Невытравимая гниль в мертворожденном пустоцвете

Как же больно. «Зато не так больно, как сломанные пальцы». Искусственный свет заливает комнату, струится по обнаженным телам — делает все лживым, как несуществующие красные цвета на ее рисунках. Красное бывает только темным — кровавые сгустки в резанной глотке и багровые полосы под носом. Точно не ярким — яркого и нежного не существует. Худосочное тело хрипит сверху, пока Элевен считает на белом потолке кусочки пустоты. Вечно сбивается на тридцати, потому что больше цифр не знает — это не имеет смысла: всегда можно начать сначала. В конце концов, сколько бы она не считала, существо сверху не остановится до тех пор, пока не посчитает нужным. Хотелось забраться под потолок: накинуть себе на шею черный ремень санитара. Изуверское создание проникало глубоко, как лезвие ножа проникает под кожу, вгрызается в вены, перекусывает сухожилия. Элевен сломана — ее поломанное сознание думает о том, как хорошо было бы залить эту комнату кровью. Хотелось пить. Хотелось смешаться с ихором, подобраться вплотную к Дьяволу, хотелось располосовать чужое подрагивающее, как сухие черви, лицо в красные порезы — как на ее кривых запястьях. Только было слишком больно. — Ты теперь взрослая. — Мужчина наклоняется и берет ее за горло. — Женщина. У него изо рта смердит тухлой рыбой — Элевен щурится, подумав о пустых глазницах — выели паразиты — мертвого щенка, плавящегося на дороге. Пытается отвернуться, но мужчина бьет ее по лицу и рявкает что-то похожее на «смотри на меня». Он ее «трахает» полчаса точно — за это время, Элевен думается, она могла бы превратить свои руки в гнилой собачий фарш. Думается, она могла потратить это время на разговор с санитаром Питером. Утром на щеке остается синяк — на бледной коже такое выделяется особенно ярко, будто раскрашенная в красное белая форма. Внизу живота неприятно тянет, и Элевен не слишком удивляется, когда собирает на пальцы кровь. Это ничего. Элевен привыкла. Боль — это ничего. Питер сказал, что ей исполнилось шестнадцать. В пустом лазарете он поздравил ее поцелуем в висок — у Элевен закружилась голова. Ощущение что провалиться в бездну с простреленной грудной клеткой: успокаивающе. — Шестнадцать? — она думает о своем младшем брате. — Возраст, — санитар вымученно улыбается и показывает ей на пальцах, — то, сколько лет ты живешь. Элевен это, конечно, знает: пару недель назад крупная женщина принесла ей в палату кусок сладкого сахарного торта, на белой верхушке которого красовалась цифра «16» из воска. Женщина промямлила «с днем рождения» и удалилась так, будто ее и вовсе не было. Это повторяется каждый год. Вкус куска торта Элевен помнит наизусть — и не важно, что получает она его так редко. Число шестнадцать Элевен особенным не кажется — но мужчины, окружающие ее, этим очарованы, как литром вина в глотку. Они вечно напоминают ей — «девочка, наконец ты стала взрослой». В своем теле Элевен не чувствует ничего, что говорило бы ей об этом. — Это много? Питер отвечает не сразу: он перевязывает ее порезы на красных разлинованных руках, оставленные ее же пальцами. Иногда больно так, что кровь заливает череп, что хочется рвать кожу на собственном теле, проходиться когтями до самого мяса — просто за то, что рождена. «Иногда» — пожалуй, каждый день. С утра и до ночи — исключая моменты, когда ее тело сковано чужими руками. — Да. Ты выросла. Поэтому, думаю, тебе стоит перестать заниматься самоистязанием, — Питер нежно проводит пальцами вдоль бинтов, — взрослые должны уметь справляться с болью и без этого. От его улыбки становится дурно, а от его слов — передергивает. Элевен напрягается и скалится — «ты просто скот, девочка», — воспоминанием мурлычет тяжелый голос в голове, — хотя всего на миг. За гримасы и злое неповиновение ее били — все, кроме Питера, — и она училась быть мертвой — ни единой эмоции. — Что-то не так? Питер слишком внимателен — замечает все. Он ощущает каждую ее эмоцию — или Элевен так думает. Она опускает взгляд на свои драные колени, сбитые старой изношенной сорочкой, и мотает головой. Питер, конечно, не верит. Он