быстрее. Курить хочется.***
♬: Дмитрий Маликов – Тема судьбы Тоша буквально летела по оживленным улицам, казалось, почти не касаясь тротуара, хотя все ее сапожки были по голень запачканы грязью из луж. Шершавый рукав пальто стал влажным от бесконечного соприкосновения с мокрым от слез лицом. Девушка задыхалась уже, но бежала к Максимилиановской больнице. Дунаев протягивал Активисту сумку с вещами и сам осторожно спускался по порогу. За столько месяцев вечной лёжки ноги не слушались, казались ватными и чужими. – Давай помогу, – Кирилл уже был готов подхватить его под руку, но Андрей пресек эту попытку: – Не, сам должен. И именно в этот момент на них почти налетела Тоша. Увидев Дунаева, она не сдержалась и обхватила его обеими руками, утыкаясь красным горячим носом в его шею. – Уронишь же! – фыркнул Головин, но препятствовать не стал, просто понес сумку в багажник. Андрей аккуратно перебрал спутанные мокрые волосы девушки, пытаясь заглянуть ей в лицо. – Тошка... – так тихо, тепло, без упреков. – Тош, что?.. – Я боялась, что не успею... – Почему ты плачешь? – Андрюш... – она наконец подняла на него синие глаза, которые от слез стали еще ярче и прозрачнее. – Мы можем заехать ко мне? Забрать вещи хочу. Дунаев, кажется, просиял, и даже саднящий до сих пор бок перестал в этот момент беспокоить. То, что он так давно хотел услышать, он наконец услышал. – Конечно... – он быстро обхватил блондинку за спину, успокаивающе поцеловал в макушку. – Идем. Кирюх? Активист вскинул голову. – Мы можем на Восстания заехать? – Да без проблем! Дунаев усадил Тошу на заднее сидение, накинул на нее свою куртку, Головин протянул ей бутылку воды, которая всегда валялась в бардачке, и включил печку на полную мощность. Только когда блондинка перестала вздрагивать от холода и приступа слез, Андрей посмотрел на нее в зеркало заднего вида, молча взывая к разговору. – Мы отца сегодня похоронили... Парни переглянулись, и у каждого были свои поводы промолчать. Дунаев не мог сказать, что он рад. Скорее, он все же был в некоем шоке. О том, что Константин Маркович попал в больницу в тяжелом состоянии, он, конечно, знал. Когда они с Антониной помирились, она решилась заикнуться об отце. Но о том, что он скончался, Андрей не был в курсе. Вот почему от Тоши не было ни слуху, ни духу трое суток. Активист молчал по другой причине. Потому что что мог сказать человек, принявший непосредственное участие в отмщении? Явно не выдавливать из себя сухие слова сожаления. – Собрались все... И друзья, и ученики его. Столько милых слов о нем я не слышала никогда, – Тоша сделала еще несколько глотков и выдохнула через рот. – Я не выдержала. Все сказала... Дальше объяснять было ничего не нужно – мужчины догадались, чем мог окончиться ее откровенный монолог в присутствии неадекватных родственниц и полного стола близких друзей покойного. Так, в абсолютной тишине, автомобиль Головина домчался по мокрым дорогам до улицы Восстания. Андрей весь путь до ее дома продолжал держать Тошу за руку, вселяя уверенность, что она все делает правильно. Но как только они приблизились к подъезду, девчонку окликнули сверху, и в следующую секунду ее вещи полетели прямо на них с балкона. Вера Александровна, подначиваемая теткой Ниной, которая наблюдала за этим приступом истерики и с улыбкой покуривала в соседнем окне, швыряла из окна комки вещей дочери. – Нет у тебя больше дома!.. – долетало с эхом, закручиваясь глухо в подворотне. – Убирайся и никогда больше не смей заявляться на порог!.. Тоша опустилась на корточки, подбирая из луж и с грязного асфальта свои кофточки и футболки, пока Дунаев, превозмогая боль, пытался ловить остальные вещи, но это было почти бесполезно. Летел и мольберт, и тюбики с красками, и кисточки... – Лучше бы ты умерла... – как кувалдой по голове. Как последний гвоздь в крышку гроба. Чемодан был выброшен последним, но толка от него больше не было – прилетев с такой высоты, он треснул, и замок, щелкнув в последний раз, отвалился. Тоша продолжала сидеть на корточках, прижимая к себе скомканные рубашки, в которых были запрятаны ее разорванные и смятые рисунки. Сквозь плотно сжатые зубы прорывался тихий скулеж. – Прости, что родила меня! – закричала девчонка. С такой болью, с таким отчаянием, что Андрею и нескольким соседям, высунувшим любопытные морды в окна, сделалось жутко. Дунаев подобрал сломанный чемодан, запихал туда уцелевшие от утопления в лужах вещи и рывком поднял Тошу на ноги, сгребая ее в охапку. – Идем отсюда. Идем, сказал! – в подворотне застучали их спешные шаги. Захлюпали голоса. – Там вещи... Там мое... – Я тебе новое все куплю, слышишь? Садись... Он буквально закинул ее одеревеневшую фигурку в машину и прыгнул на переднее сидение, сперва игнорируя замешательство в глазах Активиста. И чем дольше затягивалась тишина, тем сильнее в голове Кирилла затвердевало решение. – Короче, сегодня у меня переночуете. Меня не будет, а сестра моя вам все покажет и накормит. И отговорки не принимаются.