хороший. Лучше всех остальных вместе взятых. Единственный, кто бинтует ее руки, располосованные порезами. Тот, кто никогда ее не бил. Он не повышает голоса, когда разговаривает с ней, и его совершенно не волнует ее внутренняя скверна. Все равно ему и на возраст — Питер относится к ней, как к равному себе. Элевен никогда не сможет считать его себе равным — Питер не скот и не животное: внутри у него не расползается гниль и мерзость. Питер не думает о том, что это место стоит залить кровью до самого потолка, не думает о вырванных венах, о перебитых ребрах, о вкусе человеческого мяса на языке. Ей ужасающе стыдно — но когда больно, когда голова раскалывается от жара, и когда душа плавится, она хочет делать другим больно. Она зверь — и, наверное, именно за это ее так ненавидят. Но Питер продолжает смотреть только на нее. Девушкам от такого должно быть приятно — так ей сказал один из мужчин, начавших посещать ее после «зрелости». «Ты должна быть благодарна мне за то, что я вообще обращаю на тебя внимание». Она подумала не о мужчине — его она забыла почти сразу же. Она подумала о Питере. Питер напоминает ей яркие картинки из снов: размалеванный след пробивающейся реальности. След свободы — мазок гуаши в ее голове, непременно красной — но красной не как кровь, красной как след на брюшке черной вдовы. Он совсем не похож на грязные, липкие пальцы, разливающиеся в ее снах волнами, пальцы горячие, пальцы мажущие как кончик фломастера — пальцы ползут под платье, пальцы касаются так явственно, что кажется, будто они лезут ей под кожу, вгрызаются в плоть острыми лезвиями. Элевен уверена, что его холодных дрожащих рук в ее снах никогда не было. Она думает, что с ним чувствует что-то отличное от боли и тоски. А что — она не знает. Если ей хватит слов, она обязательно у него спросит. Питер узнает, что Элевен столкнулась с новым видом боли не сразу. Его приглашают — с неохотой, догадываясь, что он откажет. Генри от предложения трясет; торжество насилия и похоти. Звери — отвратительная мерзость, заливающая стерильные стены лаборатории. Гниль. Элевен от этого все хуже — он мажет ее настоящие раны неоспорином и клянется, клянется, клянется, что все будет хорошо. Он знает, что все будет хорошо и точно пройдет по плану: теперь, когда Элевен сломана. Ее рвет в туалете. Картинка в глазах расплывается — слезливое марево; под веками накрапывает, и во рту собирается слюна — так много, что стекает с подбородка вниз; ощущение, будто не закрой Элевен рот, и зальет весь пол. Некоторое время назад санитар в неглаженной форме лез ей своими пальцами в рот — у него был скрипучий тяжёлый голос, как у многолетнего курильщика, и он был одним из тех, кому она нравилась больше всего. Он был странным, слишком нервным и торопливым, но безобидным. До пальцев. Соленые. Час назад он лез ей в рот своим членом — Элевен стошнило прямо ему на брюки, и он ударил ее головой о изголовье старой кровати. Потом ее вырвало ещё раз, и она попыталась избавиться от липкого и горького во рту пальцами — выкорчевать, как гнилые сорняки из земли, — тогда санитар назвал ее «тупой сукой» и носком ботинка нацелился в живот. От шести крепких ударов Элевен согнуло пополам, и желудок вновь сжался в болезненном спазме. Ее «взяли» — уже почти в бессознательном состоянии. Стоит отдать санитару должное: это было быстро и почти не больно — искалеченный живот и тяжелая голова брали все на себя. Санитар ушел, оставив ее, искалеченную, в луже рвоты. Теперь Элевен опять тошнило — теперь в туалете — от одних только воспоминаний о мерзком, грязном внутри ее рта. Она испачкана. Осквернена. Она пытается расцарапать себе лицо ногтями и горько воет в потолок — искалеченное животное — не желая, чтобы это кто-нибудь услышал. Санитар Питер находит ее, грязную и растрепанную, в кабинке туалета, облокотившуюся на заляпанный в рвоте унитаз час-два спустя. Он ничего не говорит, просто поддавшись порыву вытирает кровь с головы Элевен голыми руками. Он садится рядом с ней на кафель, пачкает белые колени о пол. Санитар берет ее руки в свои — и его холод секундно дарит ей ощущение обещанной свободы. Их руки сейчас дрожат почти одинаково. Питер опирается носом о ее плечо, и Питер говорит, что ей нужно умыться. Он говорит «милая, тебе нужно в душ». Элевен хочет разрыдаться, но она разучилась. Ей так не нравится быть с Питером слабой — но почему-то рядом с ним она всегда именно такая. — Зачем… З-зачем ты помогаешь?... Он не отвечает — отводит взгляд. Даже ему смотреть на ее израненное тело сложно; его тошнит от того, что он не может с этим ничего сделать — бессилен. Питеру приходится поднять Элевен на руки, чтобы довести до общей душевой — в такое время попасть туда можно было только по пропуску. Питер зажигает свет, Питер помогает ей раздеться, и его прикосновения не ощущаются грязными. Он включает теплую воду и отходит, встав возле хлипкой входной двери. Он смотрит, но его щеки не горят красным, и дыхание у него не учащается, и он не трогает себя. Он просто ждёт. Неделю назад Элевен в этом душе прижимали к стене и резали уши глухими болезненными стонами. Не санитар — учёный с блестящим кольцом на безымянном пальце левой руки. Впрочем, такой же, как и остальные. Даже с Питером, будучи обнаженной, Элевен ощущает себя вещью. Неосознанно: ее к этому приучили. Мысли о кусках мяса и море чужой крови все еще с ней, но боль и унижения делают даже самого буйного зверя покорным. — Тебе помочь? — голос Питера, такой спокойный, звучит эхом в отзвуке льющейся воды. Она оборачивается и краснеет, поняв, что увидела в Питере очередного ее посетителя — уподобила своего нежного и доброго друга чудовищу. У Элевен болит все тело: синяков на утро будет немерено, и ноги подкашиваются, однако она не в состоянии отказаться от его ласки. Она кивает, и Питер вновь оказывается рядом, только теперь его руки без стеснения скользят по ее мокрой коже. Питер касается ее живота, и Элевен дёргается — на миг ей хочется сбежать — а потом она вспоминает, что рядом с ней Питер, что ее трогает не прокуренное чудовище, а ее друг; и ей опять становится стыдно, она опять краснеет. Питер обращает внимание на ее смущение — изучил Элевен наизусть — потому пытается сгладить обстановку, стискивая чужую ладонь в своей. У Питера пальцы холодные, но для Элевен это лучше, все равно что рай, чем горячечные тела других мужчин, жмущихся к ней с жаркой страстью. Даже одних холодных пальцев ей становится достаточно, чтобы обрести временный покой. Питер не трогает ее внизу, хотя стоило бы — белое с красным, как молоко с вином, Элевен точно не красит. Мужчина заходили к ней часто. В основном санитары, изредка кто-то другой: Элевен за этим не следила. Многие желали воспользоваться слабым, юным телом, зная, что за это ничего не будет. Элевен научилась быть послушной: потому что не могла ничего им противопоставить, кроме злого шипения и собственных греховных мыслей; а еще потому что знала, что такое боль — на боль они не скупились. Иногда были добрые: они касались ее мягко, почти как Питер, говорили ей что-то нежное и сладкое, так же подражая Питеру. Элевен знала, что все это фальшиво; знала, что им до Питера даже на четвереньках не доползти. Но все равно реагировала на ласку податливо: как слепой котенок. Она целовала их в колючие подбородки, обнимала и терлась носом о их голые потные тела. Наверное, Питеру не понравилось бы, если бы он узнал — поэтому когда они уходят, оставив ее обнаженной и грязной, Элевен рвет кожу у себя на руках, кусает запястья до кровавых капель-бусинок на языке, поэтому думает, что каждого-каждого-каждого, кто делал с ней это, ей стоит сломать и выжать, как лимонную дольку. Элевен стыдно. Она не знает почему. У нее есть мужчина, который заходит к ней чаще всех остальных. Иногда не один: это хуже всего, и Элевен стремится такие воспоминания запрятать как можно глубже. На его бейдже так же значилось «санитар», и имя, которое Элевен с кружащейся головой читала по буквам, не имело в своей сути ничего примечательного. Но был он высок и статен, широк в плечах, а когда улыбался — его пасть украшали звериные клыки, предавая даже самой невинной улыбке подобие оскала. Он не был красив, но был страшен — во всех смыслах, доступных Элевен. Из всех он был самым злым и самым частым — кажется, Папа любил его даже сильнее, чем своих детей. Выражался он «высокопарно», для Элевен — слишком заумно. Она не понимала вообще ничего из сказанного, потому, в действительности как скот, реагировала не на слова, а на тон. И запоминала. Вещи, которые он говорил, сквозили ненавистью и презрением: это ранило, пожалуй, иногда сильнее ударов по лицу. Умные странные слова откладывались в голове, напоминая о себе в самые позорные и стыдливые моменты. «В тебе живет гниль, от которой не избавиться. Ты понимаешь это? То, почему все так тебя ненавидят?» Он непременно приносил с собой колючий ошейник и электрохлыст. Ему всегда было позволено слишком многое — Папин любимчик. «От тебя этим разит за километр: не все видят, но все точно чувствуют — ты сломана и сочишься гноем, как коровье легкое». Он берет Элевен всегда грубо, иногда по несколько раз, и оставляет на ней больше всего ран и отметин. Питеру на это наверняка смотреть больно — он туго заматывает ее порезы, целует изредка синяки и ушибы, и с улыбкой обещает, что все будет в порядке. «Вечно молчишь, что язык проглотила, смотришь куда-то мимо; делаешь вид, будто все здесь, кроме тебя, мусор. Я прав?» Даже когда он ее бьет, она никогда не отвечает. Элевен не знает откуда в нем столько ненависти, но иногда она думает, будто ему тоже делали больно: потому что сейчас в ней столько гнева, что если снять невидимый ошейник, она уверена — будет такой же. «Твоя безмолвная пасть так же гнила, как твой нрав. Знала бы ты, беззубая дрянь, как я хочу тебя убить: за слабость и высокомерие. Я ведь могу — кому ты здесь нужна, кроме меня?» Он лукавит — Папе пусть и было на нее — очередной неудачный эксперимент — все равно, но убить он ее позволить не мог: за каждым его шагом следило правительство. Тело у него горячее, как удар током в живот. В этот раз он делает все быстро. — Впрочем, знаешь, в твоем сгнившем чреве даже семя не растет, — он раззявливает пасть в оскале, — это, пожалуй, твой единственный плюс. Элевен здесь была как пария. Белая ворона, лишенная крыльев. Она хочет ослепнуть; даже если Питер говорит ей, что она «сильнее всех на свете» — она не верит. В ее сгнившем теле силы не осталось, только кровавые мыльные обрывки. «Смирись, девочка. Ты здесь никому не нужна — просто вещь; элемент декора доктора Бреннера». Элевен думает, что большая часть их умных слов — правда. Но есть то, в чем они точно ошибаются. Ее шрамы болят, порезы от своих же ногтей ноют, внизу она открыта и осквернена, но это ничего: потому что есть один человек, которому она нужна. Который ее любит. — На месте оборванных крыльев в будущем всегда распускаются лютики. — Питер улыбается, обнимая ее в тесной каморке. Он горячий — впервые за целую вечность, — и ласковый — как всегда. У него улыбка — лживая; просто не может быть настоящей, сейчас, когда Элевен в очередной раз растерзана и испачкана. — Не понимаю… — ни единого слова. Она в руках Питера мякнет, пытается расслабиться, сквозь боль ищет в его словах спасение. — Это значит, что рваное всегда можно зашить, — Питер набирает воздух в легкие, когда слышит со стороны Элевен неопределенное мычание; он жмется к ее горячей коже лицом и почти в истерическом приступе бормочет, — это значит, что я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, и всё, даже самое грязное, в тебе. Элевен такое уже говорили — грязная ложь, даже если она не знает, что это значит. В этот раз это не чувствуется ложью — со стороны Питера никогда не было лжи — но чувствуется безликим безумием. И это, пожалуй, лучшее из того, что у нее есть. У Генри нет желания зашить — он хочет из мертвого и гнилого сделать черное, как перебитые залезавшиеся кишки. Он желает переделать — налепить на мертвую основу все зло, скопившееся у Элевен внутри. Мертвой она быть не перестанет. Зато станет настоящей. Его. Для темного мертвое не помеха — наоборот: так даже садится лучше. Бог живет в тени — поэтому Элевен в красный рот с нежностью и подобострастием целует Дьявол, и она от любви плавится, как гниющий на солнышке труп.